ivkuramshina@rambler.ru

 

 

 

Когда по овцам стрелять хотелось,

Метала дротик, почти не целясь.

 

И сразу снилось — привычно, часто:

Вот я на Марсе, вот мой участок,

Над ним светило, но коромыслом,

И как из ведер потоки мыслей.

И, вроде, Солнце, но не похоже.

 

Дождливо мыслить пыталась тоже.

По мысле-рекам вплывала в устье,

Купалась в волнах вселенской грусти.

И замирала в ознобе счастья:

Как много это — быть малой частью

Большой Вселенной, одной командой,

Единым нервом ее константы.

Смеялись звезды, манили в гости,

Кидали щедро дорожек горсти.

К ним уносилась в хвосте кометы,

Парить училась, ткала рассветы...

 

Будильник блеял мотив прощальный,

Овечьим глазом мигал нахально —

Вторгалось утро. Крылами оземь

Мой сон шарахал. Неужто восемь?

 

 

          Закрома души

 

Добровольно решив избавляться от вредных привычек,

истязала себя, отторгала себя день за днем.

Поменяла от сердца ключи, но нечаянной спичкой,

чуть его не спалила бушующим жарким огнем.

Оголилась душа, возрождаясь, как Феникс, из пепла,

принимая и солнце, и ярость безжалостных гроз.

В беззащитной наивности чуть навсегда не ослепла

от открывшейся правды, смешения яви и грез...

Обнулив закрома, заполняла их снова и снова

новой истиной — более древней, чем мир:

Все, по сути, неважно... лишь были бы дети здоровы,

да родители живы. А все остальное — до дыр

пусть затрется, к чертям... отгремит новогодним салютом,

устремится на небо и рухнет в первичную грязь!..

Пополняю свой «банк» драгоценной душевной валютой,

расточая добро, и беззлобно над прошлым смеясь.

 

 

          Как скудны цвета

 

 

Как скудны цвета у сентябрьских прохожих.

К чему заточают себя в черно-сером?

Хотят показаться суровей и строже

На огненном фоне осеннего сквера?

 

Возможно, они сожалеют о Лете,

В отместку ушедшему в скорбь облачаясь.

Эй, люди! Хотя бы улыбку «наклейте»,

Над дивной погодою чуточку сжалясь.

 

Октябрь скребет у порога дождями,

Но Бабьему Лету прогноз не помеха.

Рябины, тряся багряными перстнями,

Как будто заходятся в приступе смеха.

 

А божья коровка в последнем полете

Резвится — смешная, но знает едва ли,

Как вы улыбнетесь и грустно вздохнете:

С тоской предстоит еще много баталий.

 

 

          Говорят, на душе вовсю из ружей палят

 

 

Два пролета от тебя до меня,

Этажи — как измеритель потерь.

И не выжить, и не жить, не казня

Ни тебя и ни себя. Подлый зверь

Или, может быть, червяк, или тля

Самоедство навязал невзначай.

На душе вовсю из ружей палят...

Лучше б кошки заскребли, проурчав.

С ними, право, и уютней, теплей,

С ними можно как-то в сговор вступить.

Впрочем, нет, не выдаю векселей.

И в узлы я не вяжу больше нить

Нашей — общею не ставшей — мечты.

И надеждам дверь закрыть не боюсь.

Впредь все помыслы наивно чисты...

Только... сердце превратилось в моллюск...

...

 

Говорят, на солнце пятен не счесть —

Миллиардов одиночеств людских.

Где-то с краю и знакомое есть,

Хоть его не отличить от чужих.

Говорят, что волком выть на луну

Не зазорно — терапии сродни.

Потому и тянет в полночь к окну,

Оттого и звездный вечер пьянит.

Ведь не просто от тебя до меня

Нет дорог, раскрыла пропасть оскал.

Два светила нашу тайну хранят

Отражением небесных зеркал.

 

 

          Рождественская акварель

 

От фонаря искрится снег на ели,

Светло, как днем, и не уснуть никак.

Скупые краски зимней акварели

Оделись в глянец — новогодний лак.

