Ptenchik

          Елена Козлова (Москва)

          evkozlova18@yandex.ru

 

 

          Ганна

 

Тиха украинская ночь. Спит село. На небе сияет месяц и горят звезды, будто боженька начистил горсть серебряных монет, да и рассыпал их нечаянно на черном покрывале.

 

Ганна открывает очи. Сладкий дух степи влетает в окно, колышет края рушников на стенах. Ганна приподнимается на постели. Ей страшно. Но девичий огонь не дает покоя, и вот она уже на крылечке хаты. «Ой, мамо!» — стучит в сердце Ганны. Решимость начинает покидать ее, но тут снова приходит вчерашнее видение, и Ганна ступает в ночь.

 

В степи поют, не смолкая, цикады. Сонные лошади редко и неслышно переступают копытами, и мягкий ковыль ласково гладит их по стройным ногам, щекочет крутые бока. Нахлобучив соломенные крыши, дремлют на просторе белые хаты. Сохнут крынки на тынах, в хлеву спросонья мычит корова, кочет возится на своем насесте, не видя в темноте курочек и ожидая времени, когда нужно будет ему возвещать приход зари.

 

Ганна зари не ждет. Оборачиваясь поминутно на темную открытую дверь, откуда, чудится ей, вот-вот выйдет изумленный и рассерженный батько, бежит она босиком по росе двора. Быстрей, быстрей! Мимо освещенного луной журавеля, застывшего тонкою стрелою, мимо огородов пана Свербыгуза, где так вольготно рослось громадным тыквам, через выгон, через рощицу. К Днепру!

 

В одной вышитой сорочке бежит Ганна, оставляя в мягкой пыли маленькие следки. Звезды дивятся сверху на шальную красавицу и ждут, что будет дальше.

 

А Ганна уже возле реки. Чуден Днепр при тихой погоде! Спокоен, величав, раздумчив. Спят его берега, и плакучие ивы давно уже дремлют, свесив узкие листочки к тихо журчащим струйкам. Ганна спускается к затону и раздвигает камыши. Вода черная, зовущая, гладкая, как зеркало, отражает звездочки и мерцает ими, словно игрушками. Ганна ступает на большой камень и заглядывает вниз. Сперва видит она испуганную девушку с длинной косою, с большими глазами и полуоткрытым ртом, но спустя время взор ее туманится, и совсем другое предстает взору, то, чего нет здесь и быть не может.

 

Видит Ганна чернобрового парубка, молодого козака Богдана из Полтавы. Вот Богдан приезжает на ярмарку, красуется на гнедом коне, выбирает кушак себе да кисет рукодельный. Ганночкин повертел в руках да отложил, а за Оксанкин золотом отсыпал. Оксанка, маков цвет, глазки тупит, а Ганна ленту в косе теребит, сердечком заходится, с козаковых усов глаз не сводит. А вот идут парубки по селу, песни поют, на кобзе играют, и гость полтавский с ними. Ганна у плетня стоит, вид делает, будто смородину обирает, а сама лютой завистью наливается, глядя, как Богдан к оксанкиным воротам васильки шнурком привязывает.

 

Смотрит Ганна в воду, смотрит, а у самой грудь все выше вздымается, да ноздри будто пламенем пышут. Вот и вчерашний день. Оксанку сватают.

 

Покачнулась Ганна, схватилась за корягу, успокоилась немного, губы облизала. Потом вытянула медленно ленту из косы, распустила волосы. Нарвала тростников и осоки, сплела венок. Уложила его на голове и не увидела, как волосы ее зеленеть стали. Тронула воду ножкой, отдернула. Холодна вода! Да что поделаешь! Не все ли равно, раз Богдану не мила?

 

Ахнула Ганна громко да и бросилась в воду.

 

Ночь на исходе еще тише. Даже мышки в погребе не смеют шептаться. Плетет паучок сеточку на бутылке с горилкою. Стоят строем подсолнухи за окном. Что-то колет сердце полтавскому гостю, будто зовет кто, о помощи молит. Спрыгивает Богдан с сеновала, хлопает друга своего гнедого по теплому боку. Конь тянется губами, всхрапывает, будто остановить хочет. Но не понимает его козак. Идет к Днепру. И не слышит, как хихикают в затоне русалки, играя с новой подружкою...

