Popoed

          (Ипполит Похлёбкин)

          Ярослав Прилепский (Харьков)

          popoed@yandex.ru

 

 

          По реке плывет кирпич, или Зловещая песнь о вещем Олеге

 

Закуси свой стакан, чесноком на лампадку шепча.

Расшиби себе лоб и с наивностью мудрого старца

рассмотри, как дробится стократ монолит кирпича,

превращаясь в изящную струйку белесого кварца, —

это время течет... То — хотеньям твоим вопреки,

то — по щучьим веленьям, а, может, какою иною

напитавшися мыслью, струится вдоль русла реки,

где кирпич (это ты) омывается вечной волною...

 

Вот и думай, Эразм — то ли это, о чем мы скорбим?

О пути кирпича, что юлит в перекатах течений

неизбежного рока. И сколь ты не ешь аскорбин,

не прими современных и сверхэффективных лечений,

от укуса за жопу, как вещий Олег, — не уйдешь...

Два пи эр от кирпичного инверсионного круга,

изогнувшись восьмеркой, предскажут: лобковая вошь

будет ныне и присно тебе боевая подруга.

Вот тогда, наблюдая птенцов, что разинули рты,

о желании жить опупело своем баснословя,

ты поймешь: в хронологии «памперсы => стринги => бинты» —

не слова, а пробелы. И стрелки весомее слова.

Что имел ты бессчетно не умниц, а плюшевых дур,

и во мраке постельном крестил их унылым «прикольно»

философии ради: мол, ты — испытатель натур...

Только б не было после за это мучительно больно.

 

Не казнить, не помиловать — попросту на хер иди.

Можешь — с умным лицом, можешь — хитро прищуривши анус,

ибо страстных литаний, рождаемых в данной груди,

напоет тебе кучу и пастор какой марианус,

и мулла, зарядив про Алла бесмилла ильрахман...

(Я в арабском — ни в зуб, просто так имитирую суры).

Житие твое глупое — стремный бульварный роман, —

их читают в столичном метро пергидрольные дуры

по дороге с работы. И дело совсем не во мне —

я бы сам спаниелем за синею уткой удачи,

и по первому слову, по самой доступной цене...

Только вряд ли защитную стойку свою кибодачи,

что мой фарт охраняет от альфы до самых омег,

та в ответ уберет... Пусть я даже мужчина не робкий —

бесполезно. Поэтому будет укушен Олег

импульсивной змеей, что живет в лошадиной коробке.

 

А обкуренный волхв-предсказатель, которого в Жэ

мог хазарский обидчик с дружиной всю ночь чиподросить, —

не виновен, похоже, постольку, поскольку уже

ничего не поделаешь. В жизненном этом вопросе

все давно решено, все расставлены точки над ё,

из скрижалей понятно, что не кокаколой единой.

Хоть там уж окажись, хоть кузнечик — укусит, убьет...

И утонет кирпич из-за прихоти глупой скотины.

 

 

          Мальчик хочет в Тамбов, или Верю, потому что абсурд

 

 

 

Ибо сильно, до колик, он верит в любовь, мальчик хочет поехать в Россию, в Тамбов, и его вещмешок полусобран стоит на пороге. Там лежат: анорак, алкоголь, аспирин... Но ведут в голубями обосранный Рим выходящие из пункта Х, по задачке, дороги...

 

Этой глупой трагедии тысячи лет. Он давно накопил на плацкартный билет и готов распроститься с железнодорожною мздою, но кассирша не рада ему, не мила, не берет его денег и бла-бла-бла-бла... Он уходит, назвав ее толстой лохматой пиздою.

 

Просто вспышка пока что, один эпизод, не подходит ни под УПК, ни под КЗОТ, лишь слегка был нарушен общественный строгий порядок... Но в груди появляется терпкая грусть, мальчик учит плохие стихи наизусть и настойчиво ждет до каких-нибудь первых колядок.

