Ноябрь 2016

 

 

 

 

 

 

…«А может быть, обойдется?» — Такая надежда теплится в душе каждого, и без подобной надежды нельзя было бы жить. Одни пытаются подкрепить ее логическими доводами и активными действиями. Некоторые ухитряются убедить самих себя в том, будто опасность преувеличивается. Третьи стараются не думать о ней совсем, погружаясь в заботы своего маленького мирка и раз навсегда решив про себя: будь, что будет. Есть и такие, в чьей душе надежда тлеет угасающей искрой, и кто живет, движется, работает лишь по инерции.

 

Я заканчиваю рукопись «Розы Мира» на свободе, в золотом осеннем саду. Тот, под чьим игом изнемогала страна, давно уже пожинает в иных мирах плоды того, что посеял в этом. И все-таки последние страницы рукописи я прячу так же, как прятал первые, и не смею посвятить в ее содержание ни единую живую душу, и по-прежнему нет у меня уверенности, что книга не будет уничтожена, что духовный опыт, которым она насыщена, окажется переданным хоть кому-нибудь…

 

 

 

Автобус номер двадцать шесть.

Баран успел в автобус влезть,

Верблюд вошел, и волк, и вол.

Гиппопотам, пыхтя, вошел.

Дельфин не мог вползти в вагон.

Енот не может выйти вон.

Жираф — как дернет за звонок:

Змею он принял за шнурок.

 

Индюк спросил: — Который час?

Козел сказал: — Не слышу вас.

Лиса сказала: — Скоро семь.

Медведь сказал: — Я всех вас съем!

Навозный жук жужжит: — Боюсь!

Орел сказал: — А ты не трусь!

Петух пропел: — Какой герой!

Рысь проворчала: — Рот закрой!

 

Свинья заспорила с ежом.

Тюлень поссорился с моржом.

Удав кольцом сдавил свинью.

Фазан забился под скамью.

Хорек за хвост цыпленка — хвать!

Цыпленок бросился бежать.

Червяк подумал, что за ним.

Шмель прожужжал ему: — Бежим!

Щегол уселся на окно.

Выпь говорит, что ей темно.

Эму сказал: — Закрыл он свет!

Юрок и дрозд сказали: — Нет!

Як промычал, пройдя вперед:

— Автобус дальше не пойдет!

 

Прочтите сказку эту, дети.

Расскажет весело она,

Какие звери есть на свете

И как писать их имена.

Когда в автобусе мы едем

Или в вагоне под землей,

Не будь ежом, не будь медведем,

Не будь удавом и свиньей!

 

 

Я не запомнил — на каком ночлеге

Пробрал меня грядущей жизни зуд.

Качнулся мир.

Звезда споткнулась в беге

И заплескалась в голубом тазу.

Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,

Она рванулась — краснобокий язь.

Над колыбелью ржавые евреи

Косых бород скрестили лезвия.

И все навыворот.

Все как не надо.

Стучал сазан в оконное стекло;

Конь щебетал; в ладони ястреб падал;

Плясало дерево.

И детство шло.

Его опресноками иссушали.

Его свечой пытались обмануть.

К нему в упор придвинули скрижали —

Врата, которые не распахнуть.

Еврейские павлины на обивке,

Еврейские скисающие сливки,

Костыль отца и матери чепец —

Все бормотало мне:

— Подлец! Подлец! —

И только ночью, только на подушке

Мой мир не рассекала борода;

И медленно, как медные полушки,

Из крана в кухне падала вода.

Сворачивалась. Набегала тучей.

Струистое точила лезвие...

— Ну как, скажи, поверит в мир текучий

Еврейское неверие мое?

Меня учили: крыша — это крыша.

Груб табурет. Убит подошвой пол,

Ты должен видеть, понимать и слышать,

На мир облокотиться, как на стол.

А древоточца часовая точность

Уже долбит подпорок бытие.

...Ну как, скажи, поверит в эту прочность

Еврейское неверие мое?

Любовь?

Но съеденные вшами косы;

Ключица, выпирающая косо;

Прыщи; обмазанный селедкой рот

Да шеи лошадиный поворот.

Родители?

Но, в сумраке старея,

Горбаты, узловаты и дики,

В меня кидают ржавые евреи

Обросшие щетиной кулаки.

Дверь! Настежь дверь!

