Октябрь 2016

 

 

 

 

 

Хорошо под осеннюю свежесть

Душу-яблоню ветром стряхать

И смотреть, как над речкою режет

Воду синюю солнца соха.

 

Хорошо выбивать из тела

Накаляющий песни гвоздь.

И в одежде празднично белой

Ждать, когда постучится гость.

 

Я учусь, я учусь моим сердцем

Цвет черемух в глазах беречь,

Только в скупости чувства греются,

Когда ребра ломает течь.

 

Молча ухает звездная звонница,

Что ни лист, то свеча заре.

Никого не впущу я в горницу,

Никому не открою дверь.

 

 

 

Дворник листья неохотно ворошит

Под наплывом облетающих аллей;

Полог неба предвечернего прошит

Обрывающейся ниткой журавлей.

 

                      За рекою, отраженные в реке,

                      Люди с вилами подъехали к стогам,

                      Точно карлы к великаньим пирогам

                      С циклопическою вилкою в руке.

 

Веет свежестью обоих берегов,

Странной яркостью и сказкой дышит быт;

За телегами по зелени лугов

Тучей ливневою бродит черный бык.

 

                      Ухожу среди слабеющих берез.

                      Нет улыбки в их безликой белизне,

                      Тем томительнее за сердце берет

                      Эта бледность, равнодушная извне.

 

Дети кукол рассадили возле пня

И, забыв о них, ушли за бузиной;

Куклы зябнут и, уставясь на меня,

Отсыревшие, сидят передо мной.

 

 

 

Листья ли с древа рушатся,

Розовые да чайные?

Нет, с покоренной русости

Ризы ее, шелка ее...

 

Ветви ли в воду клонятся,

К водорослям да к ржавчинам?

Нет,— без души, без помысла

Руки ее упавшие.

 

Смолы ли в траву пролиты,—

В те ли во лапы кукушечьи?

Нет,— по щекам на коврики

Слезы ее,— ведь скушно же!

 

Барин, не тем ты занятый,

А поглядел бы зарево!

То в проваленной памяти —

Зори ее: глаза его!

 

 

 _____________________

 

 

 

<…>

 

В полдень к дому номер первый, к тому, что замедлил время, подошел закрытый «ройс». Часовой открыл дверцу, из лимузина вышел командарм. В бою, когда люди бегут в атаку, шумят больше, чем в час, когда бьет артиллерия, — артиллерия ревет громче, чем полк на бивуаке, — в полковых штабах шумнее, чем в дивизионных: в штабах армий должна быть жесткая тишина — на митингах кричат громче, чем в президиуме, — еще тише на заседаниях президиума губисполкома. —

 

В этом доме улеглась бесшумная тишина, глухо звонили телефоны, не шумели счеты, бесшумно ходили люди, не волновались люди, не горбились люди, прямо стояли стены в плакатах, заменивших картины, красные лежали половики, с красными нашивками стояли люди у дверей. В кабинете в дальнем конце дома окна были полуприкрыты гардинами, — и за окнами бежала улица; в кабинете горел камин; на столе в кабинете — на красном сукне — стояли три телефонных аппарата, чтобы утвердить тишину совместно с потрескивающими в камине поленьями; три телефонных аппарата — три городских артерии приводили в кабинет, чтобы из тишины командовать городом, знать о городе, о всех артериях. В кабинете на письменном столе массивный из бронзы стоял письменный прибор и в подставке для перьев воткнута была дюжина красных и синих карандашей. На стене в кабинете, за письменным столом, был проложен радиоприемник с двумя парами наушников и ротой во фронт выстроилась система электрических звонков — от звонка в приемную до звонка «военной тревоги». Против письменного стола стояло кожаное кресло. За письменным столом в кабинете на деревянном стуле сидел негорбящийся человек. Гардины на окнах были полуприкрыты, и под зеленым абажуром на письменном столе горело электричество, — и лица этого негорбящегося человека не было видно в тени.

 

Командарм прошел по ковру и сел в кожаное кресло.

