Январь 2017

Все мы причисляем себя к какому-либо народу, нации, государству, материку (а некоторые живут на границе, чем гордятся вдвойне) и за это держимся, как за травинку. И строим заборы и стены, ругаемся с соседями, частенько воюем, как злые детишки в песочнице, не понимая, что пространство у вида Homo Sapiens одно — небольшой, по вселенским размерам, шарик с тонюсенькой коркой земли на нем, с которого убежать можно только прекратив свое существование. Нет человека — нет проблем. Нет человечества — тот же смысл. А смысл? Не для того природа строила химические цепочки, увеличивая до максимума межмолекулярные связи, усложняла организмы, используя тот же принцип — от простого к сложному, — чтобы уничтожить в порыве гнева. Всё должно развиваться, ничто не стоит на месте, даже Бог. Остановка — смерть. А движение может быть от этой точки либо назад, либо вперед. Назад — регресс, и в результате — то же умирание. Вперед — жизнь. Человек — самое сложное биологическое существо на конкретной планете. Он прекрасен, но идеально приспособлен именно к этим и никаким другим условиям. По части биохимии все завершилось. Усложнение молекул далее невозможно, мы достигли предела. И куда развиваться? Природа задала себе тот же вопрос, немного подумала (пару-тройку веков) и нашла ответ: в социуме. И ведь не попрешь против матушки. Сказала шевелиться — будем добры исполнять.

 

Ребяты, мы не народы или государства, мы — люди. Вид. Придется научиться думать именно так: единый вид, у которого есть внешние опасности (кометы, метеориты и прочая снаружиземная бездушная пакость), против которых надо объединиться и научиться мыслить глобально. Нам нужно выжить как виду. Каждый не одинок, а часть очень большой семьи размером с планету. Поступки каждого влияют на всех остальных родственников, поэтому украл — обездолил не только ближнего, но и всю семью; бросил в соседний огород бомбу — убил кого-то из семьи (практически все люди имеют одного и того же Адама в пра-пра...); приобрел золотой унитаз — и на хрена тебе это излишество? Что, дерьмо станет благороднее от соприкосновения с металлом? И не найдется лучших целей для применения уникального химического элемента? Попрыгал по сцене, деря глотку и собирая толпы таких же по сути крикунов (а что, в толпе не найдется обладателей хороших голосов?), и стал известным? А что ты полезного произвел, кроме удовольствия от звуков? И то сомнительного, если вспомнить некоторые направления жанра. Делу время, потехе час. Час, а не вся жизнь, помнишь? Во что ты будешь петь, если не поработают сотни заводов, чтобы сделать блестящий сталью сложный прибор, прикрепленный к шнуру, через который подается электрический сигнал, подведенный к другим сложным приборам, которые веками придумывали многие тысячи умных людей, не чета тебе, строили предприятия, сложные машины, конвейеры и технику?

 

Да в одном микрофоне столько открытий заложено, столько различных материалов и деталек, о которых ты даже не слышал! И учёные до сих пор не сложили ручки на пузике, а ищут, ныряют в ещё не изведанное, используют голову по назначению (среди наших авторов есть такие люди, да-да). Делом надо заниматься, делом! На благо семьи и вида. Периодически отдыхать, а затем — снова дело.

 

И чем скорее каждый осознает свою роль, тем лучше. Природа, она ж мать добрая, но четкая — не послушаешься, шлепнет по попке своей великанской дланью. Выживешь ли от такого родительского акта воспитания? Может, лучше не гневить?  

 

И вот мы как представители будущего единого сложносочиненного общества наполнимся гелием величия и обратим взор в памятные образы. В корни, так сказать, чтобы не забывать, откуда мы такие красивые и умные.

 

Римский товарищ Нума Помпилий повелел запечатать в названии первого месяца имя бога Януса и посвятить ему же первый день, ибо январь — середина зимы, как и вышеозначенный бог, смотрит в обе стороны — назад и вперед. Естественно, как и все неблагонадежные месяцы («я сказал, Горбатый!»), имеет много кличек, он же: генварь, януарий, смол, явнурий, первый месяц в году; стар. сечень или просинец; народное Васильев месяц, перелом зимы. Году начало, зиме середка. Январь два часа дня прибавит. Васильев день, авсень, таусень. Новый год. На Васильев вечер дня прибывает на куриный шаг (на час). На Василия Великого (31 декабря) свиную голову на стол. Январские морозы, февральские метели. Морозный январь — урожайный год (привет Уралу). В первой трети этого месяца солнце стоит в знаке Козерога, затем — в знаке Водолея (что теперь делать со сдвигом созвездий над головой, ума не приложу?)...