Качается снаружи

Обглоданная звездами листва,

Дымится месяц посредине лужи,

Грач вопиет, не помнящий родства.

И вся любовь,

Бегущая навстречу,

И все кликушество

Моих отцов,

И все светила,

Строящие вечер,

И все деревья,

Рвущие лицо, —

Все это встало поперек дороги,

Больными бронхами свистя в груди:

— Отверженный!

Возьми свой скарб убогий,

Проклятье и презренье!

Уходи! —

Я покидаю старую кровать:

— Уйти?

Уйду!

Тем лучше!

Наплевать!

 

 

 

Как родилась Козявочка, никто не видал.

 

Это был солнечный весенний день. Козявочка посмотрела кругом и сказала:

 

— Хорошо!..

 

Расправила Козявочка свои крылышки, потерла тонкие ножки одна о другую, еще посмотрела кругом и сказала:

— Как хорошо!.. Какое солнышко теплое, какое небо синее, какая травка зеленая, — хорошо, хорошо!.. И все мое!..

 

Еще потерла Козявочка ножками и полетела. Летает, любуется всем и радуется. А внизу травка так и зеленеет, а в травке спрятался аленький цветочек.

 

— Козявочка, ко мне! — крикнул цветочек.

 

Козявочка спустилась на землю, вскарабкалась на цветочек и принялась пить сладкий цветочный сок.

 

— Какой ты добрый, цветочек! — говорит Козявочка, вытирая рыльце ножками.

 

— Добрый-то добрый, да вот ходить не умею, — пожаловался цветочек.

 

— И все-таки хорошо, — уверяла Козявочка. — И все мое...

 

 

 

…В этом вся тихая радость Сизифа. Ему принадлежит его судьба. Камень — его достояние. Точно так же абсурдный человек, глядя на свои муки, заставляет умолкнуть идолов. В неожиданно притихшей вселенной слышен шепот тысяч тонких восхитительных голосов, поднимающихся от земли. Это бессознательный, тайный зон всех образов мира — такова изнанка и такова цена победы. Солнца нет без тени, и необходимо познать ночь. Абсурдный человек говорит «да» — и его усилиям более нет конца. Если и есть личная судьба, то это отнюдь не предопределение свыше, либо, в кран нем случае, предопределение сводится к тому, как о нем судит сам человек: оно фатально и достойно презрения. В остальном он сознает себя властелином своих дней. В неумолимое мгновение. когда человек оборачивается и бросает взгляд на прожитую жизнь. Сизиф, вернувшись к камню, созерцает бессвязную последовательность действий, ставшую его судьбой. Она была сотворена им самим, соединена в одно целое его памятью и скреплена смертью. Убежденный в человеческом происхождении всего человеческого, желающий видеть и знающий, что ночи не будет конца, слепец продолжает путь. И вновь скатывается камень.

 

Я оставляю Сизифа у подножия его горы! Ноша всегда найдется. Но Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. Он тоже считает, что все хорошо. Эта вселенная, отныне лишенная властелина, не кажется ему ни бесплодной, ни ничтожной. Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует представлять себе счастливым.

 

 

 

Удели мне чуть-чуть внимания,

Просто выслушай о больном,

Не про нас на мосту свидания,

И не вместе домой идем.

 

Просто выслушай, если плачется,

Если что-то болит внутри.

Пусть друг другу не стали значимы,

И не ждем на двоих зари.

 

Просто выслушай о несбывшемся,

И о том, что уходят дни.

Не надеть кольца дорожившему,

Хоть зови судьбу, обмани.

 

Приласкай, ну хотя бы голосом.

Пусть покажется хоть на миг,

Что не так уж и тяжко — взрослою...

И утихнет, смягчится вскрик...

 

 

…— И вы не глядите на то, — продолжал Паклин, приходя все более и более в азарт и не замечая, что Машурина его уже давно не слушала и опять уставилась куда-то в сторону, — не глядите на то, что у нас теперь на Руси всякий водится народ: и славянофилы, и чиновники, и простые, и махровые генералы, и эпикурейцы, и подражатели, и чудаки (знавал же я одну барыню, Хавронью Прыщову по имени, которая вдруг с бухта-барахта сделалась легитимисткой и уверяла всех, что когда она умрет, то стоит только вскрыть ее тело — и на сердце ее найдут начертанным имя Генриха Пятого... Это у Хавроньи Прыщовой-то!). Не глядите на все это, моя почтеннейшая, а знайте, что настоящая, исконная наша дорога — там, где Соломины, серые, простые, хитрые Соломины! Вспомните, когда я это говорю вам, — зимой тысяча восемьсот семидесятого года, когда Германия собирается уничтожить Францию... когда...