 

Дальше все происходит в обычном ключе: до кондиции мальчик ко времени Че непременно дойдет... Изогнувшись затейливым раком, он опять набивает себе вещмешок и рифмует в свой первый дебильный стишок: «алкоголь, аспирин...» — анапестно скрепив «...анораком». В этом нет ничего, что запретно посметь, — ситуация ёк, но пока что не смерть, а мотив всех поступков понятен вполне и обычен. Он читал: по китайскому календарю это — год тех, кто крайне упрям и угрюм, обладая по знаку рожденья характером бычьим.

 

Не предчувствуя искренне новой беды, он летящей походкой к вокзалу ЖыДы, как в той песне — из недр соловьиного жуткого мая — с переливчатым выкриком «Дайте пройтить!», бодро мацая теток за сдобную тить, направляется к кассам, с себя анорак не снимая, все препоны бесстрашно смести нарочит... Но кассирша невнятное что-то мычит, закрывая окошка рифленую адскую вежду... И в пропитые морды досужих зевак мальчик тычет по-детски отчаянный «фак», пробиваясь к сортиру, чтоб выблевать в дырку надежду. Там почти что из слез вытекают глаза, он распят на каком-то фатальном «нельзя», нестерпимая резь от кромешного едкого дуста... И, с идеей забить к ебеням на Тамбов, он о кафель с размаху пытается лбом излечить свои вредные половогнойные чувства... Бесполезно. Увы. Получается — хрен, ибо в плоти его изворотливый ген, что навеки вморозил в потомка удачливый пращур, передав нелогичный, загадочный код... Мальчик, правда, уже представляет исход, в отражении зеркала видя петроглиф «пропащий»...

 

Впрочем, крохой истерзанной рваной души он по-прежнему чует — в Тамбовской глуши, в среднерусской, лубочной, пропахшей навозом начинке, под кровавыми язвами жухлых рябин будет он безоглядно, до хруста, любим, и сквозь снег прорастут поцелуев святые личинки...

 

Он являет природе насупленный лик — в его виршах отчетливо виден конфликт, и заглавные буквы корявки протестно колышут — там за вторником вечно приходит среда, или Павловой Верой кончает вода (не кончала которой поэт, упомянутый выше).

 

Он пытается записи мерзкие сжечь, ибо снег уже хуже, чем горькая желчь, но стихи выживают, и в них исчезают прикрасы — ни катрена без смертной, костлявой тоски... В логаэдах не видно, как в жопе, ни зги, и повсюду — кресты, упыри, мертвецы, пидорасы. В тополиных коленях свербит ломота... Мальчик знает — не то это, тема — не та... Про любовь все должно быть до слипшихся булок прекрасно! И, своей неудачей безумно взбешен, он на кухню бежит за столовым ножом, на котором еще не застыло вчерашнее масло...

 

До вокзала — четыре, на пятой вставать. Мальчик чувствует: в жилах стучит благодать, и мотором отчаянным сердце безумие мелет. Удивительно — хочется петь и кричать, безболезненно спала печали печать с миллионов доселе безмолвных его органелек. Вот вокзал, где гербовые вилки-значки, фокусирует мальчик неспешно зрачки и глядит, как путеец лопаткой счищает миазмы... Через зал — прямо к кассам, и — по рукоять!.. Мальчик знает, что будут в затылок стрелять, и, смеясь, оседает в багровых клубах протоплазмы...

 

И финальная мысль — про припезденный Рим — вылетает с последними каплями рифм на пути сообщений дымящимся розовым супом: «Мог, конечно, в компашке заклятых друзей после граппы на экскурс пойти в Колизей, но воистину, видимо, credo, quia absurdum»

 

 

          Неэпистолярная поэма

 

 

Как сказал когда-то классик из страны дождя и Битлз:

Мир — театр, а мы — актеры. В этом, Гамлет, и вопрос.

Коль по жизни ты ботаник, то включи свой фотосинтез —

И допишешь в пьесе этой всяких там метаморфоз.

 

Ясно, ты — не обладатель головы, размером с тыкву,

Что лежала в павильоне «Казахстан» ВэДэЭнХа.