 

Вернув же взору направление в настоящее и близкое прошлое, восхитимся именинниками. Какие фамилии подарил нам наипервейший януарий, только вслушайтесь! Сэлинджер, Азимов, Мандельштам, Грибоедов, Салтыков-Щедрин, Катаев и нашефсё Чехов! Вы в курсе, что в мире (в Англии в частности) чаще всего ставят на сцене пьесы Шекспира и... Чехова? Каково, а? Антоша Чехонте вписал себя в историю, хотя современники поначалу не восприняли его странную манеру письма, мол, что за рваное повествование ни о чем и без четкого финала? А вот умел человек задавать вопросы и заставлять думать. Будем лелеять мечту, что и нынешние авторы внесут свои буковки если не в долговременную, то ближнюю историю, хотя бы и отдельно взятого Клуба творческих личностей. Здоровья и авторского поиска вам, сеченята!

 

 

Поздравимся пришедшим ко всем нам новым ожиданием хорошего года. Пусть станет разумнее, добрее, активнее и начнет уже объединять всех и каждого. С обретением новых родственников всех нас, ура!

 

 

 

 

• Если девушка приходит на свидание красивая — кто будет расстраиваться, что она опоздала? Никто!

• Оттого что человек умер, его нельзя перестать любить, черт побери, — особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?

• Вечно я говорю "очень приятно с вами познакомиться", когда мне ничуть не приятно. Но, если хочешь жить с людьми, приходится говорить всякое.

• Лучше бы некоторые вещи не менялись. Хорошо, если б их можно было поставить в застекленную витрину и не трогать.

Признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости — то, что он хочет смиренно жить ради правого дела.

• Вовсе и не нужно быть особенно противным, чтоб нагнать на человека тоску, — хороший человек тоже может вконец испортить настроение.

• Тело женщины — скрипка, надо быть прекрасным музыкантом, чтобы заставить его звучать.

• Плохо то, что иногда всякие глупости доставляют удовольствие.

• Чертовы деньги! Вечно из-за них расстраиваешься.

• Не понимаю, к чему знать все на свете и всех поражать своим остроумием, если это не приносит тебе радости.

• Настанет день, и тебе придется решать, куда идти. И сразу надо идти туда, куда ты решил. Немедленно. Ты не имеешь права терять ни минуты. Тебе этого нельзя.

• Когда солнце светит, еще не так плохо, но солнце-то светит, только когда ему вздумается.

• Будь я Богом, ни за что бы не захотел, чтобы меня любили сентиментальной любовью. Очень уж это ненадежно.

• Я параноик наоборот. Я подозреваю, что люди вступают в сговор, чтобы сделать меня счастливым.

• По-моему, жизнь — это дареный конь.

• Стоит мужчине влюбиться, и он сразу глупеет.

• Мальчишек нужно учить презирать войну, чтобы они смеялись, глядя на картинки в учебниках истории. Если бы немецкие парни презирали насилие, Гитлеру пришлось бы самому вязать себе душегрейки.

• Забавная штука: достаточно наплести человеку что-нибудь непонятное, и он сделает так, как ты хочешь.

• Бывают такие запрещенные удары, особенно в любви и боксе — не то что вскрикнуть, вздохнуть потом не можешь.

• С людьми тяжело, без них — невыносимо.

• Когда что-нибудь делаешь слишком хорошо, то, если не следить за собой, начинаешь выставляться напоказ. А тогда уже не может быть хорошо.

• Я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом — ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью, понимаешь? И мое дело — ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему. Наверно, я дурак.

 

  

 

Когда встаешь ни свет и не заря,

По всем раскладам та еще затея,

Кто долго спит, тот вряд ли будет в теме

Когда спросонок все считаешь — зря.

 

И кратка ночь и спать еще охота,

Но труд почетный, как трамвай, не ждет

И мысль стучится — помощь не придет,

И хошь не хошь, работа есть работа.

 

Всегда есть выход, клином выбить клин,

И зло считать добром за понарошку,

Есть полчаса, посуда, мысли, кошка.

 

И по прихожей взгляд еще один,

Все, что забыл, случайные потери!

Мне шепчет Время, строгий господин.

 

 

 

 

Я посмотрел свои заметки, и они мне не понравились. Те три дня, которые я провел на предприятиях фирмы «Ю. С. Роботе», я мог бы с таким же успехом просидеть дома, изучая энциклопедию.

 

Как мне сказали, Сьюзен Кэлвин родилась в 1982 году. Значит, теперь ей семьдесят пять. Это известно каждому. Фирме «Ю. С. Роботе энд Мекэникел Мэн Корпорэйшн» тоже семьдесят пять лет. Именно в тот год, когда родилась доктор Кэлвин, Лоуренс Робертсби основал предприятие, которое со временем стало самым необыкновенным промышленным гигантом в истории человечества. Но и это тоже известно каждому.

 

В двадцать лет Сьюзен Кэлвин присутствовала на том самом занятии семинара по психоматематике, когда доктор Альфред Лэннинг из «Ю. С. Роботе» продемонстрировал первого подвижного робота, обладавшего голосом. Этот большой, неуклюжий, уродливый робот, от которого разило машинным маслом, был предназначен для использования в проектировавшихся рудниках на Меркурии. Но он умел говорить, и говорить разумно.