— Силушка, — послышался за спиной Паклина тихий голосок Снандулии, — мне кажется, в твоих рассуждениях о будущем ты забываешь нашу религию и ее влияние... И к тому же, — поспешно прибавила она, — госпожа Машурина тебя не слушает... Ты бы лучше предложил ей еще чашку чаю.

Паклин спохватился.

— Ах да, моя почтенная, — не хотите ли вы в самом деле?..

 

 

 

Слоны бились бивнями так,

Что казались белым камнем

Под рукой художника.

Олени заплетались рогами так,

Что казалось, их соединял старинный брак

С взаимными увлечениями и взаимной неверностью.

Реки вливались в море так,

Что казалось: рука одного душит шею другого.

 

…

Я не могу, так я не в силах жить!

 

И все ж тебя мне жаль... О Боже правый!

Так молод, отпрыск царственного рода,

Внук Рудольфа, и вдруг — убийца беглый! —

Отчаявшись, ты молишь о спасенье

У моего убогого порога!..

(Закрывает лицо.)

 

О, если вы способны плакать, тронет

Вас жребий мой злосчастный... Да, я герцог...

Я был им... Как я счастлив мог бы быть,

Смирив нетерпеливые желанья!

Но зависть ум мутила... Мой ровесник,

Двоюродный брат Леопольд, увенчан

Был почестями, управлял страной.

А в это время мной так помыкали,

Как будто я подростком был незрелым...

 

Да, знал тебя твой дядя, император,

Когда страною не дал управлять!

Ты изуверским, страшным преступленьем

Сам подтвердил, как прав он был тогда...

А где теперь сообщники злодейства?

…

 

 

 

В городе света, масонов и балерин,

Мелких купцов и волшебников заграничных

Люди взрываются или горят, как спички.

Спи мой хороший, глаза закрывай, замри.

 

Слышишь, спускается ночь золотой орды,

Бродят по городу лешие с топорами,

Каждый за пазухой прячет точильный камень.

Лешие бродят — проверено, жди беды.

 

Солнышко-молнышко, спрячу тебя в подвал.

Голод не тетка, не дядька — упырь безродный.

Толстые скушали маленьких и голодных.

Спрячу тебя, чтобы кто-нибудь не сожрал.

 

Завтра на площади ветер придет плясать,

Пепел развеет до неба, до мягких тучек.

Время не лечит людей, ничему не учит,

Пеплом сверкает на огненных волосах.

 

В городе славы, «ганьбы» — тошнотворный дым,

Тени погибших считают морские волны.

Завтра тебя и меня здесь никто не вспомнит.

Спи, мой хороший, приснись мне опять живым.

 

 

 

…Конечно можно представить себе, каким воспитателем и отцом мог быть такой человек. С ним как с отцом именно случилось то, что должно было случиться, то-есть он вовсе и совершенно бросил своего ребенка, прижитого с Аделаидой Ивановной, не по злобе к нему или не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому что забыл о нем совершенно. Пока он докучал всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий, и не позаботься он тогда о нем, то может быть на ребенке некому было бы переменить рубашонку. К тому же так случилось, что родня ребенка по матери тоже как бы забыла о нем в первое время. Деда его, то-есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе. Впрочем если бы папаша о нем и вспомнил (не мог же он в самом деле не знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять в избу, так как ребенок все же мешал бы ему в его дебоширстве. Но случилось так, что из Парижа вернулся двоюродный брат покойной Аделаиды Ивановны, Петр Александрович Миусов, многие годы сряду выживший потом за границей, тогда же еще очень молодой человек, но человек особенный между Миусовыми, просвещенный, столичный, заграничный и при том всю жизнь свою европеец, а под конец жизни либерал сороковых и пятидесятых годов. В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи…

 

 

Послушайте — когда-то, две жены тому назад, двести пятьдесят тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного назад… Тогда, когда все были молоды… Послушайте — мир вращался, богатые изнывали от глупости и скуки, бедным оставалось одно — быть СВОБОДНЫМИ и УМНЫМИ. Правда была неправдоподобнее всякого вымысла. Женщины были злы и красивы, а мужчины — несчастны и полны глупых надежд. И крутилась, крутилась жизнь, запутывалась все сильнее — как дикая, странная игра под названием «КОЛЫБЕЛЬ ДЛЯ КОШКИ»…