 

 

          Ноктюрн для камина

 

Он приходит ко мне каждый вечер. И сидит, долго сидит рядом, даже не разжигая огня. Сидит весь вечер в темноте, сгорбившись, запустив узловатые пыльцы в седые волосы и раскачиваясь из стороны в сторону.

 

Он не всегда был таким. В начале марта, еще молодой и темноволосый, он приехал в этот дом со своей собакой. И пока пес весело носился по участку и по комнатам («Тумка, негодник, опять грязи на ковер принес!»), он замесил раствор и любовно выложил меня, кирпич за кирпичом, приладил красивую решетку, вишневые изразцы, а на полку поставил семь фарфоровых слоников («Что поделать, брат, любит она этих слоников») и несколько любимых книг.

 

Напротив меня в дальней стене оказалось большое окно, через которое я смотрел, как цвели яблони, как малиновка в кусте сирени выкармливала единственного уцелевшего птенчика, а ночами любовался сиянием далеких звезд («Какие звезды, какие здесь звезды, Машенька, в городе ведь нет таких») и слушал гудки редких поездов.

 

Днем в доме никогда не бывало тихо. Ведь он строил его своими руками, стучал молотком, работал то пилой, то дрелью, а в перерывах включал радио. Закончив мою трубу, он в тот же вечер притащил дров, по одному положил их в топку и дрожащей рукой, с пятой спички, зажег их. Тогда он был счастлив, он разговаривал со мной («Да, брат, ей должно понравиться») и шерудил в огне длинной палкой, а я отвечал ему снопами искр.

 

Ей понравилось. Она подарила ему кочергу и совок на красивой подставке и чугунную плетеную дровницу. Каждый вечер они сидели в креслах передо мной, пили по чуть-чуть что-то вкусное («Машенька, это не вопрос, как только мы поженимся, я усыновлю Лиду»), а Тумка лежал на ковре у его ног и смотрел на мой огонь.

 

Я был ухожен, как и все в доме. В дровнице всегда лежали колотые полешки, а слоники не знали, что такое пыль. Иногда с моей помощью жарили дивно пахнувшую рыбу («Тумка, уйди, у тебя своя еда есть») и часто — сушили промокшие в саду тапочки. В начале лета приехала девочка, и я каждый день слышал ее веселые разговоры и беготню с собакой. Теперь по вечерам они собирались вчетвером и после ужина читали вслух.

 

Но однажды девочка пришла днем и, грустная, сидела передо мной на ковре, оцепенело глядя на серую золу. А потом в комнате появился он («Лидочка, мне тоже очень больно»), и они вместе плакали. В тот же вечер, дождавшись, пока дрова в моей топке разгорятся как следует, он бросил в огонь ошейник.

 

В августе улетела малиновка, зато яблоки закраснелись и начали потихоньку падать. Из кухни неслись запахи варенья, а он то и дело нырял в подпол с банками солений («Зимой как вкусно будет, а эту обязательно к новому году!») и связками сушеных грибов. В дождливые дни девочка играла с куклами или рассматривала картинки в книгах, забравшись с ногами в кресло, то, что ближе к огню.

 

Мне было все так же покойно, даже когда они засобирались в город («Лида выросла за лето, надо к школе новую форму покупать»). С утра они немножко поспорили («И все-таки мне будет неудобно отсюда на работу ездить»), а к обеду уже и поссорились («Вам, мужчинам, все легко!»), и он остался. Не дождавшись их к вечеру, он рассеянно похлопал меня («Автобус, брат») и ушел на станцию. А когда вернулся, я его не узнал.

 

Теперь середина ноября. С того дня он ни разу не взял в руки молоток, ни разу не зажег огня. Он сидит в темной комнате, сморщенный седой старик, и я слышу его шепот («Господи, почему я сам их не отвез?»). Я знаю, что он будет продавать этот дом и меня вместе с ним. Но я все понимаю. Единственное, чего я хочу, это заплакать вместе с ним. Но каминам этого не дано.

