Не так связывают любовь, дружба, уважение, как общая ненависть к чему-либо
(Антон Чехов)
Блиц-хроники
Хроника двадцать пятая. О прелестях уличного пения
арадоксальность искусства заключается в его абсолютной недемократичности. Всякий творец, будь то расписывающий деревянные ложки ремесленник или придворный сочинитель мадригалов, совершенно искренне мнит себя первым в своем деле, не допуская тому никаких возражений, однако не забывая с чуткой ревностию и некоторой опаской коситься на собратьев по перу, смычку или кисти. Воистину — лучше собраться двум хозяйкам на одной кухне, нежели двум маэстро в одной мастерской...
...Решающий тур поединка за сердце прекрасной Котильды назначили аккурат на мартовское полнолуние. Когда пробившиеся в финал Клойд Попрыгун и Пинхус Блондинчик явились к месту дуэли, все признаки аншлага были налицо — черепичная крыша курфюрстова особняка буквально ломилась от публики всех мастей включая рыжую, дымчатую и черно-белую. Олмер, в прошлой своей жизни не чуравшийся бардов и менестрелей, да и сам временами потренькивавший на лютне, довольно удачно пристроился за теплой печной трубой, откуда удобно было, обернувшись хвостом, не только смотреть и слушать, но и коситься на прелестную виновницу происходящего.
Когда часы на ратуше пробили полночь, оба финалиста вышли на заиндевевший конек, обменялись приветствиями и стали друг против друга.
Первым затянул серенаду Клойд — его берущий за душу проникновенный альт-«робертин», поначалу негромкий, наращивал силу по мере исполнения и, когда замершие слушатели, казалось, утратили всякую связь с земными началами, воспарив к морозному ночному небу... внезапно оборвался на самой высокой ноте. (При этом с карниза странноприимного дома на противоположной стороне площади упали на мостовую две увесистые сосульки, в располагавшейся рядом казарме нечаянно поднялся по тревоге взвод личной стражи курфюрста, а сам курфюрст, хронический клаустрофоб от рождения, в панике забился в подвернувшийся сундук.) Попрыгун небрежно обмахнул лапой усы, раскланялся и смерил соперника надменным взглядом.
Пинхус, крепкий четырехлетний детина, азартно тряхнул белоснежным хвостом и уверенно приступил к исполнению песни, которую самолично сочинил с учетом особенностей своего голоса — густого бархатистого «магомая». Его мощные низкочастотные модуляции напоминали грозный рокот двинувшейся с гор лавины и заставляли дребезжать стекла в доброй половине городских домов. (Во время заключительной части арии Блондинчика сбилась в масло вся сметана в лавке молочника, курфюрст в своем сундуке стремительно обмочился, а на соседнем кладбище восстали из мертвых скончавшийся летом от инфаркта трактирщик и боцман, убитый в морском бою лет десять назад.)
Олмер, в отрочестве бравший уроки вокала у одного пленного баварца, окинул взглядом восхищенно завывшую публику, усмехнулся: ну как дети, ей-богу; считать громкость проявлением таланта могут только полные профаны в искусстве... впрочем, что взять с кошачьего племени! С твердым намерением пополнить сокровищницу концертных триумфов уникальной тирольской трелью бывший рыцарь выступил из-за трубы...
...Как явствует из городских хроник, в тот вечер сэру Олмеру так и не удалось выступить в произвольной части программы, ибо в этот самый момент поднявшаяся по тревоге стража построилась перед особняком и принялась садить по крыше крупной солью, что, собственно, стало сигналом к завершению концерта. (При этом курфюрст в своем сундуке нервно прижал ладони к ушам, а неторопливо удалявшиеся от города трактирщик с боцманом вздрогнули и припустили по снежной дороге мелкой рысцой.) А прекрасная Котильда провела ту ночь с председателем конкурсного жюри маэстро Мявчиком Дырохвостом.
marko
Было холодно. Январем, как по струнам — смычок корявый.
Задыхается голос в нем. Минус тридцать. До звонкой славы
Не взлетит снегиревый си, и октавы всё ниже, ниже.
Приглушенно хрипит такси, лед шипящих коньками выжал
Ля-мажорных детей до-мой. За-ми-рают деревья, долго
Им молчать от литавров той, что буянит морозно-соло.
«что буянит морозно-соло» и метлою снегов — до-мой
До сиреневой точки лета под зеленым листом, пока
Не допишет она куплета на листе своего дневника.