 

 

 

Было три часа зимнего дня в Таиохаэ, французской столице и главном порту Маркизских островов. Дул сильный шквалистый пассат, грохочущий прибой разбивался на крупной гальке пологого берега, и пятидесятитонная шхуна — военный корабль, олицетворяющий достоинство и влияние Франции на этом каннибальском архипелаге, — прыгала на волнах у своего причала под Тюремным Холмом. Низкие, черные тучи закрывали вершины поднимающихся амфитеатром гор; около полудня прошел сильный дождь — настоящий тропический ливень, когда вода падает с неба сплошной стеной, — и по темно-зеленым склонам все еще вились серебристые нити потоков.

 

На этих островах с жарким и здоровым климатом зима — только пустое название. Дождь не освежил жителей Таиохаэ, и ветер не принес им бодрости. Правда, на одной из окраин комендант лично наблюдал за работами, производившимися в его саду, и садовники — все до одного каторжники — волей-неволей продолжали трудиться, но все прочие обитатели городка предавались послеобеденному отдыху и сну: Вайкеху, туземная королева, почивала в своем прелестном домике под сенью шелестящих пальм, комиссар с Таити — в своей осененной флагами официальной резиденции, торговцы — в своих опустевших лавках, и даже клубный слуга крепко спал в помещении клуба, уронив голову на буфетную стойку, над которой были прибиты визитные карточки морских офицеров и карта мира. На протянувшейся вдоль берега единственной улице городка, где в благодатной тени пальм и в густых зарослях пурао прятались дощатые домики, не было видно ни души. Только на конце рассохшегося причала, который некогда (в дни краткого процветания восставших Южных Штатов) стонал под тяжестью тюков хлопка, на куче мусора примостился знаменитый татуированный европеец — живая диковинка Таиохаэ.

 

Он не спал — его взгляд был устремлен на бухту…

 

 

 

Бертиль смотрел в окно. Начинало смеркаться, на улице было холодно, туманно и неуютно.

 

Бертиль ждал папу и маму. Он ждал их с таким нетерпением, что было просто удивительно, почему они до сих пор не показались от одного его ожидания вон у того уличного фонаря. Обычно возле этого фонаря Бертиль и замечал их раньше всего. Мама приходила немного раньше папы, но она не могла вернуться до того, как кончается работа на фабрике.

 

Папа и мама каждый день уходили на фабрику, а Бертиль целый день сидел дома один. Мама оставляла ему еду, чтобы он мог перекусить, когда проголодается. Потом, когда мама возвращалась, они садились обедать.

 

Было ужасно скучно расхаживать целые дни по квартире одному, когда не с кем словом перемолвиться. Конечно, Бертиль мог бы выйти во двор поиграть, но теперь, осенью, погода стояла скверная и на улице никого из ребят не было видно…

 

 

 

Природа не боится перемен.

Спокойно травы смерть свою встречают,

Уходят, чтоб весной проснуться вновь.

Ручей доверчиво под снегом засыпает,

Деревья тихо сбрасывают листья

И бабочки к земле спешат вернуться —

Все знают жизни затаенный смысл.

 

И я осенним сорванным листом

Кружу над засыпающей травой,

Лечу, лечу за бабочками вслед,

Готовясь встретить новую весну.

 

 

 

 

Тамара смотрела новости по телевизору и не сразу услышала трель телефона. Звонил внук:

— Бабуль, так пельмешек хочется, — проинформировал он Тому. — Сделаешь? А мы с Аленкой скоро придем.

А пельмени даже лепить не надо. Они всегда наготове, лежат себе в морозилке, поджидают желающих вкусно покушать. В Сибири так принято.

Когда дорогие гости пришли, их встретил знакомый с детства запах. Он витал по квартире, заставлял сглатывать слюну и предвкушать удовольствие.

После того как молодежь устроилась за обеденным столом, бабушка Тома торжественно взяла половник и спросила внука:

— С бульоном, как обычно?

Внук утвердительно кивнул, а правнучка заверещала:

— А мне без, а мне без!

