Декабрь 2016

 

 

 

 

 

 

— О, чтоб тебя черт взял, проклятый!..

 

— За что ты меня бранишь, господин Философ? — спросил Ветер.

 

— За то, — ответствует Мудрец, — что как только я отворил окно, чтобы выбросить вон чеснокову шелуху, ты как дунул проклятым твоим вихрем, так все назад по целому столу и по всей горнице разбросал, да еще притом остальную рюмку с вином, опрокинувши, расшиб, не вспоминая то, что, раздувши из бумажки табак, все блюдо с кушаньем, которое я после трудов собрался было покушать, совсем засорил...

 

— Да знаешь ли, — говорит Ветер, — кто я таков?

 

— Чтоб я тебя не разумел? — вскричал Физик. — Пускай о тебе мужички рассуждают. А я после небесных планет тебя моего внятия не удостаиваю. Ты одна пустая тень...

 

— А если я, — говорит Ветер, — тень, так есть при мне и тело. И правда, что я тень, а невидимая во мне божья сила есть точно тело. И как же мне не веять, если меня всеобщий наш создатель и невидимое все содержащее существо движет.

 

— Знаю, — сказал Философ, — что в тебе есть существо неповинное постольку, поскольку ты Ветер...

 

— И я знаю, — говорил Дух, — что в тебе столько есть разума, сколько в тех двух мужиках, из которых один, нагнувшись, поздравил меня заднею бесчестною частью, задравши платье, за то, что я раздувал пшеницу, как он ее чистил, а другой такой же комплимент сделал в то время, как я ему не давал вывершить копну сена, и ты у них достоин быть головою.

 

Сила. Кто на погоды или на урожай сердится, тот против самого Бога, всестроящего, гордится.

 

 

 

 

.......

какого цвета твой ветер

у проплешины льдины спрашиваю

у пропоротого коньками неба спрашиваю

у приволжской песочной заварки спрашиваю

сладкий лимон кусаю

 

какого звука твой голос

у кочевого парохода выклянчиваю

у цыганской скрипки выпытываю

по рифленому камню царапаю

 

какого сока яблоки твои

а-да-ма-нтовые россыпи млечного раскапываю

железный воздух облизываю

лимон горький оплакиваю

 

родинка воротника твоего

муха загара твоего

трещина губы твоей

до свадьбы твоей

заживаю ветром

заживаю соком

заживаю тишью

отпадаю веткой

в отчаянной сингапурге

внутри лимона мира

 

две косточки тебя

в шепоте моем остаются

две царапинки твои

в ладони моей шевелятся

две искорки твои

в чае моем барахтаются

 

где третья

у пенопласта снегов спрашиваю

стоя

на расстоянии вытянутого меридиана

трогая твой ветер лимонный

определяя цвет его пота

и голос его сна

 

 

 

 

 

Голые плечи. В платье вечернем.

Кружится в вальсе. Ночь. Не до сна.

И декольте, что ведет в бесконечность...

Бархата маска. Она? Не она?

 

Кто ты такая? Скажи, незнакомка!

Легко ускользнула, мелькнула рука.

Тает твой смех мелодично, негромко.

Снова увидимся? Наверняка!

 

 

 

 

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И божий лик изобразится в них!

 

 

 

 

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

 

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя...

И Музе я сказал: «Гляди!

Сестра твоя родная!»

 

 

 

 

– Знаешь, почему лошади живут так долго? Они не выясняют отношения!

 

– Одна большая страсть, занявши раз нашу душу, жестоко измещает все остальное. Двум страстям нет места в нас.

 

– Сытость совсем не зависит от того, сколько мы едим, а от того, как мы едим! Так и счастье, так и счастье, Левушка, оно вовсе не зависит от объема внешних благ, которые мы урвали у жизни. Оно зависит только от нашего отношения к ним!

 

– С кого начинать исправлять мир? С других? Или с себя?..

 

– Говорят: целый народ нельзя подавлять без конца. Ложь! Можно! Мы же видим, как наш народ опустошился, одичал, и снизошло на него равнодушие уже не только к судьбам страны, уже не только к судьбе соседа, но даже к собственной судьбе и судьбе детей. Равнодушие, последняя спасительная реакция организма, стала нашей определяющей чертой. Оттого и популярность водки — невиданная даже по русским масштабам. Это — страшное равнодушие, когда человек видит свою жизнь не надколотой, не с отломанным уголком, а так безнадежно раздробленной, так вдоль и поперек изгаженной, что только ради алкогольного забвения еще стоит оставаться жить. Вот если бы водку запретили — тотчас бы у нас вспыхнула революция.