Но желательно, конечно, чтоб когда ты клаву тыкал,

Получалось вельми складно, даже, может быть, в стихах...

 

(Ведь стихи такая штука, что, когда ты жжошь хореем

На скамейке в старом парке между мусорок и лип,

То прохожие садятся... Дети плачут, девки млеют,

И сосед с кульком бутылок за икоткой давит всхлип…)

 

Ты пиши — как карта ляжет: пьесы, песни, притчи, патчи,

Некрологи, эпиграммы, «Капитал»ы и «Майн Кампф».

Начинай с простых историй, типа Таня, в речке мячик —

И, глядишь, — чего получишь, одобрение снискав.

 

Ну, а если ты смышленый, и давно уже скумекал

Что, к чему, почем, и где тут пиво близко продают —

Можешь что-то посерьезней, типа ночь, фонарь, аптека,

Проявив неординарность и начитанность свою.

 

И тогда к тебе потоком ходоки пойдут из Пскова,

Чтоб твои послушать вирши про небесную лазурь...

Если громко будешь плакать — станешь Верой Полозковой,

Если тихо улыбаться — может Алькою Изюбрь.

 

(Лучше, если б ты, конечно, стал сисястою блондинкой,

Для которой бог нейроны пожалел набить в крахмал...

Сам, бывало, в суши-барах с ними я пивал мартиньку,

И, поверь мне, Станиславский, много дров там наломал...)

 

Впрочем, суть сейчас не в этом — это тема Оффенбаха

Опереточная, мы же — о серьезном говорим.

В общем — жги сердца глаголом, чтоб не дети — дьявол плакал,

И пошел долбить Коэльо герцогини вместо Прим.

 

Если ж после всех рассказов ты решил таки оленем

В тундре бегать одиноким, и не понял ни хрена,

То из всех искусств и хобби, как сказал великий Ленин,

Твой удел — кино для взрослых и припадки с бодуна.

 

Дам, позволь, совет бесплатный: ночь, фонарь, аптека, клизма

Попроси засунуть глубже, там — три раза провернуть.

В общем, если трудно пьесу — то пиши, хотя бы, письма.

Да простит мне бог оффтопы, словоблудие и нудь....

 

(Пусть же сей анальный фистинг пробудит твой спящий разум,

Навсегда войдя в анналы воспитательных наук…

И сисястая блондинка, поперхнувшись голуазом,

От твоей умелой фразы изойдет слезами вдруг.)

 

Ну?!! Служить в сетературе ты готов, сопливый юнкер?..

Зарабатывая баллы, близорукость и престиж...

Ибо, коль висит на стенке агрегат системы «Junkers»,

То в концовке, дядя Ваня, обязательно взлетишь!

 

 

          Дурак

 

я тоже хочу быть дурак-дураком

родиться в году непонятно каком

страдать ни о ком и жалеть ни о ком

и небу грозить кулаком

 

пускай мне обычно с утра подают

на медном подносе конфеты и брют

в гостиной эстампы оленей и юрт

наводят тоску и уют

 

влюблюсь я пускай переспелой весной

в прекрасную ту что решила со мной

спускаться по гвоздикам звезд в перегной

и быть безупречно иной

 

мы уединимся как анахорет

залезем вдвоем под лоснящийся плед

где солнца вечернего огненный дред

оставил расплывчатый след

 

но после земля погрузится во мрак

мой мир разлетится и врач-вурдалак

причиною смерти поставит не рак

а просто и ясно — «дурак»

 

 

          Письмо-одиночество

 

 

ты знаешь, я здесь...

и сверх всякой меры

насытился жизнью на новом месте...

сижу вышиваю бадьяном белым

по серой рубахе

печали крестик

 

работаю медленно, тихой сапой,

стежок за стежком из своей любви,

но

мешают насмешки того сатрапа,

что мне по-дешевке торгует вина

 

под домом,

в подвале...

 

он вертит краны,

хохочет,

разит перегаром готтским...