Тамара критически посмотрела на кастрюлю с пельменями, перевела взгляд на сам стол и всплеснула руками:

— Ой! Как же я забыла! Сейчас, подождите минутку…

Она ушла в комнату и вернулась со старинной супницей — одним из нескольких оставшихся предметов из некогда большого столового сервиза.

— Пусть будет праздник, — сказала бабушка, перекладывая пельмени из кастрюли в супницу, которую потом поставила в центре стола. — Супница его заслужила. А мы — тем более.

Гости приступили к трапезе, а Тамара неожиданно для себя пустилась в воспоминания о заслугах самой обычной на первый взгляд посудины.

 

А история действительно интересная…

 

 

 

итак

после смерти он проваливается, гол и наг

в тартарары

где некромаг с вурдалаком играют в триктрак

на вершине вороньей горы

где неопасен враг

и далекие горят костры

 

здесь нравы просты, и квесты просты

с ними справишься даже ты

знай себе врагов уничтожай

вспарывай им животы

забирай себе сокровища и урожай

остальное все понты

 

остальное все гора и холод ледяной

и африканский зной

остальные все энписи

отдающие безглазой мертвизной

молчаливые, как ни проси

заниматься не любовью, а войной

 

мне не нравится здесь, говорит герой

но кажется порой

что лучше остаться здесь, потому что там

за вороньей горой

огонь несут по городам

 

а ты думаешь баги, проблемы с игрой

 

 

 

Ноябрь. Предпоследний вторник.

Голый дубок корявый —

мается беспризорник

перед моим окном.

 

Иву весной спилили —

рад был ленивый дворник:

очень была кудрявой —

серьги соря кругом.

 

Ноябрь. Предпоследний вторник.

День моего рожденья.

Соло мне на валторне

тихо сыграл сосед.

 

Дождь поливает с рвеньем

спиленой ивы корни.

Может, она в смущенье

пустится в рост и в цвет

 

 

 

 

В Берлине дождь, в туретчине жара,

Соленый Рай на диких пляжах Греции,

А нам пора, увы, уже пора,

В холодный омут Северных Венеций.

Я передам приветы... передам

Варшаве, Праге, Питеру — приватно,

Когда наш рейс над улицей Ku,damm,

Качнув крылами вылетит обратно.

А там у нас, уже вовсю грибы,

Сменив окрас линяет Бабье лето.

Сочится банька дымом из трубы,

А серый день полоскою рассвета.

И новый затяжной осенний сплин,

Разбитый вдрызг на мелкие кусочки,

Брусничный чай и Александр Грин,

На прикроватной тумбочке у дочки...

 

 

 

У тебя живет кошка с разноцветными глазами, что каждое утро прыгает вниз с балкона. И ты выходишь из еженочной комы: ставишь кофейник, тянешься за носками. Спускаешься вниз, на ходу поправляя свитер. Она сидит на скамейке, мурлычет, улыбается…

— Ну что ты, бедняжка, каждое утро маешься? — говоришь то ли ей, то ли себе, неосознанно, тихо.

Она нехотя спрыгнет и пойдет за тобой к подъезду. Будет смотреть, как ты маринуешь мясо на ужин.

— Тебе бы стать для кого-то хорошим мужем, — скажет она, уставясь куда-то в окно.

И между мирами вновь образуется щель, зазор, дырка. Ты улыбнешься, и нальешь для двоих ароматный кофе.

— Мне без тебя будет смертельно, невыносимо плохо… Кого я еще смогу так легко целовать в улыбку?

 

 

 

 

Все это было, кажется, в последний,

          В последний вечер, в вешний час...

И плакала безумная в передней,

          О чем-то умоляя нас.

 

Потом сидели мы под лампой блеклой,

          Что золотила тонкий дым,

А поздние распахнутые стекла

          Отсвечивали голубым.

 

Ты, выйдя, задержался у решетки,

          Я говорил с тобою из окна.

И ветви юные чертились четко

          На небе — зеленей вина.

 

Прямая улица была пустынна,

          И ты ушел — в нее, туда...

 

Я не прощу. Душа твоя невинна.

          Я не прощу ей — никогда.

 

 

 

— Тревожные вести с Гнипахеллира, мой тан.

