В нужде люди закаляются и живут мечтой о свободе. Но вот приходит свобода, и люди не знают, что с ней делать
(Михаил Пришвин)
Книгосфера
02.06.2011
Киевляне сыграли в «Швамбранию»
Аура киевского уюта присуща и этому, в общем-то, страшному, в общем-то, безысходно трагическому роману...
(Цитируется по тексту статьи Виктора Топорова «Другой глобус», опубликованной на сайте «Фонтанка.ру» 30.05.2011)
Нешумной литературной сенсацией мая стал роман киевлянина Алексея Никитина «Истеми», выпущенный интеллектуально и эстетически продвинутым издательством «Ад Маргинем» (в практике которого, однако, случаются и явные проколы).
По объему это вообще-то повесть — но со всеми жанровыми признаками настоящего романа: несколько сюжетных линий, несколько ключевых персонажей, несколько временных пластов повествования. Мини-роману «Истеми» вполне подошла бы в качестве эпиграфа реплика одной из героинь Ренаты Литвиновой: «Этой планете я поставила бы ноль!» А на худой конец сгодился бы и анекдот про другой глобус.
Пятеро киевских студентов-радиофизиков, будучи по осени отправлены «на картошку» (дело происходит в 1984 году, а «картошкой» в их случае оказывается сбор яблок ранет), затевают от нечего делать альтернативно-историческую игру, восходящую к знакомой в советское время всем и каждому книге Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания» (про вымышленное государство Швамбранию) и «пророчески» похожую на современную компьютерную «Цивилизацию», а в какой-то мере и на популярную уже тогда настольную «Монополию».
Пятеро студентов делят мир (в том числе и современный мир) на несколько гипотетически возможных, хотя никогда не существовавших государств типа Запорожского каганата и Словенско-Русской республики, а также государств давным-давно исчезнувших (Священная Римская империя), приходят в них к власти и затевают друг с дружкой сложные дипломатические и торгово-экономические отношения. Не говоря уж о том, что последний довод королей (и премьер-министров) — это пушки. Однако «главы государств» знают шахматную максиму «угроза сильнее исполнения» и стараются не воевать без крайней надобности. Игра постепенно затягивает всех пятерых (и отвлекает их от мыслей о роковой и равнодушной сокурснице), а потом их одного за другим забирает КГБ.
Кстати, я сам изобрел похожую игру и долго играл в нее, правда, в куда более нежном возрасте — где-то с девяти лет до одиннадцати. Играл я сам с собой, самым фантастическим образом раскрашивая исторические контурные карты, одну за другой, — и, естественно, подгоняя под эту раскраску соответствующее альтернативно-историческое развитие. Играл тоже запойно; для игры мне постоянно требовались всё новые и новые атласы контурных карт за различные исторические периоды, и мать беспрекословно покупала мне их, полагая, будто ее сын всерьез увлекся историей. Что ж, в каком-то смысле, так оно и было.
В КГБ не происходит ничего страшного: безобидность студенческой забавы становится ясна и рядовым дознавателям, и старшим офицерам ведомства практически сразу. Более того, сами кагэбэшники ухитряются заболеть Игрой — и теперь под видом следствия затевают без пяти минут мировую ядерную войну между Запорожским каганатом во главе с каганом Истеми (именем которого и назван роман) и его до недавних пор союзниками или как минимум добрыми соседями. То есть студенты по их подсказке командуют «армиями», а они сами — студентами. Поначалу студенты противятся этой «войне», идущей вразрез с их «дипломатическими договоренностями», но постепенно их (правда, не всех) ломают. Одних ломают — и они нападают на других. А тех, других, сломить не удается, но они все равно вынуждены защищаться, ведь на них напали. А в результате воюют друг с другом все пятеро. Такая вот то ли сказка, то ли быль, то ли, извините, метафора.
