Всякая крайность есть родная сестра ограниченности
(Виссарион Белинский)
Книгосфера
02.06.2011
Киевляне сыграли в «Швамбранию»
Аура киевского уюта присуща и этому, в общем-то, страшному, в общем-то, безысходно трагическому роману...
(Цитируется по тексту статьи Виктора Топорова «Другой глобус», опубликованной на сайте «Фонтанка.ру» 30.05.2011)
Нешумной литературной сенсацией мая стал роман киевлянина Алексея Никитина «Истеми», выпущенный интеллектуально и эстетически продвинутым издательством «Ад Маргинем» (в практике которого, однако, случаются и явные проколы).
По объему это вообще-то повесть — но со всеми жанровыми признаками настоящего романа: несколько сюжетных линий, несколько ключевых персонажей, несколько временных пластов повествования. Мини-роману «Истеми» вполне подошла бы в качестве эпиграфа реплика одной из героинь Ренаты Литвиновой: «Этой планете я поставила бы ноль!» А на худой конец сгодился бы и анекдот про другой глобус.
Пятеро киевских студентов-радиофизиков, будучи по осени отправлены «на картошку» (дело происходит в 1984 году, а «картошкой» в их случае оказывается сбор яблок ранет), затевают от нечего делать альтернативно-историческую игру, восходящую к знакомой в советское время всем и каждому книге Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания» (про вымышленное государство Швамбранию) и «пророчески» похожую на современную компьютерную «Цивилизацию», а в какой-то мере и на популярную уже тогда настольную «Монополию».
Пятеро студентов делят мир (в том числе и современный мир) на несколько гипотетически возможных, хотя никогда не существовавших государств типа Запорожского каганата и Словенско-Русской республики, а также государств давным-давно исчезнувших (Священная Римская империя), приходят в них к власти и затевают друг с дружкой сложные дипломатические и торгово-экономические отношения. Не говоря уж о том, что последний довод королей (и премьер-министров) — это пушки. Однако «главы государств» знают шахматную максиму «угроза сильнее исполнения» и стараются не воевать без крайней надобности. Игра постепенно затягивает всех пятерых (и отвлекает их от мыслей о роковой и равнодушной сокурснице), а потом их одного за другим забирает КГБ.
Кстати, я сам изобрел похожую игру и долго играл в нее, правда, в куда более нежном возрасте — где-то с девяти лет до одиннадцати. Играл я сам с собой, самым фантастическим образом раскрашивая исторические контурные карты, одну за другой, — и, естественно, подгоняя под эту раскраску соответствующее альтернативно-историческое развитие. Играл тоже запойно; для игры мне постоянно требовались всё новые и новые атласы контурных карт за различные исторические периоды, и мать беспрекословно покупала мне их, полагая, будто ее сын всерьез увлекся историей. Что ж, в каком-то смысле, так оно и было.
В КГБ не происходит ничего страшного: безобидность студенческой забавы становится ясна и рядовым дознавателям, и старшим офицерам ведомства практически сразу. Более того, сами кагэбэшники ухитряются заболеть Игрой — и теперь под видом следствия затевают без пяти минут мировую ядерную войну между Запорожским каганатом во главе с каганом Истеми (именем которого и назван роман) и его до недавних пор союзниками или как минимум добрыми соседями. То есть студенты по их подсказке командуют «армиями», а они сами — студентами. Поначалу студенты противятся этой «войне», идущей вразрез с их «дипломатическими договоренностями», но постепенно их (правда, не всех) ломают. Одних ломают — и они нападают на других. А тех, других, сломить не удается, но они все равно вынуждены защищаться, ведь на них напали. А в результате воюют друг с другом все пятеро. Такая вот то ли сказка, то ли быль, то ли, извините, метафора.
