тец настоятель на дух не переносил антихристову отрыжку в виде колдунов, знахарей и прочей нечисти — мессир Дольфус искренне сочувствовал старому священнослужителю, вынужденному со скрежетом зубовным терпеть гнусное общество мага лишь в силу того, что ни пост, ни молитва, ни даже пышный крестный ход не решили неожиданно возникшей проблемы...

 

— Значит, кашляет?

— Именно! — отец настоятель наконец оторвался от изучения зимнего пейзажа за окном и пристально взглянул на собеседника. — Особенно во время вечерних служб. И чем дальше, тем несноснее... Видите ли, почтеннейший, братьям бы очень не хотелось его лишиться. Тем более что в случившемся есть и наша... кхм... моя вина — не следовало слишком экономить на отоплении.

— Полагаю, сия беда называется острым бронхитом, преподобный отец, и устраняется вполне традиционными методами, — вежливо молвил маг. — Календула, ивовая кора, сосновые почки, багульник, анис, лаванда, душица, мелисса, мать-и-мачеха, зверобой, аир, можжевельник, полынь, ромашка, девясил... — наверняка в монастырских кладовых сыщется что-нибудь из этого добра. Вот только пациент у нас с вами непростой — это да. Ну да поэкспериментируем.

 

В течение нескольких последующих дней (и ночей!) отец настоятель скрепя сердце наблюдал, как на подведомственной ему территории хозяйничает наглый пришлец — еретик и антихрист, которого в иные времена лично он как добрый католик предпочел бы видеть на костре. Но без знаний специалиста такого рода было не обойтись, а братия не то чтоб настаивала, но в ультимативной форме потребовала прибегнуть к его услугам — и отец настоятель терпеливо сносил присутствие враждебной ему силы, уверяя себя в том, что сотрудничество с колдуном есть не грех, но всего лишь временный союз в благих целях.

 

Мессир же Дольфус развил поразительную активность. Поступившие в его распоряжение брат Вертихвост и брат Гвоздожор разыскали на монастырских чердаках и в кладовых необходимые травы и десяток медных тазов. Брат Сухопуз, ведавший в обители материальной стороной и казначейскими делами, щедрой рукой выписал на доброе дело три десятка войлочных пледов, заготовленные на продажу рулоны шерстяной ткани числом восемнадцать, а также 34 набитые пером подушки без наволочек — всё это было с великим тщанием развешано и разложено в главном коридоре и трапезной, отчего (по мнению отца настоятеля) святое место стало подозрительно напоминать увеселительное заведение.

 

В молельной зале — единственном большом помещении, сохранившем голые стены, — ожил и вовсю запылал огромный камин, по периметру расставили исходившие душистым паром тазы для ингаляций, композиции для коих были составлены лично неутомимым мессиром Дольфусом, предпочитавшим универсальное и проверенное сочетание в равных долях липового цвета, эвкалипта заморского, крапивы подзаборной и шалфея. Отвыкшие от обильного тепла и оттого слегка дурные монахи, сменяя друг дружку, неустанно подливали в них кипятку и подсыпали целебной смеси под контролем мага. Прочие, уединившись в холодных кельях, отогревались жаркими молитвами об исцелении болящего.

 

И небо вознаградило святых отцов за труды, казавшиеся поначалу бессмысленными и бесполезными. Простывшее эхо, локализованное в теплом пространстве и хорошенько подлечившееся, впервые отозвалось на человеческий голос не сиплым кашлем, а протяжным, хотя еще и слабым, контральто. А позже, окрепнув, принялось отзываться даже на шепот. И вряд ли есть слова, способные в полной мере передать хотя бы отблеск того искреннего счастья, коим озарились усталые лица монахов. И даже суровый отец настоятель впервые испытал к бродячему колдуну некое подобие благодарности, мысленно попросив сатану не быть с ним в преисподней слишком строгим. Сам же Дольфус Крантишек, не менее довольный результатом, отказался от щедрой платы, попросив в качестве награды лишь бутылку «Старого Жирбурга», коим славилась монастырская винодельня.

 

— И ведь что удивительно, никакой магией, сдается мне, он вовсе не пользовался, — задумчиво обронил поутру брат Гвоздожор, глядя, как удаляется от монастырских врат сутулая фигура мессира Дольфуса.

— Любовь к Господу и творениям его — вот самая могучая магия, — смиренно рассудил случившийся рядом брат Вертихвост. И, покосившись на окно кабинета отца настоятеля, добавил потише: — Просто доступна она не каждому.

— ...Не каждому, — прошелестело случившееся поблизости эхо.

 

 

 

 

                Подожди

                Под окном, подо льдом, под зимой пережди.

                Подожди на сугробы и лед,

                Пусть сойдут,

                Подождятся, дождутся

                До края полоски, лучи

                Ослепят, заиграют по зеркалу плёнки воды,

                И дождутся дожди —

                Задождятся

                И смоют печаль.

                Посмотри — это Солнце.

                Тепло.

                Наконец-то Весна...

 

 

 

                дождись.