 

На этом семинаре Сьюзен не выступала. Она не приняла участия и в последовавших за ним бурных дискуссиях. Мир не нравился этой малообщительной, бесцветной и неинтересной девушке с каменным выражением и гипертрофированным интеллектом, и она сторонилась людей.

 

Но слушая и наблюдая, она уже тогда почувствовала, как в ней холодным пламенем загорается увлечение...

 

 

 

 

• Многие из живущих заслуживают смерти. А другие погибают, хотя заслуживают долгой жизни. Можешь ли ты наградить их? Так не торопись же раздавать смертные приговоры. Даже мудрейшие не могут предвидеть всего.

• Если живешь бок о бок с драконом, изволь с ним считаться.

• Добрую половину из вас я знаю вдвое хуже, чем следует, а худую половину люблю вдвое меньше, чем надо бы (Бильбо Торбинс).

• Странное дело: о том, что хорошо, о днях, которые провел приятно, рассказывается скоро, и слушать про них не так уж интересно. А вот про то, что неприятно, что вызывает страх или отвращение, рассказы получаются долгими и захватывающими.

 

— Доброе утро!

— Что вы хотите этим сказать? Просто желаете мне доброго утра? Или утверждаете, что утро сегодня доброе — не важно, что я о нем думаю? Или имеете в виду, что нынешним утром все должны быть добрыми?

— И то, и другое, и третье. И еще — что в такое дивное утро отлично выкурить трубочку на воздухе. Если у вас есть трубка, присаживайтесь, отведайте моего табачку! Торопиться некуда, целый день впереди!

 

• Удача — штука капризная, не стоит ее искушать.

• Не осложняй себе жизнь запоздалыми сожалениями.

• Мы не выбираем времена. Мы может только решать, как жить в те времена, которые выбрали нас.

 

 

 

 

Сакс фокс рубал, дрожал пол

От сумасшедших ног.

Чувак прохилял

в коктейль-холл

И заказал рок.

 

Лицом был чувак ал,

Над бровью — волос клок.

Чувиху чувак позвал,

И начал лабать рок.

 

Чувиха была пьяна.

И в бешенстве лабы той

Вся изошла она

Истомою половой.

 

Под юбкой парок дымил,

И мокла капрона нить,

На морде написан был

Девиз: «Торопитесь жить!»...

 

Зубами стиляг сверкал

Коктейль-холл,

Сакс фокс рубал,

Дрожал пол...

 

 

 

 

За дорогами есть непролазность пути,

Настоящая зелень земного убранства.

Эту свежесть листвы накоплю я в груди,

Становясь с нею частью совместного братства.

 

Взгляд с ногами блуждает по разным углам,

Территория флоры так неповторима.

Для сознания каждого — это капкан,

Заполняющий нас собой необъяснимо.

 

От жилья разбредается судеб толпа,

Вдохновляясь потоком природного блага.

Даже если мозоли слегка натоптал,

Но кто мир не постиг, он, поверь — бедолага.

 

Корка чудной земли до подкорки мозгов

Вакцинирует от безысходности счастья.

Упоителен тот первозданный покров,

Что в ручьи собирает все капли ненастья!

 

 

 

 

Ну, скажите на милость: ежели могут быть сказки о всяких человеческих профессиях и ремеслах — о королях, принцах и разбойниках, пастухах, рыцарях и колдунах, вельможах, дровосеках и водяных, — то почему бы не быть сказке о почтальонах? Взять, к примеру, почтовую контору: ведь это прямо заколдованное место какое-то! Всякие тут тебе надписи: «курить воспрещается», и «собак вводить воспрещается», и пропасть разных грозных предупреждений...

Говорю вам: ни у одного волшебника или злодея в конторе столько угроз и запретов не найдешь. По одному этому уже видно, что почта — место таинственное и опасное. А кто из вас, дети, видел, что творится на почте ночью, когда она заперта? На это стоит посмотреть!.. Один господин — Колбаба по фамилии, а по профессии письмоносец, почтальон — на самом деле видел и рассказал другим письмоносцам да почтальонам, а те — другим, пока до меня не дошло. А я не такой жадный, чтобы ни с кем не поделиться. Так уж поскорей с плеч долой. Начинаю.

 

Надоело г-ну Колбабе, письмоносцу и почтальону, почтовое его ремесло: дескать, сколько письмоносцу приходится ходить, бегать, мотаться, спешить, подметки трепать да каблуки стаптывать; ведь каждый божий день нужно двадцать девять тысяч семьсот тридцать пять шагов сделать, в том числе восемь тысяч двести сорок девять ступеней вверх и вниз пройти, а разносишь все равно одни только печатные материалы, денежные документы и прочую ерунду, от которой никому никакой радости, да и контора почтовая — место неуютное, невеселое, где никогда ничего интересного не бывает. Так бранил г-н Колбаба на все лады свою почтовую профессию. Как-то раз сел он на почте возле печки, пригорюнившись, да и заснул, и не заметил, что шесть пробило. Пробило шесть, и разошлись все почтальоны и письмоносцы по домам, заперев почту. И остался г-н Колбаба там взаперти, спит себе.