 

 

 

 

 

На глянец уплывающего лета

сентябрьские дожди наносят грязь,

и листья тополей приобретают

оттенок старой меди, становясь

похожими на стертые монеты.

 

Круги от рифмы, брошенной небрежно,

расходятся в симметрии стиха

ритмичными, прозрачными волнами,

через одну. И легкая тоска

нас в плен берет, неслышно и неспешно.

 

 

 

Так можно сойти с ума... У вас бывало так, что в жизни оставался кусок впечатлений, воспоминания, песен-ассоциаций? И все это — тайна за семью печатями, которую лучше не раскрывать. Даже самой себе. И все это происходило на глубине только твоей души. Только в тебе и с тобой. Даже если и был кто-то второй. Тебе лучше остаться с этим наедине. Навсегда. Чтобы не сойти с ума. Чтобы сгореть как феникс и опять возродиться для нового полета.

 

 

 

Безглазые глаза надменных дураков,

Куриный кодекс модных предрассудков,

Рычание озлобленных ублюдков

И наглый лязг очередных оков...

А рядом, словно окна в синий мир,

Сверкают факелы безумного Искусства:

Сияет правда, пламенеет чувство,

И мысль справляет утонченный пир.

 

Любой пигмей, слепой, бескрылый крот,

Вползает к Аполлону, как в пивную, —

Нагнет, икая, голову тупую

И сладостный нектар как пиво пьет.

Изучен Дант до неоконченной строфы,

Кишат концерты толпами прохожих,

Бездарно и безрадостно похожих,

Как несгораемые тусклые шкафы...

 

Вы, гении, живущие в веках,

Чьи имена наборщик знает каждый,

Заложники бессмертной вечной жажды,

Скопившие всю боль в своих сердцах!

Вы все — единой донкихотской расы,

И ваши дерзкие, святые голоса

Всё так же тщетно рвутся в небеса,

И вновь, как встарь, вам рукоплещут папуасы...

 

 

 

Чья это могила

Тиха, одинока?

И крест тростниковый,

И насыпь свежа?

И чистое поле

Кругом без дорог?

Чья жизнь отжилася?

Чей кончился путь?

Татарин ли дикий

Свершил здесь убийство

В ночной темноте

И свежею кровью,

Горячею брызнул

На русскую быль?

Или молодая

Жница-поселянка,

Ангела-младенца

На руках лелея,

Оплакала горько

Кончину его?

И под ясным небом

В поле, на просторе,

В цветах васильковых,

Положен дитя.

Веет над могилой,

Веет буйный ветер,

Катит через ниву,

Мимо той могилы,

Сухую былинку,

Перекати-поле.

Будит вольный ветер,

Будит, не пробудит

Дикую пустыню,

Тихий сон могилы!..

 

 

 

сердце к ночи бормочет

на выдуманном языке

призывая к магии ли

ко сну ли

корабли лавировали вдалеке

корабли лавировали налегке

корабли лавировали

лавировали

утонули

 

всё равно что скажешь

повсюду найдётся смысл

и на каждый

что ни на есть бредовый

наизнанку вывернутый посыл

непременно сыщется два-три -цзы

понимающих с полуслова

 

вот опять

лавируют корабли

мертвецы на палубах ждут исхода

далеко

далёко ли до земли

ой люли

ой люли люли-люли

всё равно что скажешь

под воду

опять под воду

 

 

 

В минуту жизни трудную

Теснится ль в сердце грусть:

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

 

Есть сила благодатная

В созвучье слов живых,

И дышит непонятная,

Святая прелесть в них.

 

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко —

И верится, и плачется,

И так легко, легко...

 

 

 

В девять часов из Парижа выходит специальный поезд, отвозящий в Гавр пассажиров «Нормандии». Поезд идет без остановок и через три часа вкатывается в здание гаврского морского вокзала. Пассажиры выходят на закрытый перрон, подымаются на верхний этаж вокзала по эскалатору, проходят несколько зал, идут по закрытым со всех сторон сходням и оказываются в большом вестибюле. Здесь они садятся в лифты и разъезжаются по своим этажам. Это уже «Нормандия». Каков ее внешний вид — пассажирам неизвестно, потому что парохода они так и не увидели.

