Сентябрь 2016

 

 

 

 

 

 

А мне одной не одиноко:

Мое придирчивое око

Считает мушек в мутных окнах,

Ночь перемалывая в день.

 

Непробиваемый мой кокон

Кому-то в жизни вышел боком —

За что благодарила Бога,

Засовы ставила везде…

 

Нет, я не жертва злого рока!

Ему со мной одна морока:

Никто не вышел на подмогу

Трясти несвежее белье…

 

Мне полу-магу, полу-йогу

В Рай не обещано дороги —

Хотя б, post mortem, в некрологе

Не перепутали ФИО!

 

 

 

 

 

дом потому дом, что не может быть поездом.

ветер потому синий и серый, и красный,

что солнце ультрамарин разбавило перед этим.

дорога железная казалась самой безопасной.

не то, что лестница крыльца, дорога из ванной

в смежную кухню с ведром и плитой и щелью.

ах эта щель! как она завывала сукой, и сигарета тлела,

жгла палец, противная, как всё из дряни, необходимой дряни.

поезд ехал вопреки расписанью

на списанный путь назад лет двадцать.

трава из разных синих цветов, тупики, куда носу поезда утыкаться.

это дом, самый настоящий на свете, на верхней полке.

и едет крыша вместе с домом. лучше хором: едет крыша

вместе с домом. домовые вместе с домом, вместе с ванной и луною,

и с тобою и со мною едет город, едет север.

и за всеми нами клевер. едет поезд прям на стройку,

на заброшенную стройку под счастливые напевы,

комсомольские напевы.

 

 

 

 

 

Сто восьмая улица

 

В нашем районе произошла такая история. Маруся Татарович не выдержала и полюбила латиноамериканца Рафаэля. Года два колебалась, а потом наконец сделала выбор. Хотя, если разобраться, то выбирать Марусе было практически не из чего.

 

Вся наша улица переживала — как будут развиваться события? Ведь мы к таким делам относимся серьезно.

 

Мы — это шесть кирпичных зданий вокруг супермаркета, населенных преимущественно русскими. То есть недавними советскими гражданами. Или, как пишут газеты — эмигрантами третьей волны.

 

Наш район тянется от железнодорожного полотна до синагоги. Чуть севернее — Мидоу-озеро, южнее — Квинс-бульвар. А мы — посередине.

 

108-я улица — наша центральная магистраль.

 

У нас есть русские магазины, детские сады, фотоателье и парикмахерские. Есть русское бюро путешествий. Есть русские адвокаты, писатели, врачи и торговцы недвижимостью. Есть русские гангстеры, сумасшедшие и проститутки. Есть даже русский слепой музыкант.

 

Местных жителей у нас считают чем-то вроде иностранцев. Если мы слышим английскую речь, то настораживаемся. В таких случаях мы убедительно просим:

 

— Говорите по-русски!

…

 

 

 

 

 

Лета от сотворения мира семь тысяч семьдесят третьего, или, по нынешнему счислению, 1565 года, в жаркий летний день, 23 июня, молодой боярин князь Никита Романович Серебряный подъехал верхом к деревне Медведевке, верст за тридцать от Москвы.

 

За ним ехала толпа ратников и холопей.

 

Князь провел целых пять лет в Литве. Его посылал царь Иван Васильевич к королю Жигимонту подписать мир на многие лета после бывшей тогда войны. Но на этот раз царский выбор вышел неудачен. Правда, Никита Романович упорно отстаивал выгоды своей земли, и, казалось бы, нельзя и желать лучшего посредника, но Серебряный не был рожден для переговоров. Отвергая тонкости посольской науки, он хотел вести дело начистоту и, к крайней досаде сопровождавших его дьяков, не позволял им никаких изворотов. Королевские советники, уже готовые на уступки, скоро воспользовались простодушием князя, выведали от него наши слабые стороны и увеличили свои требования. Тогда он не вытерпел…

 

 

 

 

 

Бывает всё на свете хорошо,

В чём дело сразу не поймешь,

А просто летний дождь прошел,

Нормальный летний дождь.

Мелькнет в толпе знакомое лицо,

Веселые глаза,

А в них бежит Садовое кольцо,

А в них блестит Садовое кольцо

И летняя гроза.

 

А я иду шагаю по Москве

И я пройти еще смогу

Соленый Тихий океан

И тундру, и тайгу.

