О границах, форматах и чердаках

Как справедливо заметил мой предшественник, первое, что бросается в глаза при перебирании тщательно отобранного и просеянного недельного поэтического улова, это его «сезонная заостренность». Чем не основание представить эти самые сезоны в качестве некоего холста, грунтуемого то белым, то рыжим, на который мы — кто бережно и трепетно, кто размашисто и с брызгами — накладываем мазки рожденных нами слов, нот и всего такого прочего (в этом месте трудно удержаться от игривого смайлика с пометкой «Вивальди, превед!», но я все же удержусь, ибо фамильярничать с великими неприлично).

 

Неделя открылась романтичнейшим творением Макса под названием «Кто из дома не сбегал подростком». Употребив слово «романтичнейшим» я имел в виду не романтизм Байрона, но романтизм Серебряного века, романтизм, которым искрятся стихи Гумилева и Бальмонта, романтизм, просеянный сквозь опыт железного двадцатого века и напитанный мудростью этого опыта. Это стихотворение (как, впрочем, и опубликованные несколькими днями позже «Стихи о несоветском паспорте» — довольно спорные и, на мой взгляд, гораздо менее удачные) — о свободе, о внутренней свободе, той, что является непреложным условием цельной и сильной личности. Собственно говоря, ничего из ряда вон выходящего в творчестве самого автора не произошло — Макс как всегда очень географичен и творит в излюбленном им формате «гражданин_мира.ru».

 

 

Из трех стихотворений, опубликованных на минувшей неделе sumire, два, на мой незамысловатый взгляд, составляют очень цельную в художественном отношении конструкцию, своего рода диптих. И вовсе не потому, что написаны одним размером и пропитаны одним «мы». Если попытаться охарактеризовать их жанровую категорию каким-то одним словом, то наиболее подходящим словом будет, наверное, «морок». Или — «оцепенение». Напряженная, статичная, светлая истома «Медленных дней» контрастно оттеняется сумеречной динамикой текста «По щучьему веленью». Подергивая («подсекая», как говорят рыбаки) нити, тянущиеся куда-то в будущее время, мы неторопливо выбрасываем на прямо на поверхность пребывающего в нашем настоящем письменного стола разнообразный диковинный хабар в виде сочных метафор, удивительно живописных образов и до блеска отточенных сцен...

 

                                             («По щучьему веленью»)

 

Мне как-то сразу вспомнился давно читанный рассказик знаменитого земляка sumire, название которого, «Звездная сыпь», означало вовсе не звездные красоты, а симптом банального сифилиса. Удивительно, что эта вот «сыпь», равно как и надетый на кость ливер вкупе с метастазами, здесь вовсе не выглядят чернухой или чем-то подобным — напротив, дают совершенно противоположный эффект. Воистину, «когда б вы знали, из какого сора...»!

 

Среди из наиболее примечательных публикаций минувшей недели не могу не отметить две подборки Владимира Монахова. Наверное, непросто ему с нами, скитальцами: когда мы только-только начинали осваивать Решеторию, я сознательно старался не оставлять на Сите записок и координат, полагая, что те, кому мы действительно интересны, нас обязательно найдут. Монахов — нашел, что лично для меня было Событием. Принадлежа к поколению, более старшему, нежели то, к которому относится большинство публикующихся в Сети авторов, он, сумел по достоинству оценить массу новых возможностей Интернета, обосновать их и успешно использовать. И уже этим доказал отсутствие принципиальной разницы между сетевым и традиционным «бумажным» литературным творчеством («Мы знаем свое место, дорогая Анна Андреевна!»). Разница, как водится, сводится к ответственности автора перед текстом и перед читателем, только и всего. Одни ходят играться на Хоккуру и тем счастливы, другие, тот же Монахов, открывают хайку как новый для себя жанр и через некоторое время блестяще демонстрируют, что лучшей формы для дневниковых мыслей или афоризмов человечество, пожалуй, и не придумало. И не только для этого. И не только хайку. Монахов чувствует себя совершенно раскованно и в пространстве верлибра, и в прокрустовом ложе обожаемой им танкетки, не говоря уж о классических, традиционных формах. Словом, рекомендую вам подборки «За жизнь и смерть проплачено!» и «пророком языка себя перелистать». Читать поздним вечером. Непременно при свете настольной лампы. Обязательно под свежезаваренный крепкий чай.