 

Вот, ближе к полуночи, просыпается он от какого-то шороха: будто мыши на полу возятся. «Эге, — подумал г-н Колбаба, — у нас тут мыши, надо бы мышеловку поставить». Только глядит не мыши это, а здешние, конторские домовые.

 

Эдакие маленькие, бородатые человечки, ростом с курочку-бентамку, либо белку, либо кролика дикого или вроде того; а на голове у каждого почтовая фуражка — ни дать ни взять настоящие почтальоны; и накидки на них, как на настоящих письмоносцах. «Ишь чертенята!» — подумал г-н Колбаба...

 

 

 

 

Когда уходишь ты в поход,

А я остаюсь одна,

Я оставляю у ворот

Большой кувшин вина,

Краюху хлеба, кус мяса, соль,

И в жбане душистый мед,

Чтоб подкрепиться мог любой,

Кто тоже в поход идет.

 

Когда зимой холода и лед,

Бушует неделю метель,

Я раскрываю створ ворот,

И расстилаю постель,

И развожу в очаге огонь,

Пусть ветер в трубе ревет,

Чтобы согреться мог любой,

Кто тоже в поход идет.

 

Когда по весне все сады горят,

И сладко тревожат мечты,

Я надеваю лучший наряд ,

А в косы вплетаю цветы.

И путник всякий познает любовь,

Мои надежды просты:

Ведь если ко мне дойдет любой,

То значит, дойдешь и ты.

 

Когда июльский звенящий зной

Вновь вызолотит поля,

Все из похода вернутся домой,

А значит, дождусь и я.

Я песню сложу про свою любовь,

И про потайные мечты:

Ведь если не нужен мне любой,

С любой не останешься ты.

 

 

 

 

Самый большой дом на Арбате — между Никольским и Денежным переулками, теперь они называются Плотников переулок и улица Веснина. Три восьмиэтажных корпуса тесно стоят один за другим, фасад первого выложен белой глазурованной плиткой. Висят таблички: «Ажурная строчка», «Отучение от заикания», «Венерические и мочеполовые болезни»... Низкие арочные проезды, обитые по углам листовым железом, соединяют два глубоких темных двора.

 

Саша Панкратов вышел из дома и повернул налево — к Смоленской площади. У кино «Арбатский Арс» уже прохаживались парами девочки, арбатские девочки и дорогомиловские, и девочки с Плющихи, воротники пальто небрежно приподняты, накрашены губы, загнуты ресницы, глаза выжидающие, на шее цветная косынка — осенний арбатский шик. Кончился сеанс, зрителей выпускали через двор, толпа выдавливалась на улицу через узкие ворота, где весело толкалась стайка подростков — извечные владельцы этих мест.

 

Арбат кончал свой день. По мостовой, заасфальтированной в проезжей части, но еще булыжной между трамвайными путями, катили, обгоняя старые пролетки, первые советские автомобили «ГАЗ» и «АМО». Трамваи выходили из парка с одним, а то и двумя прицепными вагонами — безнадежная попытка удовлетворить транспортные нужды великого города. А под землей уже прокладывали первую очередь метро, и на Смоленской площади над шахтой торчала деревянная вышка.

 

Катя ждала Сашу на Девичьем поле, у клуба завода «Каучук», скуластая сероглазая степная девчонка в свитере из толстой деревенской шерсти. От нее попахивало вином.

 

— Выпили с девчатами красного. А тебе праздника нет?

— Какой праздник?

— Какой... Покров.

— А...

— Вот тебе и «а»...

 

 

 

 

• Коль жены думают лишь о своих мужьях, им вовсе ни к чему рядиться в пух и прах.

• Красавица все может себе позволить, красавице все можно простить.

• Крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть.

• Кто время выиграл — все выиграл в итоге.

• Знатное происхождение без добродетели — ничто. Славе наших предков мы сопричастны лишь в той мере, в какой сами стремимся походить на них. Блеск их деяний, что озаряет и нас, налагает на нас обязанность воздавать им такую же честь, идти по их стопам и не изменять их добродетели, если мы хотим считаться их истинными потомками.

• Как приятно знать, что ты что-то узнал!

• Не рассудок управляет любовью.

• От книжной мудрости глупец тупее вдвое.

• От речей дело вперед не двигается. Надо действовать, а не говорить, дела решают спор лучше, чем слова.

• Молодые люди дурно себя ведут чаще всего потому, что отцы их плохо воспитывают.

• Тот, кто хочет обвинять, не вправе торопиться.

• Ученость в дураке несноснее всего.

• Что бы ни говорили, есть в человеке что-то необыкновенное — такое, чего никакие ученые не могут объяснить.

• Мы любим иногда, не ведая о том, а часто бред пустой любовью мы зовем.

• На свете нет лекарств противу клеветы.