Над лодкой белый парус распущу,

Пока не знаю с кем,

А если я по дому загрущу,

Под снегом я фиалку отыщу

И вспомню о Москве.

 

А я иду шагаю по Москве

И я пройти еще смогу

Соленый Тихий океан

И тундру и тайгу.

Над лодкой белый парус распущу,

Пока не знаю с кем,

А если я по дому загрущу,

Под снегом я фиалку отыщу

И вспомню о Москве.

 

 

 

Если любовь уходит, какое найти решенье?

Можно прибегнуть к доводам, спорить и убеждать,

Можно пойти на просьбы и даже на униженья,

Можно грозить расплатой, пробуя запугать.

 

Можно вспомнить былое, каждую светлую малость,

И, с болью твердя, как горько

в разлуке пройдут года,

Поколебать на время, может быть, вызвать жалость

И удержать на время. На время — не навсегда.

 

А можно, страха и боли даже не выдав взглядом,

Сказать: — Я люблю. Подумай. Радости не ломай.

— И если ответит отказом, не дрогнув,

принять, как надо,

Окна и двери — настежь! — Я не держу. Прощай!

 

Конечно, ужасно трудно, мучась, держаться твердо.

И все-таки, чтоб себя же не презирать потом,

Если любовь уходит — хоть вой, но останься гордым.

Живи и будь человеком, а не ползи ужом!

 

 

 

Музыку, женщин, славу, вино

Мерю своим аршином.

Мудрость пришла, только ей все равно —

Все ли я взял вершины.

 

Тот, кто был другом мне — стал врагом…

В чаше вино иссякло.

Я за добро платил добром,

Мне отвечали — всяко.

 

В горле стоял от измен ком,

Шла голова — кругом!

Тот, кто когда-то был врагом,

Стал неожиданно другом.

 

Время сквозь пальцы течет, как песок.

Память заносит илом.

Но и от смерти на волосок

Не изменил я милой.

 

 

 

 

 

Тогда

 

Вон он — мученик музыкалки,

зазубрив пару нот из-под палки,

по морозу, под смех ворон

тащит в школу аккордеон

на дурацком играть концерте

перед кучкою мудаков

ты подумай — Джузеппе Верди!

Ты послушай-ка — «Марш стрелков»!

Ученик никакого класса

мямлит музыку по складам,

левой путаясь в кнопках баса —

до-фа-до... Что же дальше там?

По привычке найти глазами

третье место в восьмом ряду.

Да и хрен бы с ними, с басами.

Да не хлопайте — сам уйду.

Но во сне, раздобыв сигарету,

криминальный раскрыв пенал,

возвращаешься в школу эту,

в этот актовый темный зал

и, горлан, огрубевший неуч,

ты присмотришься — вот оно,

то, что ментор твой, Сан Евгеньич,

свысока называл «фоно»,

надлежащее высшей касте,

дыба хрестоматийных дев.

И, в его растворенной пасти

окончательно разглядев

пожелтевшие зубы клавиш

и безвкусные вензеля,

с наслажденьем бычок раздавишь

о постылую ноту ля.

 

Теперь

 

Птица бьется в пустой груди

та, которая не воробей.

Или в чувство меня приведи,

или, слышишь, того, добей,

слышишь, бог мой, холодный мрамор,

Аполлон, или как там тебя?

Вот я в темном подъезде замер,

штукатурку ногтем скребя.

Распластавшись в сыром пролете,

второпях раскрываю рот,

чтобы птица в слепом полете,

не боясь никаких «высот»,

суматошно теряя перья,

долбанулась башкой в стекло.

Вроде, всё. Ничего теперь я

не должон тебе. Отлегло.

 

 

 

…«То же самое делаем мы, — думал Нехлюдов, — живя в нелепой уверенности, что мы сами хозяева своей жизни, что она дана нам для нашего наслажденья. А ведь это очевидно нелепо. Ведь если мы посланы сюда, то по чьей-нибудь воле и для чего-нибудь. А мы решили, что живем только для своей радости, и ясно, что нам дурно, как будет дурно работнику, не исполняющему воли хозяина. Воля же хозяина выражена в этих заповедях. Только исполняй люди эти заповеди, и на земле установится царствие божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им.

Ищите царства божия и правды его, а остальное приложится вам. А мы ищем остального и, очевидно, не находим его.

Так вот оно, дело моей жизни. Только кончилось одно, началось другое».

С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее.