В КГБ не происходит ничего страшного, вот только раз и навсегда ломают всех пятерых. И когда они два месяца спустя благополучно выходят, жизнь для них по сути дела кончается. Для двоих сразу же: одного забирают в армию, и он гибнет в Афганистане; другой, как МакМэрфи в «Гнезде кукушки», решает пересидеть тяжелые времена в дурдоме — и застревает там навсегда. Трое остальных, вроде бы, выживают и даже — уже в перестройку и постперестройку — преуспевают: один бизнесмен, другой топ-менеджер, третий и вовсе вице-премьер одного из правительств незалежной Украины... Но страх поселился во всех троих навсегда, а один из них, к тому же, как был, так и остался предателем. И когда — уже в 2004 году — приходит весточка с того света и погибший в Афгане император Священной Римской империи объявляет своим вероломным (в 1984 году) союзникам: «Иду на вы!» и, вроде бы, затевает возмездие уже в реале, всех троих охватывает поразительная по масштабам, да и по объективным последствиям паника.
Я не пересказал вам еще и трети этого мини-романа — читайте сами. Написано хорошо: и по-русски хорошо, и — отдельно — по-киевски хорошо; жизнь в Киеве (да и в Украине в целом) не то чтобы разумнее российской, но бесконечно уютнее. Аура киевского уюта (запах только что зацветшей сирени, непротивно перемешанный с запахом свежесваренного борща) присуща и этому, в общем-то, страшному, в общем-то, безысходно трагическому роману.
Который несколько портит только его чрезмерная лаконичность. Другой глобус получился красивым, но излишне миниатюрным. Не исключено, разумеется, что, припав к его сферической поверхности с лупой, можно обнаружить множество не заметных невооруженному глазу деталей, но некоторое укрупнение масштаба (в сторону большой... очень большой книги) в сторону дальнейшей детализации роману «Истеми», пожалуй, не помешало бы. А так создается впечатление, будто, несомненно, талантливый, автор не столько поторопился, сколько просто-напросто поленился. Но вышло, так или иначе, все равно весьма недурно.
Я посетил тебя, пленительная сень,
Не в дни веселые живительного Мая,
Когда, зелеными ветвями помавая,
Манишь ты путника в свою густую тень;
Когда ты веешь ароматом
Тобою бережно взлелеянных цветов:
Под очарованный твой кров
Замедлил я моим возвратом.
В осенней наготе стояли дерева
И неприветливо чернели;
Хрустела под ногой замерзлая трава,
И листья мертвые, волнуяся, шумели.
С прохладой резкою дышал
В лицо мне запах увяданья;
Но не весеннего убранства я искал,
А прошлых лет воспоминанья.
Душой задумчивый, медлительно я шел
С годов младенческих знакомыми тропами;
Художник опытный их некогда провел.
Увы, рука его изглажена годами!
Стези заглохшие, мечтаешь, пешеход
Случайно протоптал. Сошел я в дол заветный,
Дол, первых дум моих лелеятель приветный!
Пруда знакомого искал красивых вод,
Искал прыгучих вод мне памятной каскады:
Там, думал я, к душе моей
Толпою полетят виденья прежних дней...
Вотще! лишенные хранительной преграды,
Далече воды утекли,
Их ложе поросло травою,
Приют хозяйственный в нем улья обрели,
И легкая тропа исчезла предо мною.
Ни в чем знакомого мой взор не обретал!
Но вот, по-прежнему, лесистым косогором,
Дорожка смелая ведет меня... обвал
Вдруг поглотил ее... Я стал
И глубь нежданную измерил грустным взором.
С недоумением искал другой тропы.
Иду я: где беседка тлеет,
И в прахе перед ней лежат ее столпы,
Где остов мостика дряхлеет.
И ты, величественный грот,
Тяжело-каменный, постигнут разрушеньем
И угрожаешь уж паденьем,
Бывало, в летний зной прохлады полный свод!
Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!
Еще прекрасен ты, заглохший Элизей.
И обаянием могучим
Исполнен для души моей.
Тот не был мыслию, тот не был сердцем хладен,
Кто, безымянной неги жаден,
Их своенравный бег тропам сим указал,
Кто, преклоняя слух к таинственному шуму
Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал
Ему сочувственную думу.
Давно кругом меня о нем умолкнул слух,
Прияла прах его далекая могила,
Мне память образа его не сохранила,
Но здесь еще живет его доступный дух;
Здесь, друг мечтанья и природы,
Я познаю его вполне:
Он вдохновением волнуется во мне,
Он славить мне велит леса, долины, воды;
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где в сладостной сени невянущих дубров,
У нескудеющих ручьев,
Я тень священную мне встречу.
1834
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.