 

 

          Назидательное чтение для детей пубертатного возраста

 

Был полдень. Примерно середина двадцать первого века. На самой окраине Суперновой Москвы, километрах примерно в четырехстах от ея центра, стояла богом забытая халупа. Ну, как халупа — всего-то пять комнат и два санузла, гектар огорода и гараж на три машиноместа. Скромно, конечно, но жить можно. Опять же, на чей вкус.

 

Жили в той халупе старик со старухою. Но это с чьей точки зрения. Вообще-то, старику тридцатник в тот год стукнул, а старуха даже и помладше была, но ребятня окрестная к ним обращалась не иначе, как «бабушка» да «дедушка». Да и не мудрено: оба седые, сгорбленные, старуха-то даже и с палочкой.

 

И вот однажды налетела страшная гроза: огород градом побило, щиты рекламные сами упали и забор повалили, Москва в пробках встала. Ближе к вечеру старик услыхал звонок домофона. Оказалось — страховой агент, до нитки промокший, на ночлег просится.

 

Ну, старик незлобивый был, дверь открыл. Агента на кухню провел, за стол усадил, знакомиться стали. «Серега – Никита».

 

Глядел агент Никита на деда Серегу и диву давался. Дед Серега по кухне на электрическом кресле ездил, на кнопки нажимал. Нажмет одну — кресло газу дает и вокруг плиты пируэт выписывает. Нажмет другую — кофеварка шипеть начинает. Нажмет третью — тарелки из шкафчика выпрыгивают, на лету яичницу принимают и на стол приземляются.

 

Поинтересовался Никита осторожно, почто Серега в кресле перемещается, неужто инвалид. Оказалось, нет, просто ходить не хочется Сереге, ноги переставлять. Гораздо прикольнее в кресле разъезжать. Да и готовить Серега не любит, даже чай заварить — и то лень. Вот и наизобретал он всяких штучек, чтобы самому ничего не делать. С кресла третий год не встает.

 

— А что жена поделывает? — не унимался Никита.

— А что жена, — удивился дед Серега. — Жена как жена. Сейчас спрошу, что поделывает. — Подкатил Серега к ноутбуку, в Сеть вошел, в почту и письмецо двумя пальцами натюкал: «Катька, подь на кухню, у нас гости».

 

«Вот это да, — подумал Никита. — Муж с женой, живя в одном доме, почтой переписываются».

 

Вошла Катерина. В одном ухе наушник, смартфон подмышкой. Рукой за стенку держится. От слабости.

 

— Чего, Серег, — спросила, — прогу какую вырубило? Сейчас переинсталлирую.

— Программистка она у меня, — Серега с умилением объяснил.

 

Глядел на них Никита, глядел и спрашивает:

— А детишки-то есть?

Какие детишки? Не понимают его супруги.

— Детишек ведь аист приносит, — предположила Катерина.

— Не, детишек в «Озоне» заказывают, — сказал Серега. — С доставкой. Но нам-то зачем? Мы уже старые.

 

Глядел на них Никита, глядел и думал: «Эх вы, программисты и юзеры! Совсем в виртуале потерялись. Ну, ничего, я это дело поправлю. Волшебник я или нет?»

 

Ближе к полуночи гроза утихла. Катерина к тому времени ушла в «Одноклассниках» переписываться, а дед Серега вовсю в «Варкрафт» рубился. Как Никита ушел, никто и не заметил.

 

Зато заметил Серега, что игра ему... надоела, что ли? Поднял он голову, огляделся, плечи расправил. Захотелось с кресла встать. Катерину увидеть. Что за чушь? Зачем ему среди ночи старуху свою видеть?

 

Но какая-то сила увлекла его. Поднялся Серега, помолодевшим себя ощутил. Взглянул по сторонам, хлопнул крышкой ноутбука. Прошел в спальню. Катерина, без горба и без палочки, у зеркала стояла, косу распустила, блики от ночника в волосах играли.

 

— Катя, — прошептал Серега. — Какая ты у меня красивая!

 

Обомлела Катя, потому как никогда слов таких от него не слыхала. Ведь и до свадьбы, и во время свадьбы, и после нее оба исключительно в Интернете жили, друг друга не видя.

 

— Сереженька! Да ты какой-то совсем другой!