Нам надо честно жить и презирать злословье,

А сплетники пускай болтают на здоровье.

• На фимиам не проживешь. Одних похвал человеку недостаточно, ему давай чего-нибудь посущественнее; лучший способ поощрения — это положить вам что-нибудь в руку.

 

 

 

 

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

 

Как журавлиный клин в чужие рубежи, —

На головах царей божественная пена, —

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

 

И море, и Гомер — всё движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

 

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

 

 

 

 

• А судьи кто?

• Блажен, кто верует, — тепло ему на свете!

• И дым Отечества нам сладок и приятен!

• Карету мне, карету!

• Служить бы рад, прислуживаться тошно.

• Чины людьми даются, а люди могут обмануться.

• Ба! знакомые все лица!

• Дома новы, но предрассудки стары.

• Счастливые часов не наблюдают.

• А у меня к тебе влеченье, род недуга.

• Я правду об тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи.

• Тогда не то, что ныне.

• Свежо предание, а верится с трудом.

• К лицу ль вам эти лица!

• Чуть свет — уж на ногах! И я у ваших ног.

• Я езжу к женщинам, да только не за этим.

• В мои лета не должно сметь свое суждение иметь.

• — Лицом и голосом герой... — Не моего романа.

• Что говорит! И говорит, как пишет!

• Читай не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой.

• Нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?

• У нас уж исстари ведется, что по отцу и сыну честь.

• Похвальный лист тебе: ведёшь себя исправно.

• Но чтоб иметь детей, кому ума недоставало?

• Мне в петлю лезть, а ей смешно.

• Прошедшего житья подлейшие черты.

• Господствует еще смешенье языков: французского с нижегородским?

• Учились бы на старших глядя: мы, например, или покойник дядя.

• Что нового покажет мне Москва? Вчера был бал, а завтра будет два.

 

 

 

 

Задышала весна,

отразилась в стекляшках окон,

соком

напиталась земля, светом.

Это —

шаг легкий

в пору новых желаний,

это значит,

скоро! скоро!

на главных полянах —

время одуванчиков.

Это

значит,

сердце по траве так и скачет,

покрываясь ресницами в желтой пыльце...

Это к счастью. Цыпленки не плачут!

Ты же славный пушистый боец,

ты невозможно хороший,

у нас даже было нечто яркое и краткосложное,

как время одуванчиков.

Сорняковой любви неискоренимая искренность,

ты затопчешься и неоднократно вырастешь,

относя мои таинства в невесомость,

чтобы вне зависимости от сезона,

кому-нибудь захотелось помнить

малозначительное пухопрозрачное

время одуванчиков.

 

 

 

Так называемые аналитические способности нашего ума сами по себе малодоступны анализу. Мы судим о них только по результатам. Среди прочего нам известно, что для человека, особенно одаренного в этом смысле, дар анализа служит источником живейшего наслаждения. Подобно тому, как атлет гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях, заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой возможности что-то прояснить или распутать. Всякая, хотя бы и нехитрая задача, высекающая искры из его таланта, ему приятна. Он обожает загадки, ребусы и криптограммы, обнаруживая в их решении проницательность, которая уму заурядному представляется чуть ли не сверхъестественной. Его решения, рожденные существом и душой метода, и в самом деле кажутся чудесами интуиции. Эта способность решения, возможно, выигрывает от занятий математикой, особенно тем высшим ее разделом, который неправомерно и только в силу обратного характера своих действий именуется анализом, так сказать анализом par excellence [По преимуществу (франц.).] Между тем рассчитывать, вычислять — само по себе еще не значит анализировать. Шахматист, например, рассчитывает, но отнюдь не анализирует. А отсюда следует, что представление о шахматах как об игре, исключительно полезной для ума, основано на чистейшем недоразумении. И так как перед вами, читатель, не трактат, а лишь несколько случайных соображений, которые должны послужить предисловием к моему не совсем обычному рассказу, то я пользуюсь случаем заявить, что непритязательная игра в шашки требует куда более высокого умения размышлять и задает уму больше полезных задач, чем мнимая изощренность шахмат. В шахматах, где фигуры неравноценны и где им присвоены самые разнообразные и причудливые ходы, сложность (как это нередко бывает) ошибочно принимается за глубину. Между тем здесь решает внимание. Стоит ему ослабеть, и вы совершаете оплошность, которая приводит к просчету или поражению. А поскольку шахматные ходы не только многообразны, но и многозначны, то шансы на оплошность соответственно растут, и в девяти случаях из десяти выигрывает не более способный, а более сосредоточенный игрок. Другое дело шатки, где допускается один только ход с незначительными вариантами; здесь шансов на недосмотр куда меньше, внимание не играет особой роли и успех зависит главным образом от сметливости. Представим себе для ясности партию в шашки, где остались только четыре дамки и, значит, ни о каком недосмотре не может быть и речи. Очевидно, здесь (при равных силах) победа зависит от удачного хода, от неожиданного и остроумного решения. За отсутствием других возможностей, аналитик старается проникнуть в мысли противника, ставит себя на его место и нередко с одного взгляда замечает ту единственную (и порой до очевидности простую) комбинацию, которая может вовлечь его в просчет или сбить с толку...