 

– Что дороже всего в мире? Оказывается: сознавать, что ты не участвуешь в несправедливостях. Они сильней тебя, они были и будут, но пусть — не через тебя.

 

– Не бойся пули, которая свистит, раз ты ее слышишь — значит, она уже не в тебя. Той единственной пули, которая тебя убьет, ты не услышишь.

 

– Умного на свете много, мало — хорошего.

 

– Спорт — опиум для народа... Спортивными зрелищами, футболом да хоккеем из нас и делают дураков.

 

 

 

 

Когда мы готовили уроки, к нам вошел директор, ведя за собой одетого по-домашнему «новичка» и служителя, тащившего огромную парту. Некоторые из нас дремали, но тут все мы очнулись и вскочили с таким видом, точно нас неожиданно оторвали от занятий.

 

Директор сделал нам знак сесть по местам, а затем, обратившись к классному наставнику, сказал вполголоса:

 

— Господин Роже! Рекомендую вам нового ученика — он поступает в пятый класс. Если же он будет хорошо учиться и хорошо себя вести, то мы переведем его к «старшим» — там ему надлежит быть по возрасту.

 

Новичок все еще стоял в углу, за дверью, так, что мы с трудом могли разглядеть этого деревенского мальчика лет пятнадцати, ростом выше нас всех. Волосы у него были подстрижены в кружок, как у сельского псаломщика, держался он чинно, несмотря на крайнее смущение. Особой крепостью сложения он не отличался, а все же его зеленая суконная курточка с черными пуговицами, видимо, жала ему в проймах, из обшлагов высовывались красные руки, не привыкшие к перчаткам. Он чересчур высоко подтянул помочи, и из-под его светло-коричневых брючек выглядывали синие чулки. Башмаки у него были грубые, плохо вычищенные, подбитые гвоздями.

 

Начали спрашивать уроки. Новичок слушал затаив дыхание, как слушают проповедь в церкви, боялся заложить нога на ногу, боялся облокотиться, а в два часа, когда прозвонил звонок, наставнику пришлось окликнуть его, иначе он так и не стал бы в пару.

 

При входе в класс нам всегда хотелось поскорее освободить руки, и мы обыкновенно бросали фуражки на пол; швырять их полагалось прямо с порога под лавку, но так, чтобы они, ударившись о стену, подняли как можно больше пыли; в этом заключался особый шик.

 

Быть может, новичок не обратил внимания на нашу проделку, быть может, он не решился принять в ней участие, но только молитва кончилась, а он все еще держал фуражку на коленях…

 

 

 

 

Дремлет Москва, словно самка спящего страуса,

Грязные крылья по темной почве раскинуты,

Кругло-тяжелые веки безжизненно сдвинуты,

Тянется шея — беззвучная, черная Яуза.

 

Чуешь себя в африканской пустыне на роздыхе.

Чу! Что за шум? Не летят ли арабские всадники?

Нет! Качая грузными крыльями в воздухе,

То приближаются хищные птицы — стервятники.

 

Падали запах знаком крылатым разбойникам,

Грозен голос близкого к жизни возмездия.

Встанешь, глядишь... а они все кружат над покойником,

В небе ж тропическом ярко сверкают созвездия.

 

 

 

 

Через спальный район Вавилона...

 

Через спальный район Вавилона, как всегда, в семь часов аккурат

поднимается вверх по уклону, свой кирпич заложив в зиккурат

и привычно смешавшись с другими, серый призрак в потертом пальто,

тень, в толпе потерявшая имя, привидение, мистер никто.

О, быватель в казенных прихожих, обиватель потертых дверей!

Обыватель, один из прохожих, из усталых вечерних зверей.

Нет, его не опишешь, не выйдет. Так, на всех остальных походя,

он безлик, что проходят навылет сквозь него злые стрелы дождя.

 

Жизнь не мед в человеческих сотах с их пустым насекомым трудом,

Но, во-первых, и в-пятых, и в-сотых, где-то здесь, на окраине, дом

прячет спальный район Вавилона, и для тени тот дом на холме

как магнит, будто око циклона, словно факел в египетской тьме.

...Сквозь район, приходящий в упадок, где никто никому не знаком,

вдоль заборов и детских площадок, до прихожей, где щелкнув замком,

ты обнимешь меня, золотая. И во сне улыбнется Господь,

видя, как я опять обретаю имя, разум, и душу, и плоть.

 

 

 

 

На ухо наступил медведь,

на горло — собственная песня.