 

 

 

 

 

 

Действительно, прямо напротив сияла огромная реклама сепулек; толкнув стеклянную дверь, я очутился в пустом в эту пору магазине. Я подошел к прилавку и, стараясь казаться невозмутимым, попросил сепульку.

— Вам для какого сепулькария? — осведомился продавец, спускаясь со своей вешалки.

— Ну, для какого… для обычного, — ответил я.

— Как это для обычного? — удивился он. — Мы отпускаем только сепульки с подсвистом…

— В таком случае мне одну…

— А где ваш фуфырь?

— Э, гм… у меня его нет с собой…

— Так как же вы возьмете ее без жены? — спросил продавец, испытующе глядя на меня и постепенно мутнея.

— У меня нет жены, — неосмотрительно брякнул я.

 

 

 

Просто еще один недопетый слог

вам обо мне, вещающей в пустоту...

Если бы все на свете решало зло,

я бы уже давно перешла на ту

сторону, где встречаются все и вся...

улицу, где не выпадет первый снег,

где много лет тускнеет забытый стяг

с надписью: «Человек».

 

Если бы каждый день начинался так,

словно не будет больше такого дня,

я бы уже давно говорила в такт

гаснущим по утрам городским огням.

Я бы уже давно разучила гимн,

верила б, как ослепнувший идиот,

что на любое «Господи, помоги»,

кто-нибудь снизойдет.

 

Это такая пытка — игра в игру —

мне говорят, я делаю, мир стоит.

Если бы мне сейчас не сдавило грудь,

я бы вообще не думала говорить,

Я бы уже не думала о тебе,

если б за снежным красочным витражом

ветер качал бы хрупкую колыбель

с еле живой душой.

 

Просто с небес на землю крошится мел,

просто сегодня многим не повезло.

Я б обошлась без слова на букву «Л»,

если бы мне хватило похожих слов.

Я бы в последний раз затянулась сном,

выдохнула с трудом пережитый год...

«Господи, ты не веришь в такое, но

кто-нибудь снизойдет».

 

Если бы так легко не сгорала плоть...

Если б не разносилась дурная весть...

Дай же мне слабость сердце не расколоть,

дай же мне силы, чтобы оставить весь

мир в ожидании новых светлейших Будд,

в бледной руке сжимающий оберег...

 

...а где-то сейчас рождается кто-нибудь...

Может быть, Человек.

 

 

 

Hа дальней станции сойду

Тpава — по пояс

И хоpошо с былым наедине

Бpодить в полях

Hичем, ничем не беспокоясь

По васильковой,

Синей тишине.

 

Hа дальней станции сойду

Запахнет медом

Живой воды попью у жуpавля!

Тут все мое,

И мы, и мы отсюда pодом:

И васильки,

И я, и тополя.

 

Hа дальней станции сойду —

Hеобходимой

С высокой ветки в детство загляну...

Ты мне опять позволь,

Позволь, мой кpай любимый,

Быть посвященным в эту тишину!

 

Hа дальней станции сойду,

Тpава — по пояс

Зайду в тpаву,

Как в моpе босиком!

И без меня обpатный

Скоpый-скоpый поезд

Растает где-то

В шуме гоpодском.

 

 

 

 

 

Солнце скрылось за вершинами Тирольских Альп, и над низким песчаным берегом Лидо уже взошла луна. В этот час людские толпы устремились по узким улочкам Венеции к площади Святого Марка — так вода, вырвавшись из тесных каналов, вливается в просторный волнующийся залив. Нарядные кавалеры и степенные горожане; солдаты Далмации и матросы с галер; знатные дамы и простолюдинки; ювелиры Риальто и купцы с Ближнего Востока; евреи, турки и христиане; путешественники и искатели приключений; господа и слуги; судейские и гондольеры — всех безудержно влекло к этому центру всеобщего веселья. Сосредоточенная деловитость на лицах одних и беззаботность других; размеренная поступь и завистливый взгляд; шутки и смех; пение уличной певицы и звуки флейты; кривляние шута и трагически хмурый взгляд импровизатора; нагромождение всяческих нелепостей и вымученная, грустная улыбка арфиста; выкрики продавцов воды, капюшоны монахов, султаны воинов; гул голосов, движение, суматоха — все это в сочетании с древней и причудливой архитектурой площади создавало незабываемую картину, пожалуй самую замечательную во всем христианском мире…

 

 

 

…Голос по радио. …Согласно сообщению Скотланд-Ярда, преступление было совершено в доме номер двадцать четыре по Калвер-стрит, Пэддингтон.