там капли-рубины читают грани

стаканов,

а после летят на доски...

 

здесь море сокровищ, богатств несметно

туманом висит аромат аниса...

от скуки высокая очень смертность —

здесь даже в домах

передохли крысы

 

октябрь

простирает свои объятья

здесь тысячи лет в разнотравье пестром...

но только дубы мне уже — не братья,

и даже березы теперь — не сестры

 

не сыщешь у женщин ключиц излуки

такой, чтоб молитвенный глас —

святая! —

заплакал навзрыд...

да и мрут со скуки

поскольку другого никто не знает

 

не видел...

 

Ты знаешь

здесь очень сыро...

замучала слякоть, из окон дует...

но каждую ночь по кусочку сыра

на маленькой кухне

на пол

кладу я

 

 

          Василий Тюренков:

 

Ты знаешь, а здесь океан так солон,

И даже колюч, и немного горек,

Ночами ревёт, как Шаляпин соло,

Скрипит, как пружины солдатских коек,

А я выхожу поскулить с ним вместе,

И, глядя на блики огней Эмпайра,

Кляну этих рыжих шуршащих бестий,

И с ними шуршу — полудохлый стайер,

Слезливый мерзляк, ветеран-грэйхаунд,

Дурной чемпион инвалидных гонок...

А знаешь... так скучен зимой Мидтаун,

И слой облаков по-французски тонок.

Здесь водка пуста, а вино — сонливо,

И в бэйсменте бойлер всегда исправен,

А чайки, кружась над Гудзон-заливом,

Орут, точно их ущемляют в праве...

Каком? — да клевать пирожки с помойки,

Толстеть и вальяжно ходить по пляжу,

И Чижик, пьянчуга с Фонтанки-Мойки,

За все их свободы «Смирнова» вмажет...

Ты знаешь, а ночи густы, как деготь,

И путь над водой недоступно-млечен,

Но слышно, что кто-то, беззвучно-легок,

По угольным волнам идет навстречу.

 

 

          Про март

 

 

 

 

          Оборотка на Ангел ola

 

люд на площади у старого танка

сигаретными блестит огоньками

слышно споры — а всамделишний ангел?..

или просто может птица с руками?..

 

поцелуйчики сменяв на приветы

кавалерам шепчут томные крали

что у платного, пардон, туалета

вроде пьяного сейчас подобрали

 

он лежал наискосок тротуара

без увечий очевидных на теле

чем-то смахивал слегка на Икара

а чем именно — мы недоглядели

 

хлопец прыткый, невысокого роста

с коренастою фигурой испитой

утверждал, что видел лично уродство —

то ли крылья, то ли хвост и копыта

 

а бабулька с неприличною брошкой

прокричала возбужденным невежам

что он жив еще, сейчас в неотложке

и ему всенепременно отрежут...

 

я в кафе, дремлю под старое танго

всюду запахи креветок и лука

я не знаю — был ли, не был ли ангел

даже был бы — разве будет наука?

 

что нам ангел — лишь проблемы да перья

всем понятно — обречен на закланье

лучше просто, как всегда, по поверью

раз упало — загадаю желанье

 

 

          Теория свободного падения

 

 

          Октябрь 2005. Оля

 

кристальный холод бьет из утреца

наивен, балагурен и неистов

не разобрав мессий и атеистов

по очевидным признакам лица

пощады нет...

глубины подворотни

углами поседевшего двора

пытаются мгновения вчера

сокрыть от неизбежного сегодня

напрасно...

внутрь, сквозь пакленную щель

проникнув через запертые створки

реальность нас, как уток из двустволки,

без сожалений, отрок или дщерь,

поймает влет...

за миг забудешь сон ты

случится, что должно произойти

и перегоны млечного пути

разрежет острой бритвой горизонта

над тишиной пустых кварталов...

лишь

неровно (из-за приступа зевоты)

сутулый дворник — тема анекдотов

метет, сбивая с ритма весь париж

да шепчет непонятные мне суры

задав очередного стрекача...