Как страшно жить! Но умереть —

страшней. Ещё страшней — воскреснуть

 

и вдруг увидеть без прикрас

трех обезьян в дорожных тогах —

пустыни ртов, ушей и глаз.

...Течет сквозь пальцы время Бога,

 

латунный крест роняет след —

росток травы на бледном теле,

несётся прочь велосипед,

изобретенный на неделе;

 

в кармане прячется рецепт —

оmnia mea mecum porto,

и где-то там, за перевертом,

день беспощаден и свиреп.

 

Пора сворачивать, держись —

здесь угол прям и так эвклидов,

что своевольная планида

кромсает на косынки жизнь

 

от точки ‹Я› до точки ‹Нет›.

Пути опять не изменились:

вопрос — ответ, вопрос — ответ,

латынь, латунь и катехизис.

 

 

 

 

 

 

Ты убила меня. Ты знаешь об этом? Просто взяла да и выстрелила в висок. Эдакая превентивная мера. Во избежание. Я — чик, и помер. Потом пошел попил чаю. Чего это она, думаю? Ни с того ни с сего — не бывает. Видать, на молоке обжегшись. Ладно. Я залепил дымящуюся дырочку кусочком хлебного мякиша и расстелил на полу карту.

 

Нет карт

Этого моря

Нет веры

Этому горю

Скоро забудешь

И будешь

Дальше

Как раньше

 

Не думай

Не изумляйся

Но больше

Не попадайся

Эти просторы

Назад отпускают

Не скоро

 

Столица Любви расположена на южном склоне горы Стра. Это скучноватое скопище десятка деревянных домишек с легкомысленными мансардами и прохладными террасами, затканными стремительным взлетом длиннющих стеблей диких вьющихся роз, плетями хмеля с меланхолично болтающимися гроздьями лохматых шариков соцветий и прочими тыквами. По улице носятся встопорщенные цыплята — до того беспредельные, что порой так и норовят укусить случайного велосипедиста. Лошадь, привязанная к изгороди, дрожит шкурой и всхрапывает; на круп ее небрежно наброшена огромная шелковая шаль, расшитая пальмами. Из распахнутых окон кухни дома напротив отчаянно валятся клубы дыма, в который превратились оладьи, и приглушенные проклятия. Мостовая отсутствует. Мобильная связь отсутствует. Протяжно скрипит ворот подъемника расположенной неподалеку шахты.

 

Этимология названия «Стра» неизвестна. Тенор-баритон Ёжик упрямо отстаивает версию о том, что некогда это был вулкан Страсти, ныне спящий, но еще вполне дееспособный. Немытый жрец, живущий в дупле зуба, который выбили в прошлом году великану Петьке Микробу в честной пьяной драке, вещает, что это значит Страдание, и регулярно перед заходом Солнца торжественно выдергивает по волоску из носа в подтверждение этой теории. Лично я полагаю, что это означает Странная, потому что по ночам там кто-то переливчато орет; между тем днем не обнаруживается ни нор, ни следов, ни перьев. Вот я и думаю, что это прямо из горы орет.

 

Через речку Обрыдайку перекинут изящный подвесной мостик, широкий и на удивление прочный. Однажды я собственными глазами видел, как по нему прошел слон с Летучей Кошью на спине.

 

Солнце встает каждый раз в другой стороне, но столица находится именно на южном склоне, потому что на противоположном всегда лежит снег и даже размечена неплохая трасса для гигантского слалома. То есть там трясут и сламывают разных гигантов, видимо.

 

В супермаркет летают на драконе. Обычно он спит в тростнике ниже по течению Обрыдайки, но если его хорошенько исщекотить, он сначала хохочет «Га-га-га!», дергая хвостом и тряся щеками, а потом некоторое время по инерции готов на любые подвиги.

 

Беса ме!

Беса ме мучччо!

 

Короче, я тебя простил. Ты ж не виновата, что я обрушиваю свою любовь куда ни попадя.

 

 

 

 

 

Утром делать не хочу

Скучную зарядку,

Я на радуге скачу,

Словно на лошадке.

 

Кашу тоже не хочу,

Белую, как ватка,

Лучше сразу проглочу

Шоко-шоколадку.

 

Умываться не хочу,

Выпрямлять лохматы,

Лучше я пойду к врачу

Или в акробаты.

 

Не хочу я в тихий час,

Как носок валяться,

Буду, в латы облачась,

Шваброй с креслом драться.

 

Вы подумали, что я

Жуткий хвастунишка

Или даже грубиян,

Неслухмян-мальчишка.