До-ре-зает снежинки, тая от предчувствий близкой беды —
Над сердечком летают стаи лебедей, а в кустах лебеды,
Трубадур терзает гитару, симпатичный такой, чудной,
Ох, сворует грузинку Тамару вместе с сердцем... и тамадой...
Выдували трубы басом дым под куполы небес,
Вырывали струны с мясом ветры буйные, а бес
Под пастушью дудку страсти кривоного танцевал,
Криворукий дядька Здрасьте бульк портвейна наливал.
Было весело планете на тринадцатом году.
Сцена рушится. Ответьте, кто окажется в заду
Оркестровой ямы века, кто последний пискнет «нет»,
Барабаня дверь хетчбека в час симфонии планет?
Это он, это он — какафоний чемпион.
Вызревали до науки, поглупели до психуш,
Издавали мысли-звуки, а умища-ни на грош.
Восхищались песней тела, ели мясо, пили кровь,
Восемь пятниц на неделе, и соседу — в глаз и в бровь.
Что-то пафосную песню апокалипсис завыл...
Думал — стих. Но, если честно — наступить опять забыл.
Метро Чернышевская. Напротив входа
дуэт — гитара с аккордеоном
в любую погоду,
в любом настроении.
Атомы городского народа,
химически сцеплены и незнакомы,
нащупывая по карманам жетоны,
не нарушают вектор движения:
двери метро — эскалатор — вагоны.
Я тоже частица общего шарка,
я капля дыханья, молекула кашля,
эхо молчания.
И стыдно за мысли (я не музыкальна),
что вальс из известного фильма банален,
что звуки, сошедшие прямо из лета,
на зимних дорогах пусты и нелепы.
Они не узнают, кто бросил монету —
Они смотрят в небо, они оба слепы.
И все-таки, все-таки на эскалаторе
сквозь скрежет моторов, сквозь звуки рекламы
летит параллельно нечто крылатое,
нелепое, летнее. Самое-самое.
Три милашки пред окном
Тусовались. Два в одном
Средства от перееданья,
Влевопрелюбодеянья.
А еще от сна и грусти,
От ума и от напутствий,
От морщин на лбу и лиц,
Лучший бренди — рюмку блиц.
А я на море купалась
Вдруг чего-то испугалась:
Море, ты это чего?
Что ли ты совсем мертвО?
Щас возьму большую дудку
И сыграю-ка побудку,
Неча морю подыхать,
Ну-ка, встали, три-два-ать!
Еле встали, к Назарету
Побрели до лазарету,
Там лоснится Иордань,
Собирает с пеших дань:
То монетку, то тряпицу
Или даже царь-девицу,
Даже лебедь, рак и щука
Там бывали, эка штука,
Ни туда и ни сюда
Не бежит теперь вода
На холодном воздухи
Дули в трубы мужики.
Все они пожарники,
Все они ударники.
Сели на грузовики,
Да забыли про портки.
А без ентих, без порток —
Не везет грузовичок.
Как же ехать на морозе?
Можно ж... отморозить
И ещё другие штуки...
Кто ж возьмет их на поруки?
И кому они нужны,
Как защитники страны?
Тут их главный атаман
Как ударит в барабан!
Все прижали губы к трубам,
Но примерзли к бронзе губы.
«Всё, родимые, —.....»
Тут и сказочке конец.
На приморский ракушечник лета
Наползает шипучкой волна.
Ох, бесстыдница, не приодета,
А нагая, как есть. Допьяна
Налакалась небесной лазури,
Не стоит на ногах, кувырком
На камнях извивается фури.
Я бы тоже прошлась босиком,
Оставляя следы на бумаге
Свежевыпавших мягких снегов,
По которым охотники саги
Сочинят, и во славу веков
Менестрели, кочуя по свету,
Добредут до приморской волны
И в объятья падут, неодеты,
От свободы и йода пьяны.
И сольюсь я с волной в одночасье
Через песню о белых следах
На снегу, на волне ли, и к счастью
Растворюсь в менестрельих устах.
А, может, я сама —
бродячий музыкант?
Хожу себе, как тень,
по улицам замерзшим,
как будто продаю
такой-сякой талант.
И вот, я лицедей.
На мне пальто в горошек
смешное. А еще —
небесной ткани шарф,
ботинки цвета беж
и скрипка (не Амати),
тряпичная сума,
цветной воздушный шар
и легкое, как дым,
серебряное платье...