мой ангел из-за правого плеча

глядит в белесый предрассветный сумрак

недостижимый всем соблазнам дня

не замечая: утро или вечер...

он с крыльями, и он не человечен

в отличие от глупого меня

 

          Февраль 2006. Лили

 

кафе-шантан... сидим с тобой вдвоем

я пью за ноготки на БФ-клее...

да-с, завтра непременно потеплеет

а мы... мы непременно доживем

потратив на случайный нежный взгляд

секунду между выдохом и вдохом

динамик взвизгнет пьяным скоморохом

разрежет вечер плазменный разряд

стирая мысль о страшном мираже

что по ночам меня подушкой душит...

«Священник исповедай мою душу» —

шансон достал до судорог уже...

священник, не вводи меня во грех

не вой, не забивай пролеты лестниц

я здесь тону в глазах своих ровесниц

а ты их распугаешь нафик всех

а впрочем можешь... истина не в том,

не в этих затрапезнейших руладах

ведь жизнь — она всегда идет как надо

самой себе известным чередом...

 

я вижу, существую... я живу

кошу, сажаю, разбиваю, сею

стал как-то не по возрасту рассеян

вдруг полюбил тахинную халву

которую с мальства не выносил

не сплю... смотрю на тлеющие угли

и месяца четыре не был в гугле

и не пойду, покуда хватит сил...

прости меня... пожалуйста, не плачь

здесь так темно... наверное я умер

зловеще ноет телефонный зуммер

предвестником любовных неудач

ползет, как крот, по нервам нота «ля»...

стряхни мне пелену, отдерни полог

мне снился ночью врач хронобиолог

сидящий на останках февраля

да-с... снятся отвратительные сны

я в них убог, и мелочен, и грешен

а хочется до боли цвет черешен

и полежать на краешке весны

втянув ноздрями небо... высоту

почувствовать ладонями... я верю

надежда за травинками апреля

прорежется в горячечном бреду

и сладостью по жилам потечет...

среди ручьев, котовьих криков марта

мне благосклонность ветренной Астарты

печальный нагадает звездочет

порвется мелодично тетива

сомнения и ужас станут тенью

теория свободного паденья...

все подтвердилось... ты была права...

 

          Август 2006. Женька

 

о, милостливый Боже... помоги

открыть пакет анчоусов «Калипсо»

я напишу стихи тебе на гипсе

нечаянно поломанной ноги

преодолев ебучий тремор рук

вернее правой... левая допишет

целую пьедестал небесной сижи

за все происходящее вокруг...

за этот август, два ноль-ноль и шесть,

где по усам текли и мед, и пиво,

пропахший шашлыками и крапивой,

в каком-то бесшабашном кураже

несущийся за летом под откос

по веским, нетехническим причинам,

сшибая неподдельную кручину

с уже слегка желтеющих берез…

что делать... Боже... Боже... сохрани,

спаси, не дай мне... всемогущий Боже

царапинами вниз по теплой коже

оставь на память толики и дни...

 

в нелепой позе возле фонаря

ничтожной крохой суетной вселенной

молю тебя коленопреклоненно

цепляясь за надежды якоря —

не дай забыть… оставь, прошу тебя,

елейной ночи трагик и вершитель,

дай мне огонь, и дай огнетушитель —

безмерно преклоняясь и любя

молю тебя — пока я не зачах

дай досмотреть игру протуберанцев

и ужас неповеривших засранцев

до прозелени в гаснущих очах

 

со дна стакана бывшего гляссе

игриво смотрит юная кокетка...

о, милостливый Боже, дай мне ветку

чтоб тихо покачаться-повисеть...

скулю и вою, аки смрадный пес

плюю во тьму передрассветным паром

и вторит тишина огромных арок

любовью переполненных небес…

 

          Октябрь 2006. Никого

 

строить башни из кубиков — так увлекает процесс

чтобы просто, по-детски, все горести — нафик в халву

нарисую дракона и плющ, бутафорских принцесс...