 

 

 

 

Жил человек в лесу возле Синих гор. Он много работал, а работы не убавлялось, и ему нельзя было уехать домой в отпуск.

 

Наконец, когда наступила зима, он совсем заскучал, попросил разрешения у начальников и послал своей жене письмо, чтобы она приезжала вместе с ребятишками к нему в гости.

 

Ребятишек у него было двое — Чук и Гек.

 

А жили они с матерью в далеком огромном городе, лучше которого и нет на свете.

 

Днем и ночью сверкали над башнями этого города красные звезды.

 

И, конечно, этот город назывался Москва.

 

Как раз в то время, когда почтальон с письмом поднимался по лестнице, у Чука с Геком был бой. Короче говоря, они просто выли и дрались.

 

Из-за чего началась эта драка, я уже позабыл. Но помнится мне, что или Чук стащил у Гека пустую спичечную коробку, или, наоборот, Гек стянул у Чука жестянку из-под ваксы...

 

 

 

 

Дом молчит. Под вечер тишина

по углам рассаживает тени —

поиграть в молчанку. Из окна,

каплей угасающих мгновений,

смотрит хмурый март. А за стеной,

то сжимая длань, то разжимая,

с музыкой, с любовью, со стряпней,

шепотом стекает жизнь чужая

из подъезда грязного и — в ночь,

в лужи не Прощеных Воскресений

слушать ветер...

Эх, прогнать бы прочь

надоедливый сезон весенний,

окунуться в лето с головой,

в тополиный пух с настоем мяты,

где под необъятной синевой

мы лежим в траве, никем не кляты.

Но пока никченмммная весна

не допьет унылую сливянку,

буду ждать.

...И будет тишина

день за днем играть в свою молчанку...

 

 

 

 

В час назначенный Зима-царица,

Шубкой, обернувшись пуховой,

Сидя в белоснежной колеснице,

Взмыла в небо вьюгой снеговой.

 

Мимо деревень, домов, церквушек,

Накрывая землю полотном,

Забелила сосны до макушек,

Затянула речки серебром...

 

Встретилась с Весною на дороге,

Вспомнила, что задолжала ей —

Не желая уходить с порога,

Вплоть до самых, до апрельских дней.

 

Скинув шубу, белая девица,

Пропустила напернд капель —

От Весны сумела откупиться,

Раз зимою на дворе апрель.

 

 

 

 

• Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать.

• Во всех странах железные дороги для передвижения служат, а у нас сверх того и для воровства.

• Когда и какой бюрократ не был убежден, что Россия есть пирог, к которому можно свободно подходить и закусывать?

• Российская власть должна держать свой народ в состоянии постоянного изумления.

• Это еще ничего, что в Европе за наш рубль дают один полтинник, — будет хуже, если за наш рубль станут давать в морду.

• Если на Святой Руси человек начнет удивляться, то он остолбенеет в удивлении и так до смерти столбом и простоит.

• Строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения.

• Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не только яблоки съели, а и ветки-то бы все обломали! У нас намеднись дядя Софрон мимо кружки с керосином шел — и тот весь выпил!

• У нас нет середины: либо в рыло, либо ручку пожалуйте!

• Нет, видно, есть в божьем мире уголки, где все времена — переходные.

• Увы! Не прошло еще четверти часа, а уже мне показалось, что теперь самое настоящее время пить водку.

• — Нынче, маменька, и без мужа все равно что с мужем живут. Нынче над предписаниями-то религии смеются. Дошли до куста, под кустом обвенчались — и дело в шляпе. Это у них гражданским браком называется.

• Для того чтобы воровать с успехом, нужно обладать только проворством и жадностью. Жадность в особенности необходима, потому что за малую кражу можно попасть под суд.

• Крупными буквами печатались слова совершенно несущественные, а все существенное изображалось самым мелким шрифтом.

• Всякому безобразию свое приличие.

• Цель издания законов двоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие — для того чтобы законодатели не коснели в праздности.

• Барышня спрашивают, для большого или малого декольте им шею мыть.

• Просвещение внедрять с умеренностью, по возможности избегая кровопролития.

 

 

 

 

Сидели раз старатели круг огонька в лесу. Четверо больших, а пятый парнишечко. Лет так восьми, не больше, Федюнькой его звали.

 

Давно всем спать пора, да разговор занятный пришелся. В артелке, видишь, один старик был. Дедко Ефим. С молодых годов он из земли золотую крупку выбирал. Мало ли каких случаев у него бывало. Он и рассказывал, а старатели слушали.

 

Отец уж сколько раз говорил Федюньке:

 

— Ложился бы ты, Тюньша, спать!

 

Парнишечку охота послушать.

 

— Погоди, тятенька! Я маленечко еще посижу.