 

Вовсе я не непослушный,

Просто мне сегодня скучно...

 

 

 

 

...И все бы ничего, когда бы дождь

не так усердно бил по медной крыше.

Ведь ты бы обязательно услышал,

как несусветно и нескладно врешь.

 

И все бы ничего, когда бы гром

не прогремел почти одновременно,

когда ты подавал любви на бедность

скупые клятвы пересохшим ртом.

 

И все бы ничего, когда бы пульс

не так, в мои виски, забарабанил,

что чутко — спящая проснулась память,

я на нее всегда за это злюсь.

 

И все бы ничего, когда б не дрожь,

от мелкой ряби и до малахольной,

и я б не зареклась — С меня довольно...

И все бы ничего, когда б не дождь..

 

 

 

 

 

Как резко кончилась игра...

Пусть будет так, а не иначе,

Как мяч, душа с чужой подачи

Шальную скорость обрела,

Магнит любовный одолев,

Ушла за игровое поле.

Теперь беснуется на воле,

От эйфории обалдев.

Кто б мог подумать, что так вот

Все оборвется. В первом сете

В твои попала крепко сети,

Но вскоре выровняла счет...

Потом немного спал накал —

Игра казалась бесконечной,

Душа расслабилась беспечно,

Ты вдруг удар не рассчитал?!

 

 

 

 

 

 

снег мне не снится, не берет за руку, не говорит,

прячет стройное тело и не целует в губы.

улицы в людях, красные и синие фонари

в полночь редеют, тускнеют и сходят на убыль.

 

снег не спешит: «да куда торопится? пусть подождет, —

думает, — вспомню его и растаю мгновенно,

стану талой водой, обниму, превращусь снова в лед.

нет. не спущусь, не смогу. он и так не приветный»

 

сад на засове, колодезь закрыт и мертвый родник —

в песне Песней, во всех песнях и зимах таится

эхо холодного имени, с ним я и чист и тих.

снег, подожди и прими теплой слезы крупицу.

 

 

 

 

А ведь он мужик не глупый, не смотри, что он дурак!

 

Утром мажу бутерброд — Сразу мысль: а как народ?

И икра не лезет в горло, И компот не льется в рот!

 

Энто как же, вашу мать, Извиняюсь, понимать?

 

Нет войны — я все приму — Ссылку. Каторгу. Тюрьму.

Но желательно — в июле, И желательно — в Крыму.

 

Хороша ль, плоха ли весть, — Докладай мне все как есть!

Лучше горькая, но правда, Чем приятная, но лесть!

Только если энта весть Снова будет — не Бог весть,

Ты за эдакую правду Лет на десять можешь сесть!

 

Ты у нас такой дурак по субботам али как?

 

Что касается ума — Дубликатов мне нема.

 

Деспотизм сейчас не в моде, Демократия в ходу.

 

 

 

 

Некое торгово-увеселительное заведение. Входит посетитель в черных очках с тросточкой. Его решительно встречает собранная моложавая женщина неопределенного возраста и улыбается, демонстрируя ослепительную работу дантиста.

 

— Здравствуйте!

— Здравствуйте...

— Мы очень рады видеть Вас в нашем центре! Вы наш тысяча двадцать третий посетитель, и Вам конечно очень нужен наш фирменный подарок? Замечательно. Сейчас мы Вам торжественно вручим красивый фантик от конфеты с монограммой нашего директора. Для вручения прошу вас встать вон туда, под знамя нашей корпорации, и наш директор пожмет Вам руку. Правда его сейчас нет, и руку пожмет наш охранник, но это неважно! Наш охранник, тоже, очень, очень представительный мужчина. Да… Вы конечно любите играть в фантики? У нас огромный выбор аксессуаров для игры в фантики.

— Извините, но я совсем по другому вопросу. Я...

— По какому?

— Я хотел бы...

— Ах, по другому вопросу...

— Да-да, я, знаете ли...

— К сожалению, по другим вопросам к нам приходят в субботу.

— Так мне прийти завтра?

— Конечно, если завтра суббота и об этом будет написано в календаре, то приходите. Мы очень, очень будем Вас ждать! Хотя у нас не рабочий день, и никого не будет, но это не важно! Ведь мы очень, очень будем Вас ждать.

— ???

— Знаете, я все же дам Вам фантик, он такой замечательный...

— Но мне не нужны фантики, я всего лишь хотел...

— Конечно, конечно, ...м-м-м... другой вопрос, да. Знаете что... приходите в… четверг. У нас будет море фантиков и фантастические скидки! Вы даже сможете себе подобрать фантик под цвет ваших глаз и бесплатно воспользоваться консультацией специалиста по фантикам.