 

 

Личность убитой установлена — это некая миссис Морин Лайон. В связи с убийством полиция разыскивает для опроса замеченного поблизости от места преступления человека в темном пальто, светлом шарфе и фетровой шляпе.

 

 

Вниманию автомобилистов: началась гололедица! Ожидаются продолжение сильного снегопада и заморозки по всей стране, в особенности на северном и северо-восточном побережье Шотландии…

 

 

 

 

 

 

Приходит человек в больницу,

суется в первое окно,

но все без толку, все без толку —

теперь там принимают только

слонов.

 

И человек уже боится,

он ждет устало у окна,

он ждет, когда отправят на,

он прямо чувствует в себе

слона.

 

Приходит человек в больницу,

ему необходим талон,

он просит, просит, просит

его принять. Он, дескать, просто

нечетковыраженный слон.

 

В регистратуре говорят:

зачем талон? зачем вам он?

пришли вы зря, пришли вы зря,

ведь вы же слон,

ведь вы больны.

Сидели б дома до весны,

как все приличные слоны.

 

И человек трубит в окно:

не понимаю я одно —

куда тогда деваться нам,

добропорядочным слонам!?

 

В регистратуре говорят:

такой закон, такой уклон,

мы Вам простили б, что Вы слон,

Но, откровенно говоря,

Вы с середины октября

по нашим записям, увы,

мертвы.

 

Рекомендуем уходить,

касторку пить, махать хвостом,

рекомендуем приходить

потом.

 

Так что, приятель, будь здоров!

Нам не до умерших слонов.

 

И человек идет домой,

полурябой, полуживой,

идет, идет он дотемна,

несет в себе домой, домой

большого мертвого слона.

 

 

 

Вы простите, я к вам... невзначай.

Вы не ждали. И я запоздала.

Я всего лишь... проездом,

                                           с вокзала.

Пригласите, пусть даже... на чай.

Просто так.., на минутку, на час,

может, два.., не прогоните если.

Утону в вашем кожаном кресле,

помечтаю, как прежде, ...о нас...

Ах, простите, совсем не о том,

не о том я...

         Мне просто взгрустнулось.

Показалось, что лето вернулось.

Только...

         дождь и сентябрь за окном.

Мне б почувствовать ваше тепло,

не плеча.., удивленного взгляда.

Вы не верите? Я с вами рядом...

в еле слышимом, хрупком «алло».

Не молчите. Я к вам без обид.

И слезой ваш покой не нарушу.

Я не выпущу горечь наружу,

хоть признаюсь, все так же...

                                           болит...

Заварите с горчинкою чай.

Знаю, любите с мятой, покрепче.

Мне б увидеть вас...

                                           Стало бы легче.

Не гоните меня... сгоряча...

Не гоните! Согрейте теплом...

чашки чая. Я мучима жаждой.

Вы меня приглашали... однажды...

Впрочем, что я опять о былом.

Просто больно..,

                                           так больно терять,

не мечтать, не желать и не верить.

Распахните, пожалуйста, двери.

Мне не хочется вас... забывать.

Мне без вас не писалось.., почти.

Мне без вас..,

                                           видит Бог, не дышалось,

отогрейте, хоть самую малость.

В вашем городе тоже дожди...

Я продрогла, и зонтик не спас.

Нити ливня так дерзки и ломки.

Мне б услышать ваш голос...

                                           негромкий..,

плач гитары и грусти романс.

 

Вы простите, что я... невзначай.

Я без вас одинока, бескрыла...

Я люблю вас. И прежде любила.

Не теряйте меня...

                                           Не теряй...

 

 

 

 

Рожденный ползать — летать не может.

Рожденный бегать — протянет ножки.

Рожденный драться — умрет солдатом.

Рожденный сдаться — живет горбатым.

Рожденный верить — получит дулю.

Рожденный делать — схлопочет пулю.

Рожденный думать — с ума свихнется.

Рожденный плюнуть — растет под солнцем…

Растет как годы,

Растет как евро,

Растет… и в моде,

И всюду первый.

 

 

 

 

 

В ноябре запропасть в темноте — пустяк.

Снега нет, всё чернее кромешный мрак.

Я стою на пороге. Стою молчу.