Мы вошли в лифт, и мальчик в красной куртке с золотыми пуговицами изящным движением нажал красивую кнопку. Новенький блестящий лифт немного поднялся вверх, застрял между этажами и неожиданно двинулся вниз, не обращая внимания на мальчика, который отчаянно нажимал кнопки. Спустившись на три этажа, вместо того чтобы подняться на два, мы услышали мучительно знакомую фразу, произнесенную, однако, на французском языке: «Лифт не работает»...

 

 

 

Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника.

 

С покрытого персидскими чепраками дивана, на котором лежал лорд Генри Уоттон, куря, как всегда, одну за другой бесчисленные папиросы, был виден только куст ракитника — его золотые и душистые, как мед, цветы жарко пылали на солнце, а трепещущие ветви, казалось, едва выдерживали тяжесть этого сверкающего великолепия; по временам на длинных шелковых занавесях громадного окна мелькали причудливые тени пролетавших мимо птиц, создавая на миг подобие японских рисунков, — и тогда лорд Генри думал о желтолицых художниках далекого Токио, стремившихся передать движение и порыв средствами искусства, по природе своей статичного. Сердитое жужжание пчел, пробиравшихся в нескошенной высокой траве или однообразно и настойчиво круживших над осыпанной золотой пылью кудрявой жимолостью, казалось, делало тишину еще более гнетущей. Глухой шум Лондона доносился сюда, как гудение далекого органа.

 

Посреди комнаты стоял на мольберте портрет молодого человека необыкновенной красоты, а перед мольбертом, немного поодаль, сидел и художник, тот самый Бэзил Холлуорд, чье внезапное исчезновение несколько лет назад так взволновало лондонское общество и вызвало столько самых фантастических предположений.

 

Художник смотрел на прекрасного юношу, с таким искусством отображенного им на портрете, и довольная улыбка не сходила с его лица. Но вдруг он вскочил и, закрыв глаза, прижал пальцы к векам, словно желая удержать в памяти какой-то удивительный сон и боясь проснуться.

 

— Это лучшая твоя работа, Бэзил, лучшее из всего того, что тобой написано, — лениво промолвил лорд Генри...

 

 

 

 

Лунин приторочил палатку на спину и начал подъем. Обрыв был сложен из рыхлого песчаника и слежавшегося, но предательски непрочного кварцевого песка. Лунин цеплялся за корни и колючие кусты, которые поддавались с неожиданной легкостью, и приходилось прижиматься всем телом к обрыву, чтобы не сползти обратно...

 

 

 

Старики управляют миром,

Суетятся, как злые мыши,

Им по справке, выданной МИДом,

От семидесяти и выше.

 

Откружили в боях и в вальсах,

Отмолили годам продленье,

И в сведённых подагрой пальцах

Держат крепко бразды правленья.

 

По утрам их терзает кашель,

И поводят глазами шало

Над тарелками с манной кашей

Президенты Земного Шара!

 

Старики управляют миром,

Где обличья подобны маскам,

Пахнут вёсны — яичным мылом,

Пахнут зимы — камфарным маслом.

 

В этом мире — ни слов, ни сути,

В этом мире — ни слёз, ни крови!

А уж наши с тобою судьбы

Не играют и вовсе роли!

 

Им важнее, где рваться минам,

Им важнее, где быть границам...

Старики управляют миром,

Только им по ночам не спится.

 

А девчонка гуляет с милым,

А в лесу раскричалась птица!

Старики управляют миром,

Только им по ночам не спится.

 

А в саду набухает завязь,

А мальчишки трубят: «По коням!»

И острее, чем совесть, — зависть

Старикам не даёт покоя!

 

Грозный счёт покорённым милям

Отчеркнёт пожелтевший ноготь.

Старики управляют миром...

А вот сладить со сном — не могут!