 

Дмитрий Чернышков отметился несколько экзистенциальной, как мне показалось, и, в то же время не лишенной сарказма компиляцией «переживи чуму и глад...». Так сказать, вновь покусился на святое. Мне всегда были интересны слои и уровни, на которых гнездятся истоки поэтического вдохновения конкретных авторов, и здесь сложно обойтись без субъективных сопоставлений. Так вот, Чернышкова я почему-то все пытаюсь сравнить с Максом — при таком сравнении мне многое становится понятнее и объяснимее. Почему именно с ним — я и сам не знаю. Видимо, у обоих присутствует некий цинизм, который, принимая разные формы, все же произрастает из общих корней. Рабочим материалом для Макса является пространство — реальное, трехмерное, изрезанное горными хребтами и трамвайными рельсами, расчерченное четкими границами, которые с легкостью можно крушить и над которыми можно возвышаться, возвращаясь в итоге к той земле, с которой взлетел. Рабочим материалом для Чернышкова является тоже пространство, но пространство, в большей степени пропитанное временем и историей, и функции границ здесь выполняют догмы (житейские, идеологические... какие угодно), и над этими догмами он норовит изящно, простите, надругаться, отстаивая свое право на самостоятельность.

 

Впрочем, вернемся к романтикам, к самым упертым и неизлечимым, ибо какая, к лешему, поэзия без романтики! Будучи, по времени пребывания на Решетории, новичком, blud06 едва ли не сразу зарекомендовал себя в качестве маэстро со стажем, обожающего Ходасевича и недолюбливающего Мандельштама. Его стихи отличаются чувственностью, сочностью, зримостью образов и удивительной красочностью. Я бы сравнил их с пластилиновыми мультиками, в которых все пластично, все сыро и свежо, все постоянно размазывается, обретает неожиданные формы, сбегается, разбегается, движется, перетекает... Таково, например, его «А. БЭ» — до ломоты в зубах ноябрьское, стремительное, оставляющее после себя ощущение ледяного дождя и привкус надкушенного яблока. Даже странно как-то: на весь текст — всего шесть глаголов, а скорость такая, что не отдышаться... Другой его примечательной вещицей, выложенной в ленты на минувшей неделе, стало стихотворение «Ей Богу, Ангел!», тоже очень возвышенное, изящное, исполненное в классическом стиле и совершенно на иной скорости, нежели «А. БЭ» (хотя, в общем-то, глаголов здесь тоже шесть). Будучи зашкатуленным руками нашего вездесущего СК, стихотворение обрело и отличную иллюстрацию работы мсье Матисса, без которой оно теперь, пожалуй, и не мыслится (единственное, за что я как редактор готов уронить на голову автора пудовую гирьку, это оригинальное написание «Ей Богу» и «естесство»). Кстати, возвращаясь к сказанному в предыдущем абзаце, хочу отметить, что речь здесь тоже идет о попрании границ.

 

В лучших традициях того, что мы подразумеваем под «изящной словесностью», выполнены и две работы pgregory. Первая, «Я пишу стихи», родственна «Ангелу», о котором я только что упоминал. Родственна даже не столько единством темы, сколько той же «чердачной» возвышенностью, отстраненностью и интимностью. Вторая опубликованная вещь, «Признание скрипача», выглядит более манерной, более стилизованной, более искусственной, однако при этом не менее красива, нежели первая. Вот. А теперь можете сколько угодно упрекать меня в мещанстве и побивать меня интеллектуальными камнями!..

 

 

Если бы Господь однажды попросил меня сгруппировать известных мне мастеров изящной словесности по принципу стилистического родства, то Романа Точилина я бы, пожалуй, поместил аккурат между ранним Маяковским и современной нам Патрисией. От первого ему досталась нестандартность метафор («Закат кричал, пытаясь достучаться...») и умение намертво впечатывать образы в нежное сознание ничего не подозревающего читателя («Голодные собаки выползают Из тёмных переулков подсознанья...»). От второй — легкость ритмики, привносящая игривость и ощущение несерьезности происходящего: если-я-умру-господа-то-салат-в-холодильнике. Его «Не по часам, а по кофейным ложкам...», опубликованное на обозреваемой неделе, представляет собой именно такую мозаику из усталости и оптимизма, оптимистическую мелодию с трагическим контрапунктом. И дай-то бог автору никогда не утратить этого своего таланта мастерски сплетать несплетаемое.

 

«Теперь ты устал, и тебе все равно, как жизни остаток прожить. И тут на тебя все похожи давно — кого ты хотел удивить?» — поется в известной песенке. В сущности, о том же поется и в пронзительном, контрастном Амуршином стихотворении «О нас и них» — щедро пересыпанном местоимениями и увенчанном афористичным выводом из тех, что охотно цитируются познавшими жизнь тинейджерами. Стихотворение по духу и ритму очень рОковое, написанное предельно простым, без стилистических завитушек и умопомрачительных сравнений языком — при надлежащем исполнении такие вещи очень даже способны покорять замершую перед сценой массу.