Может кто-то засветит во мне свечу?

Засвети! Не все же блуждать во тьме

с недосказом маетным на уме?

 

...он приходит, приносит воды с реки,

поливает засохшие лепестки —

бессловесный, как серые облака.

И уходит, беззвучно шепнув: «пока».

 

А пока рука и душа — пуста...

И в безвременьи времечко тает, та...

И вся память горечью налита.

Ноябрями — мается темнота.

 

...по прибрежью забереги легли,

манит лед, но смотри, смотри!

Не сковал мороз берега реки.

А отец, как раз — подарил коньки.

Убежал с конькам тайком шельмец —

озорной такой, как его отец...

 

А потом к нам в дом прибежал старик,

чья изба стоит у реки впритык.

И лицом похож был на страшный лик.

Он с реки слыхал смертный детский крик.

 

...и пальтишко — на берегу,

и ботиночки — на снегу

 

бегу, бегу, бегу...бегу

 

Снова тянет холодный туман с реки.

Доживает ноябрь свои деньки.

Ночи тонут в замороке тоски...

Отреки меня, Господи, от реки!

Засвети свечу на моем пути!

Не молчи же, Господи, не молчи!

 

 

 

 

 

Молчать... Давиться тишиной,

как лунной ночью в дикой чаще,

и рифмовать тебя со мной

и разрывать тоску на части.

 

Молчать при свете и впотьмах,

абсурдно, жалостливо, скорбно...

Молчать в твоих кошмарных снах,

в твоих трагических аккордах.

 

Молчать по праву языка

на всех немыслимых наречьях.

Молчать всерьез. Наверняка.

Молчать попутно и навстречу.

 

Молчать... Безмолвие храня,

не лепетать любовной чуши.

Я говорю: «Услышь меня!»

Но слышать могут только души.

 

 

 

 

 

 

Пока ещё…

Из отпуска не вышли батареи

и теплые носки спасают ноги

в своей уютной шерстяной берлоге

от холода паркета и от тапок.

Пока еще…

Подмигивают спелые аллеи

зелёно-желто-красным светофором,

спуская по ветвям-фуникулерам

перегоревших фонарей охапки.

Пока ещё…

В накинутую без застежки куртку

просовывает руки теплый ветер

(совсем не лишний и совсем не третий),

а те, кто под зонтом, не носят шапки.

Пока еще…

Темнеет раньше, будто в шутку,

а утро пахнет «школой после лета»,

летят из поздних отпусков приветы,

а первые дожди свежи и кратки…

 

Пока еще —

вполне себе подруга — осень…

Вполне и по-сентябрьски молодая.

Живет — вполне, сполна же отдавая,

и ничего — пока еще — не просит…

 

 

 

 

Я увидел седого, но еще крепкого человека, который сидел за письменным столом и писал.

 

Он находился в комнате, в башне, очень высоко над землей, так что из большого окна влево от него виднелись одни только дали: морской горизонт, мыс и мерцание огней сквозь туманную дымку, по которому на закате за много миль узнаешь город. Комната была чистая, красивая, но чем-то неуловимым, какой-то своей необычностью она показалась мне удивительной и странной.

 

Трудно было определить, какого она стиля, а простой костюм, в который одет был этот человек, не говорил ничего ни об эпохе, ни о стране, где все это происходило. «Быть может, это  — Счастливое Будущее, — подумал я, — или Утопия, или Страна Простых Грез». У меня в голове промелькнули фраза Генри Джеймса и рассказ о «Великой Счастливой Стране», но так же быстро улетучились, не оставив и следа.

 

Человек писал чем-то вроде вечного пера — новейшее изобретение, значит, историческое прошлое тут ни при чем. Исписав быстро и ровно лист, он присоединил его к стопке на изящном столике под окном. Последние исписанные листы лежали в беспорядке, покрывая остальные, соединенные в тетради.

 

Он, видимо, не замечал моего присутствия, а я стоял и ожидал, когда он перестанет писать…

 

 

 

 

 

Раскачивался август на ветрах,

Брала аккорды магия прибоя,

И небо безмятежно голубое

С улыбкой счастья на твоих губах,

Рассеивало расставанья страх.

 

А нынче дождь флиртует с сентябрем,

В прощальном танго — летние минуты

Курортных встреч закончены салюты,

Листва застыла мокрым янтарем —

Природа пред осенним алтарем.