 

 

 

Я верю лишь в тебя, морская Афродита,

Божественная мать! О, наша жизнь разбита

С тех пор, как бог другой нас к своему кресту

Смог привязать. Но я... я лишь Венеру чту.

Уродлив Человек, и дни его печальны,

Одежду носит он, поскольку изначальной

Лишился чистоты. Себя он запятнал,

И рабству грязному одеть оковы дал

На гордое свое, божественное тело.

На тьму грядущую взирая оробело,

Он хочет одного: и после смерти жить...

А та, в которую всю чистоту вложить

Стремились мы, чтоб в ней плоть наша стала свята,

Та, что смогла наш дух, смятением объятый,

Любовью озарить, чтоб из земной тюрьмы

Однажды вознеслись к сиянью света мы, —

Отвыкла Женщина быть куртизанкой даже!

«Какой печальный фарс!» — с усмешкой горькой скажет

Мир, помнящий богинь святые имена...

 

 

 

Небольшая комната в гостинице, в южной стране. Две двери: одна в коридор, другая на балкон? Сумерки. На диване полулежит Ученый, молодой человек двадцати шести лет. Он шарит рукой по столу — ищет очки.

 

Ученый. Когда теряешь очки, это, конечно, неприятно. Но вместе с тем и прекрасно — в сумеркам вся моя комната представляется не такою, как обычно. Этот плед, брошенный в кресло, кажется мне сейчас очень милою и доброю принцессою. Я влюблен в нее, и она пришла ко мне в гости. Она не одна, конечно. Принцессе не полагается ходить без свиты. Эти узкие, длинные часы в деревянном футляре — вовсе не часы. Это вечный спутник принцессы, тайный советник. Его сердце стучит ровно, как маятник, его советы меняются в соответствии с требованиями времени, и дает он их шепотом. Ведь недаром он тайный. И если советы тайного советника оказываются гибельными, он от них начисто отрекается впоследствии. Он утверждает, что его просто не расслышали, и это очень практично с его стороны. А это кто? Кто этот незнакомец, худой и стройный, весь в черном, с белым лицом? Почему мне вдруг пришло в голову, что это жених принцессы? Ведь влюблен в принцессу я! Я так влюблен в нее, что это будет просто чудовищно, если она выйдет за другого. (Смеется.) Прелесть всех этих выдумок в том, что едва я надену очки, как все вернется на свое место. Плед станет пледом, часы часами, а этот зловещий незнакомец исчезнет. (Шарит рунами по столу.) Ну, вот и очки. (Надевает очки и вскрикивает.) Что это?..

 

 

 

О счастье мы всегда лишь вспоминаем.

А счастье всюду. Может быть, оно

Вот этот сад осенний за сараем

И чистый воздух, льющийся в окно.

В бездонном небе легким белым краем

Встает, сияет облако. Давно

Слежу за ним... Мы мало видим, знаем,

А счастье только знающим дано.

Окно открыто. Пискнула и села

На подоконник птичка. И от книг

Усталый взгляд я отвожу на миг.

День вечереет, небо опустело.

Гул молотилки слышен на гумне...

Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.

 

 

 

 

 

 

 

Октябббрь. Чепуха. Стеклянная тоска.

От неба до виска — три маленьких листка.

 

А в окна бьётся день всей яростью луча,

на краешке плеча сгорает сгоряча…

 

Октяббрь. Паруса. Глубок и светел сон —

дыханью в унисон, над миром невесом.

 

А в окна бьётся речь пылающей листвы,

дубовой головы, забытой синевы…

 

Октябрь. Список тот — столетьем перечтён,

в нём каждый чёртов чёлн — проклятьем начинён.

 

А в окна бьётся стих, но нет ему любви —

ты только им самим себя и погуби.

 

 

 

...Аполлон Аполлонович Аблеухов был весьма почтенного рода: он имел своим предком Адама. И это не главное: несравненно важнее здесь то, что благородно рожденный предок был Сим, то есть сам прародитель семитских, хесситских и краснокожих народностей.

Здесь мы сделаем переход к предкам не столь удаленной эпохи.