                и пусть под тягостью нелётных облаков

                луч не достанет крылья у икара.

                молись.

                вот он поднялся ввысь, взлетел и был таков.

                он где-то приземлится, станет старым —

                жена, сыны, невестки и внучата,

                артрит, подагра, гайморит, радикулит...

                встряхнись, икар, тебе ли жить в печали,

                твой правнук, может, в космос полетит.

 

                гора сомнений выродит ужей,

                те расползутся от китая до италии

                и каждому от дожей до бомжей

                шепнут: какой икар? да и летал ли он?

 

                дождит погода. хочется взлететь,

                не опалить, пробиться, умереть.

 

 

 

                эх, шептало в ухо эхо.

                нынче с волнами помехи.

                гаркну где-нибудь в столице,

                что желаю в драке биться,

                а до самых до окраин

                долетит «да ну вас в баню»...

 

 

 

                когда приходишь в пустоту, кричишь «эгей!»,

                то отвечает не какой-то там злодей,

                не леший, не ведьмак и не кощей,

                а просто эхо.

                оно живет в кромешной пустоте,

                к нему приходят, но чужие и не те,

                кричат «эгей!», похожи на людей,

                но вот потеха:

                они кричат как будто в пустоту,

                как будто им молчать невмоготу,

                а им в ответ не скрежет и не стук,

                а просто эхо

 

 

 

                Пятница, и всем не к спеху.

                Ждем-с, а вдруг нагрянет эхо.

                И нагрянуло оно:

                oli-холи, hel-ми-но.

                Только спрятали куда-то

                Эхо шустрые ребята.

                Видно, нынче , в банный день

                Загудели набекрень.

                И стащили эхо в баню,

                чтоб не щелкало зубами.

                И теперь ча, вместо эха —

                Щелкозубая прореха.

 

 

 

                Ты хочешь быть услышан? Говори.

                Не скатывай в клубок молчащий голос.

                Ты думаешь, что женский длинный волос

                Укоротил мне разум? Сотвори

                Из тех, едва оперившихся чувств

                Сомнительных, опасных и тревожных,

                Хоть пару слов — случайных, осторожных,

                И выпусти. Мой лес без песни пуст.

                Не тронет паутин роса, не вдруг.

                Не шелохнет шагов неловкий ветер.

                А ты шагни. И в первый раз, и в третий

                Ответит эхо. Это — я, мой друг.

 

                ***

                Африканскому эху всегда не хватало воды.

                По-медвежьи сурово хрустело по снежным торосам

                Заполярное эхо, когда от сияния звезды

                Рассыпались по Арктике в хрусткие синие льды.

                У сибирского эха — охрипший от дыма костров

                И шаманского Умммм сокровенный и сбивчивый голос.

                Водопады и камни, змеино замкнулись на соло

                Кряжеватого эха таежных и матерных слов.

 

 

 

                ты говоришь: хочу на ужин мясо.

                я отвечаю: ясно.

                ты говоришь: прогноз погоды плох.

                я отвечаю: ох!

                ты говоришь: тебе идет костюм.

                я отвечаю: лгун.

                ты говоришь: все будет так, как я хочу.

                а я молчу.

 

 

 

                Ты говоришь, что знаешь за меня.

                А я сама не ведаю, о чем мы?

                Ты говоришь, что цвет стены — фигня,

                А нужен ровный шов гипсокартона.

                Ты говоришь... А с кем? Меня там нет.

                Тебе ответит тот, пустой и страшный.

                Но он мужчина — Эхо, прошлых лет

                Твой монолог, накопленный и зряшный.

 

 

 

                Это гул беззвучной крови в жилах рек?

                Это смех лучей на коже белых век?

                Или, может, это стих и ветер слов

                Катит резво по «железке» без углов?

                — Кто милее, — крикну, — эхо или я?

                Хохот краткий и от скал отпрыгнет: — Я!

                — Ах, ты хитрое лесное существо!

                Всех милее? Да, конечно! — Эхо: — Во!

                Спорить с ним — как против ветра пыль кидать.

                Лучше стану молча землю целовать.

                Слушать, как рождает звуки тишина,

                Как движением наполнена волна,

                Меж деревьев мысью скачет по верхам,

                Прячет звуки, начат нечет чудесам:

                Глухо шишка брякнет в омут старых игл,

                Шасть на свет — трава поднимется на выгон,

                — «Хьют» и «хьют», — хихичет зяблик на заре,

                — «Солнце встало», — и зарянка в имбире.

                Звуки прыгают, сминаются, живут,

                И, послушные чьему-то ведовству,

                То растут, то опадают, то плывут.

                Это эхо, несравненный переплут.

 

 

 

                Не смотря на все помехи,

                по ночам гуляют эхи,

                отражают в тишине

                звуки всякие извне —

                те, которые снаружи:

                в поднебесье, в чаще, в луже;

                те, что капают, скребутся

                И без всяких контрибуций

                льются прямо из души —

                эти — дюже хороши.

                Эти эхи без обмана —

                подставляй под них карманы.

                А еще есть эхи-смехи —

                эти — просто для потехи.