 

Гремит трамвай. Похоже пятый номер.

Зевает сонно поздний пассажир.

Щелчок, щелчок... Откуда тут хронометр?

А почему бы нет? Узорный мир,

 

Что за окном, что стразами на ветках,

Что миражи рисует на стекле.

Мороз стреляет, оставляя метки...

Щелчок, щелчок... в январском хрустале.

 

 

          Кленовый лист

 

 

          «...Замечал ли ты весеннюю резкость природных красок? Контрасты порой удивляют. Впечатление, что природа стремится запугать или ошеломить свежестью и новизной. Тебе так не кажется? Может, это только я такая отъявленная фантазерка и вижу то, чего другие не замечают или просто не хотят видеть? И жаль, что к началу лета первоначальная острота ощущений пройдет, и, несмотря на пестроту и разнообразие цветовой гаммы, то, первое впечатление еще долго будет всплывать в памяти.

          Вчера проснулась от порыва ветра и шлепка по окну. Всего-то — ветка клена, но она оставила значимый отпечаток. Мокрый лист распластался по стеклу, получилось некое подобие распятия. Ты ведь, наверняка, помнишь форму кленового листа. Вот и этот, широко раскинув в разные стороны симметричные «руки-ноги», покорно вжался в прозрачную холодность окна. И чем дольше я смотрела на утренний подарок, тем живее и одушевленнее он мне казался. В переплетении прожилок чудилось сморщенное личико младенца, а центральная линия-стебель вздрагивала, словно артерия с бурлящим потоком крови. С одной стороны, беспомощность позы, молящая о сочувствии, с другой — яркая до ядовитости зелень, гипнотизирующая и не отпускающая от себя. Какая-то магнитная тягучесть и парализация воли...

          Не знаю, сколько я простояла, разглядывая маленькое чудо природы, но потом рука потянулась к окну и ладонью накрыла визитера. Наверно, это все из области фантастики... Ты не поверишь! Но я почувствовала вибрацию, отдавая сквозь стекло свое тепло и получая взамен импульсы чудесного настроения. Сонливости — как не бывало. Хотелось петь, прыгать на одной ноге, расцеловать всё человечество, немедленно совершить какой-нибудь подвиг или сотворить хорошее дело. Я аккуратно убрала руку от окна — никакого кленового листка не было и в помине. Лишь исчезающий контур ладони...

          Весной от долгой спячки просыпается не только природа. Все живое, стряхнув зимнее оцепенение, жадно хватает ртом насыщенный благоуханием и ароматами цветения воздух. Волнующее ощущение нового, только-только родившегося (или переродившегося) захлестывает и с остервенением брызжет в кровь гормоны счастья. И еще непонятно, с чем оно связано, что там, впереди, ждет, но уже пребываешь в полной уверенности — жизнь налаживается. Особенно, если до последнего времени было невозможно перепрыгнуть барьер из неприятностей. И со всей очевидностью становится ясно — жить надо. Обязательно надо. Тем более, что есть для кого. Во всяком случае — мне. Я точно знаю, для кого очнулась. А ты, наверно, догадался. Ведь так? К чему играть в детские игры и прятать свои мысли, которые пусть и греховодны, но совершенно оправданы...»

          Женщина отложила в сторону ручку и перечитала начатое письмо. Инстинктивно бросила взгляд на окно и улыбнулась, вспоминая утреннее приключение. Она давно не писала на обыкновенной бумаге (подписи, которые приходилось изредка ставить, не в счет), отвыкла от вида своих размашистых завитушек, и теперь с наслаждением всматривалась в ровные строчки, которые скоро прочитает и Сережа.

          Лариса, как наяву, увидела своего любимого, отрывающего почтовый ящик. Вот он недоверчиво хмыкнул, обнаружив красивый конверт из плотной цветной бумаги. А вот его и без того огромные глазищи округлились, выхватив в верхнем левом углу конверта строчку с именем отправителя, вот сложил губы трубочкой и восторженно засвистел.