только больно не будет — я сделаю «не на яву»

не смотри так печально... ну, может быть, я заслужил

неудачной попыткой... ведь с каждым бывает, хотя

вроде сказок хотелось — а вышло, что так, миражи...

как бы локтем под дых... пресловутое чувство локтя...

канул август, прошел... а в глазах, как и прежде, звездит

тянет в зиму — за водкой, и в лес — посидеть на пеньке

ты прости... я не выдержу... больше не надо, прости

дворник больше не будет меня узнавать в пареньке

на осклизлой скамейке, что курит одну за одной

или лижет дорожки из снега (а-ля кокаин)

это будет с другими, увы... но уже не со мной,

если это, конечно же, нужно каким-то другим...

я не знаю... а осень — что осень... отмашкой зонта

дирижировать каплями... кубиков тающий лед

совершенно на важен — мои микрогранулы льда

нарисованы тоже... (а сказка, как водится, врет)

 

          Март 2007. Ирка

 

Март во всю паровозит, махиною прет, будто знает события все наперед, а в ушах от весеннего ветра набат православный... И давно не пишу, не читаю стихов, потому что не в тему и просто не хо, и не модным считаецца нонеча плач Ярославны... Тут такая вокруг первобытная мощь, что ни охнуть, ни выдохнуть, ни превозмочь, через лужи за девичью ручку с заливистым «опля!» — и гулять по проспектам, гонять воробьев... И халатик слегка... И стихи про любовь... И такое, порой, что и землю наотмашь бы обнял...

 

          Август 2007. Оля

 

закат плаксиво обветшал

итог ужасен суп невкусен

застрял в небесной пыльной лузе

лиловый шар

 

на разрыхленной простыне

сомкнулись краешками тени

давно оставленные теми

кто жил во мне

 

такие странные дела

от коих нет похоже проку

поклоны бью Илье-пророку

под звон стекла

 

и жду желаний-персеид

на всех чтоб рыбам птицам гадам

«пусть кем-то буду я загадан

и он не спит...»

 

          Январь 2008. Тинка

 

Такие времена, не знаю — лучше ль, хуже...

Пролитые навзрыд. Загнившие в хурме.

Спасители вокруг обмеривают лужи

И ходят по воде, все по уши в дерьме,

 

В скрижали натоптав отметин и подпалин...

Туда сегодня днем заветов допишу,

Быть может, я и сам… Но я не актуален —

Не любящий воды. Курящий анашу.

 

А влажность утреца, оформленная в пластик

Немецкого окна, —

разводами слюды

С неопытных мессий стирает, словно ластик,

Обыденность людей... И прочие следы,

 

Под грыжею небес, расплющившихся низко,

Где, видимо, сидит задумчивый Аллах...

А, может, Саваоф, такой, по-сисадмински

В кроссовках и пальто, но вечно при делах,

 

Бросающий со сна щепотки мокрой пыли,

Положенные мне, в оконное стекло...

Такие времена — пролитые навылет...

Где только по усам, как водится, текло...

 

          Апрель 2008. Наташа

 

Малыш, вокруг — такая селяви,

Что солнечные зайчики в крови...

Валяются, как давленые вишни...

И по ночам, сочащийся бедой,

Их собирает месяц молодой,

А после звезды вылепит всевышний.

Апрель, малыш... Апрельский передоз

Съедает птицу Феникс орнитоз

А тот — тотем бессмертия, пра-птица, —

Сидит на ветке, прелью изможден,

Шерстится мхом, коростится дождем,

И сыростью ночной нетопырится

В комок окна из вечной пустоты...

Приглушен свет, придушены коты,

Чтоб не ходили по цепи кругами.

Куда-то в страшный, черный мезозой

Старуха манит ржавою косой,

Где будет тот же Феникс-оригами...

Весна, малыш... Всему — своя хандра…

Апрель прошел, и мне уже пора

Идти туда, где пращуры и йети...