 

Безлюдны пляжи, отошел сезон,

Крик журавлей рвет душу на рассвете,

И солнца лучик вязнет в менуэте

Морских седых усталых стылых волн.

И ветра стон уныньем напоён...

 

Разлука каплет яд в бокал любви,

Средь слез прощальных фонарей вокзала.

«Не забывай», — ты тихо мне сказала.

Кострами осени сгорели дни,

Как быстро тают поезда огни...

 

 

 

 

Тонкая леса была спущена в воду под толстый корень, шевелившийся от каждого движения волны.

 

Девочка ловила форель.

 

Она сидела неподвижно на камне, и река обдавала ее шумом. Глаза ее были опущены вниз. Но взгляд их, утомленный блеском, рассеянным повсюду над водой, не был пристален. Она часто отводила его в сторону и устремляла вдаль, где крутые горы, осененные лесом, стояли над самой рекой.

 

Воздух был еще светел, и небо, стесненное горами, казалось среди них равниной, чуть озаренной закатом.

 

Но ни этот воздух, знакомый ей с первых дней жизни, ни это небо не привлекали ее сейчас.

 

Широко открытыми глазами следила она за вечно бегущей водой, силясь представить в своем воображении те неизведанные края, куда и откуда бежала река. Ей хотелось увидеть иные страны, иной мир, например австралийскую собаку динго. Потом ей хотелось еще быть пилотом и при этом немного петь.

 

И она запела. Сначала тихо, потом громче…

 

 

  

 

 

Вечерний город —

Любой звук — синий.

Высокий ворот,

Повсюду иней…

Преддверье… Сказка…

Синеет громче.

Из звуков связка

В руках у ночи.

Из звуков синих

Оттенков разных,

Из звуков зимних,

Из звуков важных.

В них утопаю,

И синий ветер

Со мной играет

На парапете…

 

 

 

 

 

Воздух осени наново создан,

отрисован и вымахал ростом,

и листвою застыл напоказ,

увеличив количеством во сто,

а, быть может, — и в тысячу раз!

Как пестро и подробно притихли,

день со дня — все ясней и свежей!..

 

И действительно времечко — вихрем!

Сорок лет — это, знаете, цифра!..

это, знаете, — возраст уже!..

 

Это — вдруг прекращают вмещаться

в мир, которому дальше стоять.

В сорок лет начинают прощаться

и подробности запоминать —

то ли кленов огонь и коросту,

то ли тщательность рытой коры,

то ли жизнь, то ли смерть, то ли воздух,

то ли осени нежность и поступь,

и забывчивость пестрой игры.

 

 

 

 

 

В юношеские годы, когда человек особенно восприимчив, я как-то получил от отца совет, надолго запавший мне в память.

— Если тебе вдруг захочется осудить кого то, — сказал он, — вспомни, что не все люди на свете обладают теми преимуществами, которыми обладал ты.

 

К этому он ничего не добавил, но мы с ним всегда прекрасно понимали друг друга без лишних слов, и мне было ясно, что думал он гораздо больше, чем сказал. Вот откуда взялась у меня привычка к сдержанности в суждениях — привычка, которая часто служила мне ключом к самым сложным натурам и еще чаще делала меня жертвой матерых надоед. Нездоровый ум всегда сразу чует эту сдержанность, если она проявляется в обыкновенном, нормальном человеке, и спешит за нее уцепиться; еще в колледже меня незаслуженно обвиняли в политиканстве, потому что самые нелюдимые и замкнутые студенты поверяли мне свои тайные горести. Я вовсе не искал подобного доверия — сколько раз, заметив некоторые симптомы, предвещающие очередное интимное признание, я принимался сонно зевать, спешил уткнуться в книгу или напускал на себя задорно-легкомысленный тон; ведь интимные признания молодых людей, по крайней мере та словесная форма, в которую они облечены, представляют собой, как правило, плагиат и к тому же страдают явными недомолвками. Сдержанность в суждениях — залог неиссякаемой надежды. Я до сих пор опасаюсь упустить что-то, если позабуду, что (как не без снобизм? говорил мой отец и не без снобизма повторяю за ним я) чутье к основным нравственным ценностям отпущено природой не всем в одинаковой мере.