 

Ну, вот... Кончил дедко Ефим рассказ. На месте костерка одни угольки остались, а старатели всё сидят да на эти угольки глядят.

 

Вдруг из самой серединки вынырнула девчоночка махонька. Вроде кукленки, а живая. Волосенки рыженькие, сарафанчик голубенький и в руке платочек, тоже сголуба.

 

Поглядела девчонка веселыми глазками, блеснула зубенками, подбоченилась, платочком махнула и пошла плясать. И так у ней легко да ловко выходит, что и сказать нельзя. У старателей дух захватило. Глядят — не наглядятся, а сами молчат, будто задумались.

 

Девчонка сперва по уголькам круги давала, потом, — видно, ей тесно стало, — пошире пошла. Старатели отодвигаются, дорогу дают, а девчонка как круг пройдет, так и подрастет маленько. Старатели дальше отодвинутся. Она еще круг даст и опять подрастет. Когда вовсе далеко отодвинулись, девчонка по промежуткам в охват людей пошла, — с петлями у ней круги стали. Потом и вовсе за людей вышла и опять ровненько закружилась, а сама уже ростом с Федюньку. У большой сосны остановилась, топнула ножкой, зубенками блеснула, платочком махнула, как свистнула:

 

— Фи-т-ть! й-ю-ю-у...

 

 

 

 

26 марта 1913 года я сидел, как всегда, в кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас перед чашкой давно выпитого кофе, тщетно ожидая кого-нибудь, кто бы освободил меня, уплатив терпеливому официанту шесть су. Подобный способ прокормления был открыт мной еще зимою и блестяще себя оправдал. Действительно, почти всегда за четверть часа до закрытия кафе появлялся какой-либо нечаянный освободитель — французская поэтесса, стихи которой я перевел на русский язык, скульптор-аргентинец, почему-то надеявшийся через меня продать свои произведения «одному из принцев Щукиных», шулер неизвестной национальности, выигравший у моего дядюшки в Сан-Себастьяне изрядную сумму и почувствовавший, очевидно, угрызения совести, наконец, моя старая нянюшка, приехавшая с господами в Париж и попавшая, вероятно по рассеянности полицейского, не разглядевшего адрес, вместо русской церкви, что на улице Дарю, в кафе, где сидели русские обормоты. Эта последняя, кроме канонических шести су, подарила мне большую булку и, растрогавшись, трижды поцеловала мой нос.

 

Может быть, вследствие этих неожиданных избавлений, а может быть, под влиянием других обстоятельств, как-то: хронического голода, чтения книжек Леона Блуа и различных любовных неурядиц, я был настроен весьма мистически и узревал в самых убогих явлениях некие знаки свыше. Соседние лавки — колониальная и зеленная — казались мне кругами ада, а усатая булочница с высоким шиньоном, добродетельная женщина лет шестидесяти, — бесстыдным эфебом. Я детально разматывал приглашение в Париж трех тысяч инквизиторов для публичного сожжения на площадях всех потребляющих аперитивы. Потом выпивал стакан абсента и, охмелев, декламировал стихи святой Терезы, доказывал ко всему привыкшему кабатчику, что еще Нострадамус предугадал в «Ротонде» питомник смертоносных сколопендр, а в полночь тщетно стучался в чугунные ворота церкви Сен-Жермен-де-Пре. Дни мои заканчивались обыкновенно у любовницы, француженки, с приличным стажем, но доброй католички, от которой я требовал в самые неподходящие минуты объяснения, чем разнятся семь «смертных» грехов от семи «основных». Так проходило мало-помалу время.

 

В памятный вечер я сидел в темном углу кафе, трезвый и отменно смирный. Рядом со мной пыхтел жирный испанец, совершенно голый, а на его коленях щебетала безгрудая костистая девушка, также нагишом, но в широкой шляпе, закрывавшей лицо, и в золоченых туфельках...

 

 

 

 

Поляна, речка, лес сосновый

и очертания села.

Я по земле ступаю новой.

Я никогда здесь не была.

 

Иду дорогой — очень скверной,

где не однажды, зло бранясь,

шофер машину вел, наверно,

угрюмо проклиная грязь.

 

Россия-мать! По-свойски строги,

размытым трактом семеня,

мы все клянем твои дороги,

кого-то третьего виня.

 

Но, выйдя к деревеньке ближней,

проселочную грязь гребя,

вдруг понимаем: третий — лишний!

И все берем мы на себя...

 

 

 

 

Таким образом, оставив далеко и глубоко внизу февральскую вьюгу, которая лепила мокрым снегом в переднее стекло автомобиля, где с трудом двигались туда и сюда стрелки стеклоочистителя, сгребая мокрый снег, а встречные и попутные машины скользили юзом по окружному шоссе, мы снова отправились в погоню за вечной весной…

 

В конце концов, зачем мне эта вечная весна? И существует ли она вообще?

