очами повадился приходить Осенник. Лим Коромысельник отсиживался в пыльном чулане среди сухих пучков вкусно пахнущего вересклетника, ёжился и боялся. Было слышно, как поздний гость бродит по влажному изморосному саду, стукается лбом о тяжелые скрипучие яблоки, вздыхает и бормочет. А когда пробудившееся солнышко разгоняло рассветный туман, выяснялось, что желтизны на деревах заметно прибавилось. И еще паутинок с нанизанными на них каплями.

 

Перекусив, Лим перекидывал за спину разноцветные туеса и уже по теплу отправлялся в изобильные орешники на Вертлянку — запасаться. По дороге заглядывал в избушку Лира Лунохода — вдруг да увяжется. А как не увяжется — то хотя бы пойлом угостит. Пойло Луноход варил, что называется, непревзойденное — прозрачное, с прозеленью, с кислинкой... И, что важно, пузырьков было ровно столько, сколь надь, ни отнять, ни прибавить. Прозвище свое он получил за привычку спать на ходу — все добрые суслы дрыхнут в уютной постели, а этот, видите ли, бродит по деревне, то на карниз Большого Амбара взгромоздится, то стратегическую крапиву на околице топчет... Поутру, правда, ничего не помнил и полдня терпеливо выковыривал из шкурки занозы.

 

С Вертлянки Лим приносил не только орехи да бруснику — главной целью его промысла были славные подосенние орешины, гибкие и крепкие, как стан юной суслы. Наструганные из них плоские заготовки вымачивались в крепком муравейном отваре, перекладывались эластичным стрекозиным крылом и увязывались цепкими заклинаниями. Лимовы наборные коромысла шли нарасхват — в каждой аркадримской избе их было не меньше полдесятка. При малейшей опасности для деревни, будь то нашествие ящерков-топтунов, парад хрюклов или шмелиный нерест, бдительные суслы мигом снимали с них широкие плечевые пластины и накидывали на кольца сплетенную из паутин неизносимую тетиву-тройчатку...

 

Тропу к орешникам аркадримские суслы почитали самой своенравной. Вроде как еще вчера ты шагал прямиком через кукурузы старого Лупоглаза, а нынче неведомым образом топаешь по заручейной лопуховой роще, которая, по всем правилам географии, вообще должна быть далеко в стороне. Однако время в пути оставалось неизменным — полтора солнечных вершка. Первое правило для путника, ставшего на тропу, это не давать ей воли и правильно ставить ногу, ибо все тропы безжалостны и коварны: чуть зазевался — и вот уже ты неизвестно где, одинокий и уязвимый, вокруг сгущается сумрак, а из колючих кустов неспешно выкарабкиваются зубастые и шипастые... На обратном пути Лим заглядывал к Шестиножке — разжиться нектаром. Шестиножка слыла существом мирным, но сварливым, Лим постоянно забывал возвращать ей пустые горшки и оттого чувствовал себя виноватым.

 

...Когда кончался день и садилось солнце, Лим брал набитую лепестками подушку и запирался в чулане. Потому что ночью вновь являлся Осенник.

 

marko

 

 

 

                любил бы я село, как папу,

                и даже мать так не любил,

                во рту торчит зеленым кляпом

                огурчик... эх, хватило б сил

                пройти Толстым по сизым пашням

                в лаптях и старом зипуне

                и речь в глаза безликим башням:

                — Родился город на гумне!

 

 

 

 

                И валенки на лапти натянув до самых до ушей,

                он слез с печи и вышел в снегом убранное поле...

                А на завалинке пораньше прилетевшие грачи

                друг другу плакались о горькой зимней птичьей доле...

 

                Прикинув ветр, поворошил носком сугроб пушистый...

                — Не будет хлеба, — плюнул зло в щербину выбитого зуба.

                Как жаль, что не был он идейным честным коммунистом!

                Колхозного он не изведал псевдо-пламенного зуда!

 

 

 

 

                И всяким разным словоблудам

                Ответить гордо и с ленцой:

                — Я клал на вас прибор с причудой,

                На ваш бетонный мир с гнильцой!

 

                ***

                Чепец хлобуча на затылок

                И поднимая чугунок,

                Ворчала баба:

                — Вот обмылок!

                Грил, шо смогёт, а ведь не смог!

 

                ***

                И что теперь, мой добрый пахарь,

                Навек позор и забытьё?