 

А теперь, похвалившись своей терпимостью, я должен сознаться, что эта терпимость имеет пределы. Поведение человека может иметь под собой разную почву — твердый гранит или вязкую трясину; но в какой-то момент мне становится наплевать, какая там под ним почва. Когда я прошлой осенью…

 

 

 

 

 

Было это или не было, теперь уж точно сказать нельзя, потому что случай, с которого началась (и тянется почти до наших дней) вся история, произошел в деревне Красное так давно, что и очевидцев с тех пор почти не осталось. Те, что остались, рассказывают по-разному, а некоторые и вовсе не помнят.

 

Да, по правде сказать, и не такой это случай чтоб держать его в памяти столько времени. Что касается меня, то я собрал в кучу все, что слышал по данному поводу и прибавил кое-что от себя, прибавил, может быть, даже больше, чем слышал. В конце концов, история эта показалась мне настолько занятной, что я решил изложить ее в письменном виде, а если вам она покажется неинтересной, скучной или даже глупой, так плюньте и считайте, что я ничего не рассказывал.

 

Произошло это вроде бы перед самой войной, не то в конце мая, не то в начале июня 1941 года, в этих, примерно, пределах.

 

Стоял обыкновенный, жаркий, как бывает в это время года, день. Все колхозники были заняты на полевых работах, а Нюра Беляшова, которая служила на почте, прямого отношения к колхозу не имела и была в тот день выходная, копалась на своем огороде окучивала картошку.

 

Было так жарко, что, пройдя три ряда из конца в конец огорода, Нюра совсем уморилась. Платье на спине и под мышками взмокло и, подсыхая, становилось белым и жестким от соли. Пот затекал в глаза. Нюра остановилась, чтобы поправить выбившиеся из-под косынки волосы и посмотреть на солнце скоро ли там обед.

 

Солнце она не увидела. Большая железная птица с перекошенным клювом, заслонив собой солнце и вообще все небо, небо, падала прямо на Нюру.

 

— Ай! — в ужасе вскрикнула Нюра и, закрыв лицо руками, замертво повалилась в борозду…

 

 

 

 

 

 

 

Я ведь тоже видела, как срывается первый лист,

Составляла дорожки из горстки цветных драже.

Я из тысяч промокших чужих Алис

Со скалистым берегом на душе.

Осень им сказала, «пора уже»,

А они и ухом не повели.

 

Я ведь тоже взрослела под проливным,

И делила молчание по слогам.

Ти-ши-на, за водою горят огни.

Ти-ши-на, за водою стоит вода.

Этот дождь не закончится никогда,

Мне б хотелось не кончиться вместе с ним.

 

Осень цветом, совсем как гитарный бок,

Осень звуком, как лопнувшая струна.

Размываются кошки, мосты, дома,

Рыжей краской стекаются в водосток.

 

***

 

Мне бы из кучи листьев набрать, не глядя,

И на асфальте узором их разложить.

Да, мама, первым, что я увидела, был сентябрь.

Да, мама, ради этого стоит жить.

 

 

 

 

 

Что ж вы все сразу-то, дружным строем!

 

Щас, погоди, только свет настрою.

Ты как всегда — безупречно строен! (Сразу же видно — не ел, не спал).

Ладно, колись, как прошла защита? Каждый недоспанный час засчитан?

Или опять препирался с Читом*, а научрук, как всегда, пропал?

 

Чит ведь тебя костерил нещадно, чуть ли не матом ругал площадным...

Ой, погоди, что-то в хате чадно — точно, картошка сгорела, блин!

Ладно, о чём я… А, Чит. Короче, он же себя в завотделы прочил,

Вот и бесился. (Но, между прочим, Читов-то много, а ты — один).

 

…Так, и когда отмечаем степень? (Помнишь ваш пьяный «концерт» про степи?).

Наши попойки не всякий стерпит — тут я, конечно, тебя пойму.

Ленка сегодня с утра звонила — я, говорит, напрямую с Нила!

С дочкой в Египте. (Вчера приснилось, будто мы снова с тобой в Крыму…)

 

(Кстати, а может… Да нет, пустое…) Ленка вон счастлива, Ленке — что ей…

С новым любовником дачку строят. «Я, — говорит, — для него — звезда!»

 

Едешь?.. Сюда?? В восемь двадцать поезд? Слушай, тут снега — тебе по пояс!

Что ты, нисколько не беспокоюсь.

(Просто уже начинаю ждать).

 

 

 

 

 

 

Где-то в глубине моей души,

На самом дне слепого океана

Открылась раковина с жемчугом внутри...

Моя любовь так засияла.