— Но у меня нет глаз. Я, если вы заметили, слепой. Вот моя тросточка и очки.

— Ой, какой Вы веселый! Нет глаз?!? Тросточка и очки! Как смешно. Но это неважно… да. А знаете, у нас есть предложение специально для Вас! Приходите к нам во вторник, мы переименуем вторник в воскресение, положим вас вон туда, под знамя нашей корпорации, преломим над вами вашу тросточку и налепим на глаза наши фантики вместо ваших очков. Вы тотчас же прозреете! То есть видеть вы по-прежнему вряд ли сможете, но вам будет уже абсолютно все равно, какой сегодня день недели или слепой вы, или нет, и нужен ли вам «другой вопрос». По-моему, прикольно!

Приходите к нам обязательно!

 

 

 

 

 

Ночь наступает — тайная пора,

Замрет душа в предчувствии разлуки

С уставшим телом, снова — до утра,

И взмоет в Небо, к Богу на поруки.

Там голос совести, как из горящего куста,

Горячая молитва в предрассветной рани,

Когда природа молчалива и проста, —

Так очищается душа от всякой дряни.

И в тело вновь, — молитвою умыта,

Надеждой радостной и верою полна,

И не страшит, что в будущем сокрыто,

Что уготованную чашу пить до дна.

 

 

 

 

Последняя жевачка съедена,

Ах нет еще, не до конца!

Еще не все со мной разделены,

Е триста тридцать и аспартам,

Еще походят челюсти-ходики,

Зубы к зубам, ням ням ням,

Какие еще наши годики?!

Род-ну-ю слюну! К родным зубам!

Чтоб не истлели налетом вражиим,

Чтоб не загнили в дырочках там,

Остатки перекусов схваченных,

На перелетах от дел к делам.

(а перелеты бывают обманчивы,

а перелеты лететь зовут,

когда десятки дел не окончены,

будто бы тысячи новых ждут)

И вот отмеченные бутербродами,

Все перелеты живут во мне,

А я измученный перелетами,

Уже задумываюсь о судьбе...

 

И вот такая вот круговерть получается,

Такое выстраивается, ачуметь!

Рука еще за жевачкой тянется,

А тема развертывается про жизнь и смерть.

И от развертывания страшно становится,

Ведь дальше вопрос: «А что же там?»

Опомниться!

Руку одернуть!

Хватит!

Жрать Е триста тридцать и аспартам.

 

 

 

 

Красный, дивный цветок

Вдруг подаришь ты мне —

Кислорода глоток,

Как спасенье в огне...

 

Красный, дивный цветок —

Одиночества звук,

Как спирали виток,

Как отчаянья круг...

 

Красный дивный цветок,

Будто сердце в ладонь —

И уста на замок,

И секрет мой не тронь!

 

А секрет мой так прост,

Так прозрачен, как тюль —

Перебросила мост

Я любви на июль...

 

Между нами, как встарь,

Строят эльфы мосты

С января по декабрь

В сердце ты...

Только ты...

 

 

 

 

В Сионийских горах наступил очень жаркий вечер. Отец Волк проснулся после дневного отдыха, зевнул, почесался и одну за другой вытянул свои передние лапы, чтобы прогнать из них остаток тяжести. Волчица Мать лежала, прикрыв своей большой серой мордой четверых барахтавшихся, повизгивавших волчат, а в отверстие их пещеры светила луна.

 

— Огур!.. — сказал Отец Волк. — Пора мне идти на охоту.

 

И он уже готовился пуститься по откосу горы, когда маленькая тень с пушистым хвостом показалась подле входа в пещеру и жалобно провизжала:

 

— Пусть тебе сопутствует удача, о, вождь волков, пусть судьба даст твоим благородным детям сильные, белые зубы; пусть счастье улыбается им. И да не забывают они голодных!

 

Говорил шакал Табаки, лизоблюд. Волки Индии презирали Табаки за то, что он всем причинял неприятности, сплетничал и поедал тряпье и лоскутья кожи на сельских свалках мусора. Вместе с тем, в джунглях боялись его, потому что шакалы способны сходить с ума, а в таком состоянии они забывают всякий страх, бегают по лесам и кусают всех, кого встречают. Когда маленький шакал сходит с ума, даже тигр прячется от него. Ведь для дикого создания безумие величайший позор! Мы называем эту болезнь водобоязнью, в джунглях же ее считают дивани — безумием...