                Какое! Взял поллитра махом —

                И всё путём, и — ё-маё

 

                ***

                Вот так живет село, пьянея

                От лишних денег и мозгов.

                Несу, конечно, ахинею,

                Но тема...

                Что продолжишь, Про?

 

 

 

 

                Гумно скучало на току...

                нет, ток сушился на гумне...

                В курятнике, всей мордою в пуху,

                лиса с гусЕм наедине

                решала свой дневной обед...

                А снег все сыпал — спасу нет.

                На сеновале авто (свой) портрет

                писал забивший на хозяйство дед...

                Село скудело много лет —

                Последний на район сбежал сосед.

                Зима... Мороз. Спасенья нет.

                Ночь уж пришла, а как рассвет?

 

 

 

 

                Даешь в два года пятилетку,

                Зерна — до верху в закромах!

                И стадо (донесла разведка)

                На комбикормовых кормах!

 

 

 

 

                Довыколачивались, хватит. Ни кулаков, ни лошадей.

                Довыкаблучивались, значит, до блеска узких туфелей.

                Не сыщешь ноне лапти в доме, вот — на Арбате, разве что.

                Не вяжут лыка, в полудреме овес шелушит конь в пальто,

                Косу плетет мужик, а бабы надели (тьфу ты, черт) штаны.

                Не из деревни ехать надо, деревня едет — там, где мы.

 

 

 

 

                В сугробе отморозил палец,

                Забыв про в варежке дыру.

                Сам виноват! Дурак-страдалец!

                Упившись в хлам, аж поутру.

 

                А че же нам зимой в селе,

                Дрова колоть с утра иль че?

                Тут ведьма — шмыг на помеле,

                И остро пАхнуло мочой...

 

 

 

 

                От так, деревня нынче едет

                И крыши едут, и дома,

                И дед на синем лисапеде,

                И баба в шортах — ну, чума!

 

 

 

                Ох, лето красное!.. Хоть лето ни при чем...

                И стих не мой… но вонь в селе все та же!

                Зима зеленым мухам явно нипочем —

                живут в хлеву в навозе коровячем!

 

 

 

 

                Ага, а там еще свинячее амбрэ,

                Куриный дух и даже лошадиный,

                И дед вдруг требует назвать его «Андрэ»!

                Мол, мода нынче, и чепец утиный...

 

                ***

                На деревне, на селе

                Девки ездят в помеле.

                А чо делать? Без дорог

                Не доедешь до сельпро!

 

 

 

 

                Рассвет туманится, и мягко попрятал скошенный лужок.

                Едва сошла роса — по макам и василькам — возник стожок

                Сухого клеверного сена... Июль. Страда. Коровам — корм.

                Да вот беда — коров, наверное, не кормят больше клеверком.

                Видать, из вымени завода, надои выше. Фиолет

                Молочный в моде, а погода — нужна. Когда погоды нет,

                К стожку не тащатся туристы (кто ж по сырой траве в лаптях?)

                Защелкал «Никон» быстро-быстро: рассвет в деревне! Чудо! Ах!

 

 

 

 

                                гусь мордой кверху — фуагра —

                                привязан. В глотке кукурузинка.

                                в щите пожарном нет багра,

                                В подпОле мочится арбузинка.

 

                                ***

                                От так, деревня нынче едет

                                И крыши едут, и дома,

                                И дед на синем лисапеде,

                                И баба в шортах — ну, чума!

                                (с)

 

                Как у деревни едет крыша!

                Всей кровлей — прямо набекрень!

                Сегодня в магазине слышал,

                Что у Зимы уже мигрень,

 

                И вряд она чухнется, если

                Сугроба крышу сбить снежком.

                Она уже почти не дышит.

                И на полях лежит ничком.

 

                Сбивайте крыши у соседей!

                И рвите дымных труб вершки!

                потом сбивайте у медведей —

                Они от страха ср...т в горшки!

 

                Пока лишь синий лисапед

                не будет плыть в зеленом небе!

                со сбитой крышей едет дед —

                Майн Рид вздыхает — эка небыль!

 

 

 

 

                ехала деревня мимо бани,

                шел из бани мимо мужичок.

                почему в окно никто не глянет?

                я иду, а бабы вдруг — молчок.

 

 

 

 

                Плывут по небу облака

                Белее ваты у медички,

                Плывет по озеру рука,

                Блестит, как спинка у плотвички.

                Плывут далЯми мысли тех,

                Кто думать о селе посажен,

                Но мысли — тащатся утех

                У тех, кто бюрократ и важен.