Эти предки (так кажется) проживали в киргиз-кайсацкой орде, откуда в царствование императрицы Анны Иоанновны доблестно поступил на русскую службу мирза Аб-Лай, прапрадед сенатора, получивший при христианском крещении имя Андрея и прозвище Ухова. Так о сем выходце из недр монгольского племени распространяется Гербовник Российской Империи. Для краткости после был превращен Аб-Лай-Ухов в Аблеухова просто.

Этот прапрадед, как говорят, оказался истоком рода.

Серый лакей с золотым галуном пуховкою стряхивал пыль с письменного стола; в открытую дверь заглянул колпак повара.

— «Сам-то, вишь, встал...»

— «Обтираются одеколоном, скоро пожалуют к кофию...»

— «Утром почтарь говорил, будто барину — письмецо из Гишпании: с гишпанскою маркою».

— «Я вам вот что замечу: меньше бы вы в письма-то совали свой нос...»

— «Стало быть: Анна Петровна...»

— «Ну и — стало быть...»

— «Да я, так себе... Я — что: ничего...»

Голова повара вдруг пропала. Аполлон Аполлонович Аблеухов прошествовал в кабинет.  

 

 

 

Лежу — спина к спине с диваном —

смотрю на круглый циферблат,

Десятый час... Ах, он — усат,

он кажется, порой, забавным —

мой циферблат.

 

Живущий на стене, напротив.

То — как лихой мастеровой,

подернет усом делово:

работаю, мол, жизнь — в работе,

мастеровой.

 

А то — подвыпившим офеней,

как будто спит, исподтишка

подстерегая дурака.

И по усам стекает время.

Исподтишка.

 

 

 

                                                                    Влад и Наташа — Вам.

 

1-е колесо. Рулевое.

 

Первое колесо! Нет ничего короче:

Кто-то попал рукой в корень — и дождались.

Взвизгнуло, понесло в вечность. И, между прочим,

Мудрый сказал: «Покой — это застой. А жизнь —

 

Это движенье». Вбок, вверх или вниз — какая

Разница! Хоть назло: мелом соедини

Точки. Сломай замок. Выкати из сарая.

Птицей взлети в седло — и побежали дни!

 

Детям даны права — всё, что могло присниться.

Хочешь — ракетой ввысь, хочешь — спасай принцесс.

Ох, как просты слова — «ехать, идти, стремиться»!

Но ускользает смысл и тормозит процесс.

 

Первый велосипед. Белый корабль бумажный.

Звонкое «От винта!» Помнишь, куда лететь?

Снова ты против всех — в реку захочешь дважды.

Только вода не та и берега не те.

 

Бродишь среди могил — то, что уже едва ли.

А на краю мечты буйствует третий Рим.

Что ж ты опять застыл? Ну же, крути педали!

И разберись — где ты?

 

После поговорим.

 

2-е колесо. Ведущее.

 

И пусть этот миф останется недосказан.

Не стоит искать в колесе то, чего там нет.

Мелькание солнечных спиц незаметно глазу,

Поскольку глаз не приучен смотреть на свет.

 

Поскольку он не привычен — он непорочен,

Доколе его не коснулась благая весть.

А дальше — объем объехав с утра до ночи,

В конце-то концов все равно приземлишься здесь.

 

Иди нацеди непрозрачной воды из Леты —

И капли стекут с ковша,

И замрет душа...

 

Вот так и живет половина твоей планеты:

Зажмурившись,

Встав на носочки

И не ды-ша.

 

 

 

Зарядили в окнах струйки-дожди.

Лето красное, прошу, не уходи.

Не беги, я так спешу за тобой

И не сбывшейся летней мечтой.

 

Пусть со мной всегда была моя грусть,

Через осень я к тебе доберусь,

Через зиму я пройду и весну.

До тебя я, лето, вновь не усну.

 

Принесешь мне снова радость и боль.

Слезы счастья или горечи соль,

Все равно побегу опять вслед,

Без тебя, мое лето, меня нет.