В КГБ не происходит ничего страшного, вот только раз и навсегда ломают всех пятерых. И когда они два месяца спустя благополучно выходят, жизнь для них по сути дела кончается. Для двоих сразу же: одного забирают в армию, и он гибнет в Афганистане; другой, как МакМэрфи в «Гнезде кукушки», решает пересидеть тяжелые времена в дурдоме — и застревает там навсегда. Трое остальных, вроде бы, выживают и даже — уже в перестройку и постперестройку — преуспевают: один бизнесмен, другой топ-менеджер, третий и вовсе вице-премьер одного из правительств незалежной Украины... Но страх поселился во всех троих навсегда, а один из них, к тому же, как был, так и остался предателем. И когда — уже в 2004 году — приходит весточка с того света и погибший в Афгане император Священной Римской империи объявляет своим вероломным (в 1984 году) союзникам: «Иду на вы!» и, вроде бы, затевает возмездие уже в реале, всех троих охватывает поразительная по масштабам, да и по объективным последствиям паника.
Я не пересказал вам еще и трети этого мини-романа — читайте сами. Написано хорошо: и по-русски хорошо, и — отдельно — по-киевски хорошо; жизнь в Киеве (да и в Украине в целом) не то чтобы разумнее российской, но бесконечно уютнее. Аура киевского уюта (запах только что зацветшей сирени, непротивно перемешанный с запахом свежесваренного борща) присуща и этому, в общем-то, страшному, в общем-то, безысходно трагическому роману.
Который несколько портит только его чрезмерная лаконичность. Другой глобус получился красивым, но излишне миниатюрным. Не исключено, разумеется, что, припав к его сферической поверхности с лупой, можно обнаружить множество не заметных невооруженному глазу деталей, но некоторое укрупнение масштаба (в сторону большой... очень большой книги) в сторону дальнейшей детализации роману «Истеми», пожалуй, не помешало бы. А так создается впечатление, будто, несомненно, талантливый, автор не столько поторопился, сколько просто-напросто поленился. Но вышло, так или иначе, все равно весьма недурно.
Говори. Что ты хочешь сказать? Не о том ли, как шла
Городскою рекою баржа по закатному следу,
Как две трети июня, до двадцать второго числа,
Встав на цыпочки, лето старательно тянется к свету,
Как дыхание липы сквозит в духоте площадей,
Как со всех четырех сторон света гремело в июле?
А что речи нужна позарез подоплека идей
И нешуточный повод - так это тебя обманули.
II
Слышишь: гнилью арбузной пахнул овощной магазин,
За углом в подворотне грохочет порожняя тара,
Ветерок из предместий донес перекличку дрезин,
И архивной листвою покрылся асфальт тротуара.
Урони кубик Рубика наземь, не стоит труда,
Все расчеты насмарку, поешь на дожде винограда,
Сидя в тихом дворе, и воочью увидишь тогда,
Что приходит на память в горах и расщелинах ада.
III
И иди, куда шел. Но, как в бытность твою по ночам,
И особенно в дождь, будет голою веткой упрямо,
Осязая оконные стекла, программный анчар
Трогать раму, что мыла в согласии с азбукой мама.
И хоть уровень школьных познаний моих невысок,
Вижу как наяву: сверху вниз сквозь отверстие в колбе
С приснопамятным шелестом сыпался мелкий песок.
Немудрящий прибор, но какое раздолье для скорби!
IV
Об пол злостью, как тростью, ударь, шельмовства не тая,
Испитой шарлатан с неизменною шаткой треногой,
Чтоб прозрачная призрачная распустилась струя
И озоном запахло под жэковской кровлей убогой.
Локтевым электричеством мебель ужалит - и вновь
Говори, как под пыткой, вне школы и без манифеста,
Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь
Это гиблое время и Богом забытое место.
V
В это время вдовец Айзенштадт, сорока семи лет,
Колобродит по кухне и негде достать пипольфена.
Есть ли смысл веселиться, приятель, я думаю, нет,
Даже если он в траурных черных трусах до колена.
В этом месте, веселье которого есть питие,
За порожнею тарой видавшие виды ребята
За Серегу Есенина или Андрюху Шенье
По традиции пропили очередную зарплату.
VI
После смерти я выйду за город, который люблю,
И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи,
Одержимый печалью, в осенний простор протрублю
То, на что не хватило мне слов человеческой речи.
Как баржа уплывала за поздним закатным лучом,
Как скворчало железное время на левом запястье,
Как заветную дверь отпирали английским ключом...
Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью.
1987
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.