                Плывут дорогою мосты,

                По бездорожью — чей-то трактор,

                Плывут они.

                Плывешь и ты.

                И лишь безумствует редактор.

 

                — Проклятый ноут, на селе

                Не ловит сеть, вот хоть ты тресни!

                Мне, наркоману на игле,

                Чем больше слов, тем бессловесней

                Хотелось видеть тех писак,

                Что отдают на корректуру

                Свои «докУменты в штанах».

                Не доросли высот культуры!

                Село — оно хоть кондовО,

                Но изначально и прелестно.

                Оно сермяжно и... тово,

                Ну, объясненья неуместны...

 

 

 

 

                Николаша и Колян огород делили:

                Мой — до леса. Твой кочан — на моем срубили.

                Значит — буду шинковать и за зиму квасить

                Я, а ты — иди плясать, наточи-ка лясы,

                И едай, что бог послал на твою сторонку.

                Диафрагма у меня круче, да и пленка.

                Свет улавливает враз на листе капустном.

                Такшта, Коля, острый глаз — сытное искусство!

 

 

 

 

                Веником в сенях смел снег с калош

                Боже! На кого же я сейчас похож!

                Латаный зипун и красная ермолка —

                Стилист потратил явно время с толком!

 

 

 

 

                Село теперь уже не то,

                Не та деревня, то ли хутор.

                Дома раздеты и разуты,

                И на приступочке пальто

                Сто раз дождями перемыто,

                Блестит исподним сквозь дыру,

                В подштанниках тепло херУ,

                И чем-то банечка укрыта —

                Таким невзрачным бельецом.

                Слепые окна пляшут Витта,

                Труба сипит от гайморита

                У дома, смятого лицом.

                Не то село теперь... не то...

 

 

 

 

                Лепту во поле посею, льном дорожку протяну

                До самой зарницы, всея правды вспомню — боль одну.

                Куры квохчут, лошадь пахнет жарким потом и трудом,

                Рыбам в озере барахтать было воли, а потом

                По-советски и совхозно распахали трактора

                Землю, вроде бы — народу, получилось — до утра.

                Коровенке косит сено в заболоченных лесах,

                а наутро и посменно сыплет планы в закрома.

                Поменялся вот хозяин — снова собственность у нас.

                Иву вырастили сами на земле: сказал Глонасс,

                Что квадратики и пашни сократились до «апчхи».

                Было — право. Стало ясно, что хозяйствуют лохи.

                Ой, какая грустна тема! Со слезою да нытьем.

                Это Хе попеременно, то с улыбкой, то с ружьем.

 

                ***

                Ляккя хейния ниитямях,ниитямях,

                конзу ноузоу пяйвяйне, пяйвяйне,

                аля, минуу нимиттяу,нимиттяу

                уни вуоттав уудимес,уудимес.

 

                пойдем сено косить

                когда встает солнце.

                Нет, меня зовет-называет

                сон на сеновале.

 

 

 

 

                Блицуют рыцари. Ура!

                Стучат воинственно мечами.

                сердца вскипают, будто чайник, —

                Глаза сияют, будто бра,

                Блицуют. Торсы оголив,

                по деревенским эмпиреям

                экспромтом носятся, хмелея,

                давя восторженно мотив.

                Ы!.. А!.. Качаются домишки,

                пейзане в ужасе бегут,

                на поле, не закончив труд,

                бараны блеют в полустрижке,

                мычат коровы, индюки

                клекочут грозно, но, куда там...

                Колян с Митюхой кроют матом...

                Лишь девушки... — плетут венки.

 

 

 

 

                Вы, живущие у океанов соленой воды,

                Не считаете дни и часы первородного чуда,

                Привыкаете скоро к хорошему, ах и увы,

                И в другой океан заплываете — быта и худа.

                И уже не от йодного запаха морщат носы,

                А тумана табачного, едкого до одуренья,

                Не воды килотонны о берег рождают басы,

                А электро- из черных тарелок до изнеможенья.

                Извиваясь по пробкам, теряя по капле любовь,

                На блестящее падко бросаетесь жестко, по-птичьи.

                И ревет океан жестяных ненадежных гробов,

                Беспардонно и дико охотясь за мелкою дичью.

                Антресоли забиты романтикой и чепухой:

                Просоленной ветровкой, ракушками, сланцами, галькой.