 

Подбежала к нему Катерина, обняла за шею крепко-крепко и поцеловала. И понял Серега, что кнопки кнопками, а ничего слаще ее теплой кожи нет на свете. И ресницы ее, и губы, и ямочки на щеках, и грудь ее мягкая, и живот прохладный, а уж то, что дальше...

 

Очнулся Серега под утро, глаза раскрыл, первая мысль: «Как Катя? Спит...» А ведь раньше-то было: «На каком уровне меня сбили?»

 

И захотелось ему кофе любимой заварить, чтобы от запаха дивного она проснулась. И непременно самому, в медной турочке и на газу, а не в кофеварке заграничной.

 

И проснулась Катя, с закрытыми глазами аромат кофе втянула и произнесла слова волшебные:

 

— Люблю тебя, Сереженька! И чувствую, что будет у нас маленький.

 

 

          Самурай-с-ноготок

 

Маленький Тоёдзи шел по родной деревне Минамата и пинал опавшие листья сакуры, которой, как сорняком, заросли все сады в округе. Внизу, в зеркальной синей бухте, темнели неподвижные лодки, а в ясном голубом небе медленно кружил ястреб. Тоёдзи прищурил свои узкие глаза, взглянул на птицу и разразился воинственной речью:

 

 — О, хищный Така! Давай вместе разорвем их всех на куски! Давай наточим как следует катаны и посмотрим, какого цвета их тухлая кровь! Давай отрежем им их поганые головы, выпустим кишки и побросаем чайкам в море! Давай дадим слово чести, что не остановимся, пока не сотрем врагов с лица земли! Давай, давай...

 

На этом фантазия Тоёдзи кончилась, и он примолк. За невысоким забором показался минка — бедный бамбуковый дом отца. Сам отец сидел в дальнем конце двора и что-то мастерил. Тоёдзи знал, что отец его пока не слышит и не видит, потому приступил ко второму акту:

 

— Вот же зараза! Пятое сентября только — а уже сочинение задала! Видите ли, ее интересует наше восприятие осенней ипохондрии поэтов времен династии Асикага! Нет, ну еще про секс или войнушку — это куда ни шло, но про поэтов! Три листа иероглифов! Это ж ни в футбол погонять, ни на татами поваляться! Сиди и корпи все выходные! У-уй, дайте мне катану!

 

— Тоёдзи! Милый! Ты уже вернулся?

 

Это мама вышла из дома, вытирая руки о свое любимое расписное тэнугуи. У нее много полотенец, но это она вынимает из ящика, только когда готовит что-нибудь особенно вкусное. Правда, аппетита нет... Тоёдзи вздохнул.

 

— Да, мамочка!

— Принеси мне из кладовки имбирь и орехи гинкго! И через полчаса приходи кушать!

— Да, мамочка! Сейчас!

 

Слово «сейчас» Тоёдзи произнес ворчливым шепотом. Подождет мамочка. Для ее же пользы.

 

Открыв дверь кладовки, Тоёдзи сразу свернул в правую ее сторону, где у него хранились деревянные мечи. Схватив один из них, Тоёдзи со свистом помахал им в воздухе, потом скорчил страшную рожу и достал из школьного рюкзака нарисованные специально для этой цели портреты. Р-раз! — и училка японской литературы разлетелась надвое. Два! — и училка географии лишилась пучка волос и половины уха. Три! — учитель гимнастики расстался с бородой. Пять! — очки биологички превратились в монокуляры. Восемь! — директор осыпался клочками, которые медленно усеяли корзины с провизией.

 

Тоёдзи устал. Он опустил меч, осмотрел поле боя и остался доволен. Недруги повержены, император наградит его Орденом Хризантемы с ожерельем. Можно идти кушать.

 

Из-под клочков директора Тоёдзи выкопал имбирный корень и гинкго, прикрыл за собой дверь кладовки и направился к дому. Мама уже скрылась в кухне, отец все сидел над своей работой. Тоёдзи притормозил. Надо как-то сказать отцу, что его вызывают в школу. А потом выдержать харакири широким ремнем по нежной попе. Ничего, битвы закаляют самураев.

 

Тоёдзи гордо вскинул голову и смело зашагал на кухню.