А ты, малыш, как вырастешь большой

Увидишь: жить — безумно хорошо,

Но, лучше, не делись, пока что, этим

 

          Июль 2008. Ад

 

Что смеетесь, красивы-юны, обтянув в ДэЭндЖе крестец? Это юмор такой, июльный, черный-черный такой, пиздец. Впрочем, смейтесь, плевать, до фени, — открывайте пошире рот! Вон, смотрите-ка — чей-то веник затянуло в водоворот. Ай, не мой ли то? Мой? Не важно... Как я жил себе, не тужил, ни особенной к жизни жажды, ни тебе перерезов жил, без причудливых заковыков, проявляя не к месту прыть... Тот, кто Выше, — не слышал криков, лишь молчание (может быть).

Так и шло все, своей стезею, и кривою была стезя, умывался рассвет слезою, если мир говорил «нельзя», отлагались в подкорке карсты, память резало на пласты, но звезда наводила бластер и сжигала мои мосты в поднебесье и в подземелье... Подрубив под собою сук, я считал что душа емелья сыщет много счастливых щ... сук, не хватает, порой, ума, лишь, да истлел, к ебеням, бычок...

Ты же, Господи, понимаешь...

Я не буду.

Молчу.

Молчок.

 

          Пересмешник

 

встречай меня... я все-таки приехал

без лишних фраз и деланных «прости»

лишь пересмешник харкающим смехом

об этом тишину оповестил

впитался в лед трепещущий и рваный

истошный звук, действительность кляня

искала тусклым взглядом Несмеяна

кого-то... вероятно не меня...

перрон, покрытый зеброю поземки

плевок кровавой точкой на стекле

и счастье стайкой теплых промилле

ласкает нервы, фибры, перепонки...

 

я вышел затемно... морозно пахло влагой

асфальт блестел от желтых фонарей

глаза щипали знаки Зодиака

и вереницы запертых дверей

запорошило нежной белой пудрой...

в сиянье первозданной наготы

улиткой выползало в небо утро

замочных скважин стиснутые рты

размеренно дышали теплым мраком

стесняясь, обещая и маня

кого-то... вероятно не меня...

да где-то выла жалобно собака...

 

меня нагнал троллейбус одинокий

он, очевидно, тоже не спешил

и предлагал принцессу Мононоке

в искусственные спутники души

забытой кем-то глянцевой обложкой

раздела синема и анимэ

рисованные скрещенные ножки

предназначались, все-таки, не мне,

а принцу поднебесному, наверно,

со знаменем из ячьего хвоста

я до него, увы, не долистал...

(там обещали даже Одри Хепберн)

 

сошел на предпоследней остановке

рассвет, проливши ветренную муть,

срывал одежды, весело и ловко

не позволяя походя заснуть...

на стройке сторожа со вкусом пили

абсент змеею лился в турий рог

там, оседлавши желтый «Катерпиллер»,

тост говорил взъерошенный Ван Гог

держась за отпадающие уши

клеймил разврат, насилие и зло

его весьма прилично развезло

но до развязки я и не дослушал...

 

замерзли пальцы... чуть дрожат колени

от действия недружественных сред

отметка на знакомом старом клене

последний шаг... последний серый след

в снегу/в душе/в словах/в сознанье/в письмах

последний вздох на замерших устах

среди твоих, моих, и вечных истин

я лягу пОд ноги, я дьявольски устал...

исчезли к черту знаки Зодиака

пропал из вида пламенный Ван Гог

мой пересмешник выразить не смог

он промолчал... наверное заплакал...

 

 

          Круги

 

отльется отплачет уйдет из моих берегов

купидон толстопузый отточеной стрелкою метит

в перекрестки судьбы сквозь мишени трамвайных кругов

где наполнены лужи муаром проспектных косметик

где жара а в асфальтовых дырках живут муравьи

опоясаны рельсы нетесанной желтой травою

где все это неправда не то не твое не такое

где я лягу на брюхо и тупо по-сучьи завою

чтобы в пыльном орешнике вновь проросли соловьи.