          — Он обязательно вскроет его тут же, у почтовых ящиков и, минуя лифт, пойдет пешком до своего восьмого этажа. Аепотом позвонит...

          «Сережка, милый! Только сегодня я осознала насколько ты мне дорог. И я впервые по-настоящему испугалась. Представила, что ты можешь исчезнуть из моей жизни, как отпечаток ладони на стекле. Без следа. Возможно, по этой причине мне захотелось написать письмо, и именно на бумаге. Пусть оно будет моим следом, который останется у тебя.

          Еще вчера, как и месяц назад, как и последние несколько лет я была уверена: ты всегда где-то рядом. Стоит протянуть руку к кнопке, нажать на нее, и с экрана монитора моментально полетят улыбчивые и подмигивающие смайлики вперемешку с поцелуями и сердечками. Или позвать. И ты обязательно придешь. Или подумать: «позвони». Ты при первой же возможности перезвонишь, и будешь часами разговаривать со мной, как с малым ребенком, разжевывая истины и успокаивая добрым советом. Не знаю, как тебе удается сохранять спокойствие... Удивительная черта характера, которой мне никогда не хватало...»

          В прихожей что-то упало. Лариса встряхнула кудряшками, возвращаясь из грез, и обернулась на звук. Хоть дверь в комнату была плотно прикрыта, монотонное бормотание мужа было слышно отчетливо. Женщина улыбнулась, вслушиваясь:

          — ...в четыре тысячи сто тридцать пятый раз повторяю: это не твоя игрушка, а всего-навсего мамин зонтик. Он тут лежал, лежит и будет лежать. От дождя до дождя. Это его место. Понял?

          Лариса выглянула в коридор. Супруг сидел на корточках перед котом, который с независимым, можно даже сказать, презрительным видом смотрел на зонт, лежащий посредине прихожей.

          Скорее почувствовав, чем увидев Ларису, муж виновато прокомментировал происшествие:

          — Он снова скидывает твой зонтик. Мои беседы не имеют никакого воздействия. Бьюсь, бьюсь с ним...

          — Это тебе не собачка Павлова. Коты — независимые существа. И к тому ж, упрямее ослов. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не мяукало. Так что оставь парня в покое.

          — А вот Куклачёв... — попытался возразить муж.

          — Ты не Куклачёв, Апик не подрабатывает в цирке, я не намерена подавать на кота в суд, а зонт... так он старый уже, весь выцвел. Кот прав — давно пора купить новый.

          Апельсин победоносно мяукнул, его рыжий пушистый хвост принял подобающее вертикальное положение. Не удостоив хозяина взглядом, животное благодарственно крутанулось вокруг Ларисиной ноги и гордо удалилось на кухню.

          «Я давно догадывалась, а теперь точно знаю, что смех — лучшее из лекарств. Для разрешения любых ситуаций. Он помогает остудить пыл заядлых спорщиков, разжигает чувства любящих, подстегиваетлентяев, одергивает зазнавшихся, спасает несчастных, возрождает обманутых и исцеляет больных.

          Твой смех не просто заразителен, он сказочно прекрасен, он похож на радугу, настолько много в нем цветов и оттенков. Не удивляйся, что я говорю обо всем этом спустя много лет. Привычка к тому, что ты есть в моей жизни, убаюкала и усыпила чувственность. Но лишь мою. Ты все тот же мечтатель и романтик из студенческих походов.

          Мое признание скорей всего выглядит смешным и нелепым, но я все равно скажу, что ближе тебя у меня нет никого на свете. Я благодарю тот день и час, когда мы с тобой познакомились, я никогда не сожалела о том, что согласилась стать твоей женой. Любила, люблю и буду любить. А ты будь всегда неподалеку. И будь вечно зеленым и весенним».

 

 

          Родительское собрание

 

          — Иван, завтра родительское собрание в школе. Может, сходишь? — Марина Сергеевна умоляюще посмотрела на супруга. — Мне завтра никак. Дел домашних накопилось слишком много. И вообще, почему все я да я? Ни разу за три года не сходил в школу! Пора и тебе с учительницей нашего чада познакомиться.