 

В драматургии эпохи раннего классицизма, если не ошибаюсь, было принято рассматривать каждого из действующих лиц пьесы в качестве олицетворения какого-то порока или благодетели. Применив это правило к нашей дорогой Эльфе, мы увидим в ней воплощение вечного поиска идеала и вечного к идеалу стремления. Думаю, в данном случае это, скорее, недостаток, нежели достоинство, поскольку в этом своем поиске она растрачивает собственное уникальное Я и пытается объять необъятное, нередко сталкиваясь при этом с некоторым непониманием со стороны окружающих. Далеко не всякий из пишущих столь трепетно относится к Слову, как Эльфа — причем, к Слову вообще, а не только к своему, и в итоге это «свое» растворяется в «общем» настолько, что личность автора теряется напрочь. Опубликованная ею на «моей» неделе «молитва» — яркий тому пример. С одной стороны, мы видим вопиющие признаки мастерства: набатное звучание, ширь небывалую, бездны аллитерации. С другой — ощущение незаконченности и даже (ИМХО!!!) подражательности — не кому-то конкретному, но самому стилю, в котором сотворен данный текст. Да-да, господа, и такое бывает!.. Очень неудачной видится мне первая строка («Все шевелимся, людишечки простые...») — она слишком искусственная, недоработанная, она отдает каким-то старческим кряхтением, нарочитым самоуничижением... и я об этом говорил автору. Ну недостойна эта шевелящаяся масса присягать «Государыне Марии», и все тут! Как следствие, Россия в рамках данного стихотворения представляется чем-то вроде снежной тундры, населенной ничтожествами... Что такое молитва, настоящая молитва? Это не форма. И не содержание. Это — дух, это катарсис, это, если хотите, состояние аффекта, которое автор должен пережить и пропустить через себя. И потому малейшая нотка искусственности неминуемо сводит мощный замысел до уровня экзерсиса. Как говаривал Константин Сергеевич, не верю!

 

Другая молитва (вернее, подобие молитвы) выглядит более естественной — как ни странно, во многом за счет того, что именно молитвой-то является чисто формально. Я, признаться, с подозрением отношусь к новым авторам и норовлю выискать в том, что при первом знакомстве показалось удачным, признаки подделки (графоманства, идиосинкразии, амикошонства, шовинизма и бряцания пером... нужное подчеркнуть). У Карбофоса я этих признаков не сыскал. Внешне — нормальный такой базар, расстановка приоритетов, без истерик и раздела имущества, в спокойной и доверительной форме. А вглядишься — и видишь мятущуюся в обезбоженном мире душу, ослепленную его сомнительными дарами.

 

 

 

 

 

Весьма примечательным показалось мне и «Трамвайное кольцо», опубликованное автором, носящим сумрачное имя Blak. Для непонятливых указан подзаголовок: «дембельская, марш возвращения». Это, пожалуй, единственное, с чем я категорически не согласен. Потому что это не марш, а скорее, вальс, подобный «Школьному вальсу» и многим другим. Здесь есть и яркость, и свежий ветер, и новизна хорошо забытого старого, и пестрота впечатлений, и, главное, ощущение перекрестка, все дороги которого ведут в жизнь. Вообще говоря, дембельская лирика — штука непростая, и я впервые вижу образец этого жанра, исполненный по-настоящему красиво и искренне, без традиционного жеребячества и обилия пьяных слез.

 

Антон предложил вниманию решеторианской публики покаянную вещицу под названием «Неоконченное», хорошо знакомую многочисленным любителям его сумеречного, с мегаполисной прохладцей слога. Это стихотворение — их числа тех, которые полнее всего характеризуют неповторимый, запоминающийся стиль antz’а, отдающий легкой похмельной горчинкой и приправленный митьковской непосредственностью.

 

 

Кристина, однажды не сумевшая объяснить подругам, каково ей, опять попыталась сделать это в привычном уже для нее формате «300 слов», более известном широкому кругу специалистов как «поток сознания», а узкому — как «медленное падение». Да — пожалуй, термин «падение» будет здесь наиболее уместным и точным, поскольку именно в формате падения «одиноких девочек» (обязательно медленного! обязательно красивого! обязательно с длинными распущенными волосами! лучше наблюдать за этим со стороны!), подобного планированию последних листьев, жизнь проносится перед глазами наиболее стремительно и отчетливо: «...только волосы жаль не длинные как у них и внутри ни слезинки значит полет нормальный предсказатели апокалипсисной херни и любители неизученных аномалий будут ждать возле дома с камерами LG диктофонами измерителями давлений одинокие девочки тоже мечтают жить и поэтому не спешат завершить паденье...».

 

<...>

 

Поскольку все отведенные мне сроки давно истекли, я, пожалуй, поставлю в этом месте точку... нет, многоточие, которым и завершу этот урывками написанный обзор — слишком на многие вещи хочется обратить внимание, и слишком остро ощущается в эти дни нехватка времени. Пользуясь предоставленным мне правом на субъективность (данную, так сказать, в ощущениях), отмечу среди опубликованного как наиболее близкие мне стихотворения «А. БЭ» (blud06) и «Не по часам, а по кофейным ложкам...» (Romann).