                Но заботы дрожат разъяренной голодной гюрзой —

                Нависают и — прямо поддых, подряблевший и жалкий.

 

                И когда вы, иссохшие телом и скудны душой,

                Изрыгнетесь ненужными, пастью Большого Дракона,

                Доползете до кромки — вдохнете, как будто впервой,

                Резкий запах свободы, и скатитесь в мощные волны.

 

 

 

 

                там и травы хрустят по-другому,

                по-другому звучат голоса,

                а пойдешь до соседнего дома —

                десять раз поздороваешься.

                там июнь — соловьино-речистый,

                а над речкой туман и покой.

                возвращаешься с коромыслом:

                — сколько можно ходить за водой?

                дед Петрович затеял пельмени,

                месит тесто артритная кисть.

                разве скроешь такое в деревне?

                — не пойти ли его навестить?

 

                для меня что деревня, что дача —

                просто нет деревенских корней.

                оттого-то, наверно, чудачу,

                что пресыщенней я и бедней,

                чем любой тот, кто вырос в деревне,

                кто лугам и озерам родной.

                истин храм, настоящий и первый —

                лес сосновый над чистой водой.

 

 

 

 

                Ишь, поехали, пошли!

                Все деревни обошли.

                На крылечках посидели,

                Про любовь частушки спели,

                Похрустели травками —

                травками-муравками.

                Поквохтали про курей,

                Про потливых лошадей.

                Сено нюхали в овине,

                Сапоги в дорожной глине

                Потеряли по пути.

                Как теперь в сельмаг идти?

                А! Надену я зипун, красную ермолку —

                Залежались в сундуке без делов и толку.

                Пусть Колян теперь один квасит и шинкует,

                Он в подштанниках несёт ношу дорогую.

                Красота у нас зимой!

                Еще лучше — летом!

                Ходют рыбы под мостом,

                В чешую одеты

                Можно яблоком хрустеть

                кислым, да моченым.

                Можно в телеке глядеть

                деффектив продленный.

                Приезжайте к нам сюды,

                Мужики и бабы.

                Блиц учиним — хоть куды,

                Погудим не слабо!

 

 

 

 

                В сельпо «Рассвет», колхоз «Ромашка»,

                Товаров нет... лишь Чебурашка.

                Артикул двести тридцать пять.

                Он ждет известий, зовет гулять.

                Был отбракован — надорван край.

                Обидой скован — хоть вой, хошь лай.

 

                Среди бутылок дешевых вин

                глядит в затылок ему Павлин.

                Павлин Петрович, короче — Пашка.

                Не человек, а так — букашка.

                Сельпошный грузчик, аферист,

                несостоявшийся артист.

                (Сдавал когда-то в цирковой

                а щас — ныряющий в запой).

                Он дружит с белкой, не с Чебурашем,

                глядит на стрелки часов и машет

                кому-то с кем-то в своих мечтах —

                поймал он белку. Увы и ах!

                Щас Чебураха вдруг станет фрицем...

                — А ну всех на х-р! На пол ложиться!

                Всех расстреляю! Едрена мать!

                Всех порубаю! Лежать-молчать!

                Ты, Чебурахер! Фон или герррр,

                Сымай рубаху! Чего так сер?!

                Боишьси, сволочь? Развесил ухи!

                Вот так орал он, ефрейтор Мухин...

 

                Село молчало — им не впервой.

                Росло мочало за мостовой.

                Гудели пчелы — мед надо несть.

                Эх палы-елы! Благая весть —

                Упился Мухин, ефрейтор Пашка.

                Ушел с безухим он Чебурашкой!

                ...

 

                Ну, неужели ударный слог

                не перепутал? Ужель не смог?

                Писать мне сколько, чтоб вдруг набресть?..

                Боюсь я только вам надоесть...

 

 

 

                Баю, баю, спит деревня,

                Яркий месяц потемнел,

                За околицею темень,

                И журавель не у дел.

                Не ходи гулять до свету,

                И со Светой не ходи —

                По округе бродит вепрь

                Оборотнем, позади

                Огородов, бань, сараев

                Пробирается тайком.

                Эх бы, нам бы самураев

                Полгорсточки, да рывком

                Доставать катану востру

                И на вепря всей толпой,

                Да загнать на белый остров,

                Разрубить хоть целиком,

                Хоть кусочками, неважно,

                Лишь бы он не укусил...

                Что дрожит листок бумажный?

                Кто там бродит?!

                У-ку-сил!!!