          Иван Сергеевич, супруг Марины Сергеевны, молчун и «пофигист», сидел перед телевизором в своем любимом кресле, уткнувшись в газету «Советский спорт», попивая пиво и никак не реагируя на слова своей дражайшей половины. У него и внешность для такого характера была подходящая — при росте около двух метров Иван Сергеевич имел избыточный вес и ленивую, шаркающую походку враскачку. Про таких в народе обычно говорят «увалень». Кресло-«полуторку» покупали специально для него — в обыкновенное Иван никак не помещался. Медлительный и неразговорчивый, с виду угрюмый и нелюдимый, Иван Сергеевич на самом деле был добрейшим человеком. Только об этом знали лишь родные да близкие, малочисленные знакомые семьи, и, конечно, сослуживцы. На улице Ивана Сергеевича никто никогда не останавливал с расхожими вопросами «который час?» или «как пройти в библиотеку?». Старушки не просили перевести их через дорогу. А таксисты проезжали мимо, сколько бы он ни «голосовал». Мрачный взгляд из-под мохнатых бровей, нависших над карими, почти черными глазами, не располагал к общению. Его всегда нужно было тормошить, по тридцать раз задавать один и тот же вопрос и двадцать пять раз на день напоминать о необходимости что-либо сделать. Но если Иван Сергеевич брался за это что-либо, делал добросовестно и доводил начатое до конца. Но при условии — если не помешает всегдашняя рассеянность. Самым главным для всех, кто его знал, было достучаться до души и сердца Ивана, что и пыталась сделать супруга.

          — Ты слышишь меня или нет? Завтра ты идешь на родительское собрание. — Громко, почти над ухом мужа, отчеканила Марина Сергеевна. — Понял? Подтверди.

          — Угу. — Наконец-то буркнул супруг, даже не повернув головы.

          — Что угу? Повтори мне, что я тебе сказала. Ты меня понял? Про школу?

          — Да... Школа... Завтра... Схожу... — Иван Сергеевич полуобернулся, показывая тем самым, что словам супруги он внял и все воспринял правильно. — Схожу... Обязательно схожу... Успокойся и не кричи.

          На следующий день вечером Марина Сергеевна поздно вернулась с работы и не сразу вспомнила про родительское собрание. Иван же, как обычно, был углублен в изучение прессы под монотонно бубнящий телевизор. Ему и в голову не пришло отчитаться перед супругой, а впрочем, он вообще никогда об этом не задумывался.

          За ужином Марина Сергеевна приступила к расспросам:

— Ты был в школе? — Супруг лишь слегка качнул головой в сторону тарелки. Это означало, что собрание он посетил. Марина шумно вздохнула с облегчением. — Ну, слава Богу. Сходил наконец-то. И что? С учительницей познакомился? Как она тебе?

          — Да. — Глухо выдавил из себя Иван Сергеевич.

— Ой, горе мое, горькое! Да — познакомился? Да — понравилась? Ты определенно отвечай мне. По существу. Что она про нашего оболтуса говорила? Ругала? Нет? Да прекрати ты есть, ответь мне на вопросы, в конце-то концов. — Марина отобрала и отложила в сторону столовые приборы мужа и выжидающе на него уставилась. — Ну и? Я жду.

          — Нормальная учительница. Ничего не говорила про Сашку. — Иван Сергеевич пожал плечами и потянулся за вилкой.

          Но Марину Сергеевну не так-то легко было провести. Зная повадки благоверного, она придвинула поближе к себе вилку с ножом и даже накрыла их полотенцем. Она знала, лень супруга не позволит ему подняться из-за стола, чтобы взять другие приборы. Хотела, было язык показать Ивану Сергеевичу, да вовремя спохватилась — не девочка, поди.