По городу иду
в дыхание зимы,
Невидима совсем
прохожим и собакам.
Лишь скрипка да смычок,
не слыша тишины,
озвучивают вслух
картинку нотных знаков.
...Умолк скрипичный спор.
Зима мне подает
от щедрости своей
две пригоршни снежинок.
Я отпускаю шар,
а старый Новый год
меня хватает креп-
ко за руку. Бежим мы,
не знаю я, куда,
по улицам, мостам,
на карнавальный смех,
на отшумевший праздник...
Там пригодится мой
сякой-такой талант,
пальто, шарф, платье, скрипка
и смычок-проказник!..
у вас зима мягка, подтаяна, слезлива —
на скрипках старых шин оркестрик, неказист,
играет «ля минор» и вежливо, учтиво
на трубах серых стен сопит седой басист.
У нас она жестка, сурова дирижерша.
Главенствует Норд-вест, и в реве духовых
«Аида» восстает торжественно промерзшей
До самых потрохов центральных мостовых.
Да, наша-то зима
хоть мягче, но сыра.
И тем противнее ее морозы.
То Балтика, то Ладога дыхнет.
И — влажность сразу — 98.
Не абсолютная, конечно.
Мы не тонем. Хватает снега.
Но ветра сыры.
И ваши –18 — наши –28
На улицах уже не до игры.
И музыка тревожит под землей:
в метро, в его подземных переходах.
Врываясь то мажором, то тоской
в толпу вечно спешащего народа.
Но кто-то вдруг приблизится к стене,
поймав свое в томящих звуках скрипки.
И постоит с блуждающей улыбкой,
в глухой толпе,
с собой наедине...
1) Хроника семидесятая. О странностях астрологии
2) Хроника сорок третья. О связях с общественностью
3) Хроника сорок вторая. О лошадиных силах и ослином упрямстве
4) Хроника сорок первая. О Париже и парижанах
5) Хроника сороковая. О переломном моменте
6) Хроника тридцать девятая. О поисках себя
7) Хроника тридцать восьмая. О нелюбви к понедельникам
8) Хроника тридцать седьмая. О единственной функции
9) Хроника тридцать шестая. О житье-бытье
10) Хроника тридцать пятая. О потерянном и найденном
11) Хроника тридцать четвертая. О парадоксальности магии
12) Хроника тридцать третья. О решении всех проблем
13) Хроника тридцать вторая. О странностях общения
14) Хроника тридцать первая. О здравом смысле
15) Хроника тридцать первая (продолжение)
16) Хроника тридцатая. О любви и времени
17) Хроника двадцать девятая. О свободе и необходимости
18) Хроника двадцать восьмая. О преступлении и наказании
19) Хроника двадцать седьмая. О странностях ожидания
20) Хроника двадцать шестая. О сторонах и вариантах
21) Хроника двадцать пятая. О прелестях уличного пения
22) Хроника двадцать четвертая. О счастливом неведении
23) Хроника двадцать третья. О чудесах и возможностях
24) Хроника двадцать вторая. О преемственности
25) Хроника двадцать первая. О пропорциях и стандартах
26) Хроника двадцатая. О незваных гостях и новых землях
27) Хроника девятнадцатая. О бабочках
28) Хроника восемнадцатая. О фиалках и пошлинах
29) Хроника семнадцатая. О силе патриотизма
30) Хроника шестнадцатая. О силе иронии
31) Хроника пятнадцатая. О первом и последнем
32) Хроника четырнадцатая. Об истоках благодетели
33) Хроника тринадцатая. О городах и туманах
34) Хроника двенадцатая. О том, чего боится нечисть
35) Хроника одиннадцатая. О некоторых особенностях кошачьего характера
36) Хроника десятая. О том, как вредно оставаться замку без хозяина
37) Хроника девятая. О дальних дорогах и славных подвигах
38) Хроника восьмая. О парадоксах везения
39) Хроника седьмая. Об истоках фольклора
40) Хроника шестая. О селекции
41) Хроника пятая. Об отпущенном времени
42) Хроника четвертая. О том, как встречали лето
43) Хроника третья. О вечности искусства и свободном времени
44) Хроника вторая. Благочестивые рассуждения о почечной достаточности
45) Хроника первая. О парадоксах досточтимого сэра ХО-ХО