 

Думаю, что мне внушил идею вечной весны (и вечной славы!) один сумасшедший скульптор, с которым я некогда познакомился в закоулках Монпарнаса, куда меня на несколько недель занесла судьба из советской Москвы.

 

Он был знаменитостью сезона. В Париже всегда осенний сезон ознаменован появлением какого-нибудь гения, о котором все кричат, а потом забывают.

 

Я сделался свидетелем недолгой славы Брунсвика. Кажется, его звали именно так, хотя не ручаюсь. Память мне изменяет, и я уже начинаю забывать и путать имена.

 

Его студия, вернее довольно запущенный сарай в глубине небольшого садика, усеянного разбитыми или недоконченными скульптурами, всегда была переполнена посетителями, главным образом приезжими англичанами, голландцами, американцами, падкими на знакомства с парижскими знаменитостями. Они были самыми лучшими покупателями модной живописи и скульптуры. У Брунсвика (или как его там?) не было отбоя от покупателей и заказчиков. Он сразу же разбогател и стал капризничать: отказываться от заказов, разбивать свои творения.

 

У него в студии всегда топилась чугунная печурка и коленчатой трубой. На круглой конфорке кипел чайник. Он угощал своих посетителей скупо заваренным чаем я солеными английскими бисквитами. При этом он сварливым голосом произносил отрывистые, малопонятные афоризмы об искусстве ваяния. Он поносил Родена и Бурделя, объяснял упадок современной скульптуры тем, что нет достойных сюжетов, а главное, что нет достойного материала. Его не устраивали ни медь, ни бронза, ни чугун, ни тем более банальный мрамор, ни гранит, ни бетон, ни дерево, ни стекло. Может быть, легированная сталь? — да и то вряд ли. Он всегда был недоволен своими шедеврами и разбивал их на куски молотком или распиливал пилой. Обломки их валялись под ногами среди соломенных деревенских стульев. Это еще более возвышало его в глазах ценителей. «Фигаро» отвела ему две страницы. На него взирали с обожанием, как на пророка.

 

Я был свидетелем, как он разбил на куски мраморную стилизованную чайку, косо положенную на кусок зеленого стекла, изображающего средиземноморскую волну, специально для него отлитую на стекольном заводе.

 

Словом, он бушевал...

 

 

 

 

• Дело не в пессимизме и не в оптимизме, а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума.

• Если человек не курит и не пьет, поневоле задумаешься, уж не сволочь ли он?

• Ехать с женой в Париж все равно, что ехать в Тулу со своим самоваром.

• Бывают люди, которые всегда говорят только умные и хорошие слова, но чувствуешь, что они тупые люди.

• Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству.

• Университет развивает все способности, в том числе — глупость.

• Говорят: в конце концов правда восторжествует, но это неправда.

• Здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди.

• Когда в твой палец попадает заноза, радуйся: «Хорошо, что не в глаз!»

• У очень хорошего человека такая физиономия, что его принимают за сыщика; думают, что он украл запонки.

• Замечательный день сегодня. То ли чай пойти выпить, то ли повеситься.

• Всё знают и всё понимают только дураки да шарлатаны.

• Тот, кому чужда жизнь, кто неспособен к ней, тому ничего больше не остается, как стать чиновником.

• Одна боль всегда уменьшает другую. Наступите вы на хвост кошке, у которой болят зубы, и ей станет легче.

• Нельзя ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него.

• Сотни верст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать такого уныния, как один человек, когда он сидит, говорит и неизвестно, когда он уйдет.

• Если хочешь, чтобы у тебя было мало времени, — ничего не делай.

• Нужно по капле выдавливать из себя раба.

• Никто не хочет любить в нас обыкновенного человека.

• Если против какой-нибудь болезни предлагается очень много средств, то это значит, что болезнь неизлечима.

• Не стоит мешать людям сходить с ума.

 • «Циник» — слово греческое, в переводе на твой язык значащее: свинья, желающая, чтобы весь свет знал, что она свинья.

• Эти умники все такие глупые, что не с кем поговорить.

• Если бы все люди сговорились и стали вдруг искренни, то всё бы у них пошло к чёрту прахом.

• Талантливый человек в России не может быть чистеньким.

• Если твой поступок огорчает кого-нибудь, то это еще не значит, что он дурен.

• Стать писателем очень нетрудно. Нет того урода, который не нашел бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя.

• Нельзя требовать от грязи, чтобы она не была грязью.

• «Познай самого себя», — прекрасный и полезный совет; жаль только, что древние не догадались указать способ, как пользоваться этим советом.

• http://www.reshetoria.ru/user/sergido/

Уходить от людей — это самоубийство.

• На земле нет ничего хорошего, что в своём первоисточнике не имело бы гадости.

•...За почтовым отделением давно уже установилась репутация учреждения, в котором страшно бывать.

• На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость — негодованием, на мерзость — отвращением. По-моему, это, собственно, и называется жизнью.

• Жизнь, по сути, очень простая штука и человеку нужно приложить много усилий, чтобы ее испортить.