          — А сам ты не додумался спросить про собственного ребенка? Ты разве не догадываешься, зачем родители в школу ходят, зачем вообще собрания проводятся? Не знаешь? Так отвечаю: они проводятся для того, чтобы родители могли узнать о своем дитятке что-то новое. И не важно, плохое или хорошее. Дети в школе разительно отличаются от тех же детей дома. Они в школе раскрываются совершенно с другой стороны. Неужели тебе было неинтересно поговорить о Сашке? О его взаимоотношениях с одноклассниками, о его учебе... Нет? О! Господи! И зачем я тебя посылала только?!

          — А я деньги за «звездочку» сдал, там собирали. — Подал голос супруг. — Дай вилку.

          — Молодец! Вот видишь, польза хоть какая-то от тебя. — Марина с любовью посмотрела на мужа и подала ему столовые приборы. — Ешь, ешь. А много собирали? За звездочку. Сколько ты сдал? Сто? Нет? Двести? Нет? Пятьсот? Неужели тысячу? Да?! Вот сволочи! Дерут и дерут с нас. Ну, хорошо. Сдал, так сдал.

          На следующий день, приведя в школу Сашку, Марина Сергеевна столкнулась в дверях с учительницей, которая первым делом поинтересовалась, почему она не присутствовала на вчерашнем собрании.

          — А от нас же Сашин папа был, Иван Сергеевич. Он мне вчера все подробно рассказал, и про само собрание, и про то, что познакомился с вами, и что вы ему очень понравились, — ответила Марина Сергеевна, намеренно поливая свою речь словесным бальзамом. Но учительница только удивленно посмотрела на нее. — Был, был он, совершенно точно! Он же вам еще за «звездочку» деньги сдал!

          — За какую «звездочку»? Вы что-то путаете. Мы не собирали никаких денег. — Учительница встревожилась не на шутку. — Я знаю родителей всех своих учеников. Вашего мужа не было среди них вчера. Я в этом уверена на сто процентов. Может, он по ошибке в другой класс попал? Вчера во всех классах были родительские собрания.

          Выскочив, как ошпаренная, из школы, Марина Сергеевна стала лихорадочно рыться в сумке в поисках «мобильника», а найдя его, принялась усиленно тыкать кнопки, набирая номер мужниного рабочего телефона.

          — Дорогой, — притворно-елейным голосом начала Марина Сергеевна, — ты вчера в котором часу в школу пришел? К семи? Да?.. И не опоздал?.. Точно?.. А в классе много родителей было?.. Как не помнишь? Ну, хотя бы примерно... Хорошо. А теперь ответь мне еще на один вопрос. Ты был в 3-м «Б»?.. Как это не знаешь?..

          Марина Сергеевна обессилено опустилась на глянцевую, видимо свежевыкрашенную в яркий оранжевый цвет, скамейку в пустом школьном дворе и продолжила разговор с мужем.

          — На какой улице находится наша школа?.. Зачем-зачем? Затем, что я хочу убедиться, что ты ходил туда, куда надо было, а не на деревню к дедушке... Ну, вспоминай, я подожду. Перезвони мне сам. Я пока тут на лавочке посижу.

          В ожидании звонка Марина Сергеевна стрельнула сигарету у выбежавших на крыльцо старшеклассников, у них же и огонек нашелся. Она давно бросила курить, но сейчас затянулась с каким-то доселе незнакомым чувством. Подумав и докурив сигарету, Марина Сергеевна классифицировала это чувство, как чувство счастья от бессилия и безысходности. Словно подслушав ее мысли, зазвонил «мобильник», и супруг непривычно бодрым голосом сообщил адрес школы.

          — Знаешь, любимый, — предательские слезы брызнули внезапно, забрызгали замшевый пиджак и стали расплываться неровными темными пятнами, Марина Сергеевна с трудом уняла дрожь в голосе, — в данный момент я сижу во дворе школы и мне очень хорошо и совершенно отчетливо виден адрес, что на табличке на здании этого учебного заведения. Диктую его тебе: ул. Декабристов, дом 9. Повторить адрес или ты расслышал?.. Интересно, почему это вовсе не Краснознаменская ул., дом 3, куда ты ходил вчера, и где оставил тысячу рублей? Может быть, у тебя есть еще один сын, который учится на этой самой Краснознаменской?..