Лошади брели по самой кромке прибоя. Волны лениво лизали край отлогой каменистой осыпи; за ней круто уходили в поднебесье серые тела скал. Камень иссекли трещины, где уже успели укорениться карликовые сосны. Острые каменные клыки, излюбленное оружие Океана, тут и там торчали над водой, то покрываемые волнами, то вновь обнажавшиеся. Пахло гнилыми водорослями, в воздухе парили чайки.

Шестеро всадников в плотных серых плащах из грубой шерсти ехали парами вдоль берега. Четверо — с длинными мечами на левом боку, у пятого клинок был закреплен за спиной и рукоять торчала над правым плечом; шестой довольствовался здоровенной сучковатой дубиной. Головы путников покрывали одинаковые валяные шапки, подобные тем, что носят кузнецы, чтобы не подпалить волосы. По лицам никто бы не смог определить их звания и занятия; все, как один, были загорелыми мужами в расцвете сил; привычкой к оружию они напоминали королевских гвардейцев Видрира, покроем одежды и обращением между собой — свободных общинников с окраин Железного леса, конскими седлами и сбруей — табунщиков Рогхейма…

 

 

 

НАБАЗУЛИТЬСЯ твер. набаловаться, извадиться; навыкнуть, наостриться; наесться досыта; напиться допьяна.

НАБУНЧУЖНЫЙ знак, у турок, луна серпом; знак на бунчуге. Набунчужник м. чехол, влагалище для бунчуга.

НЕХОРОВИТЫЙ кур. не совсем хороший, невидный, неказистый. На первой встрече, да нехоровитые речи!

НОЗИТЬ, наживать что, вологодск. низать, нанизывать; натыкать на спичку, пруток. Взнозить рыбу на кукан, нанозить. нанизать. Внозить вилку, воткнуть; вынозить, вынуть. Занозить ногу. Перенаживать бусы. Пронозить насквозь. От сего: низать, нож и пр.

НУХРИТЬ чего, вологодск. искать, рыться, ходить по углам, заглядывать туда и сюда. Чего нухришь тут, аль что чужое позабыл.

НЯША ж. сиб. перм. татарс. ил, грязь с тиною, жидкое, топкое дно озера; вязкая, жидкая топь. Караси в няше водятся. Конь засел в няше. | Арх. вязкая, илистая полоса морского берега, открытая только в малую воду, во время отлива; камч. лайда. Проступился в няше, увяз было. Няшистый, илистый, залитый жидкою грязью, илом. Няшеватый арх. жидко-иловатый.

 

 

 

— А ты не знаешь случайно, откуда это слово взялось — «лэвэ»? Мои чечены говорят, что его и на Аравийском полуострове понимают. Даже в английском что-то похожее есть…

— Случайно знаю, — ответил Морковин. — Это от латинских букв «L» и «V». Аббревиатура liberal values.

 

Татарский часто представлял себе Германию сорок шестого года, где доктор Геббельс истерически орет по радио о пропасти, в которую фашизм увлек нацию, бывший комендант Освенцима возглавляет комиссию по отлову нацистских преступников, генералы CС просто и доходчиво говорят о либеральных ценностях, а возглавляет всю лавочку прозревший наконец гауляйтер Восточной Пруссии.

 

— Зачем все это? — полюбопытствовал Татарский.

— Неужели не ясно? Клиент платит большие деньги за лист бумаги и несколько капель чернил из принтера. Он должен быть абсолютно уверен, что перед ним деньги за это же самое заплатило много других людей.

 

— ...он понял, что в бизнесе никогда не следует проявлять поспешности, иначе сильно сбавляешь цену, а это глупо: продавать самое святое и высокое надо как можно дороже, потому что потом торговать будет уже нечем.

 

Покурив однажды очень хорошей травы, он случайно открыл основной экономический закон постсоциалистической формации: первоначальное накопление капитала является в ней также и окончательным.

 

— Романтические копирайтеры пятидесятых, уже перешедшие в огромное рекламное агентство на небесах...

 

Плакат представляет собой фотографию набережной Москвы-реки, сделанную с моста, на котором в октябре 93 года стояли исторические танки. На месте Белого дома мы видим огромную пачку «Парламента» (компьютерный монтаж). Вокруг нее в изобилии растут пальмы. Слоган — цитата из Грибоедова:

И ДЫМ ОТЕЧЕСТВА НАМ СЛАДОК И ПРИЯТЕН. ПАРЛАМЕНТ

 

— Инфляция счастья, — торопливо застрочил он, — надо платить за те же его объемы больше денег. Использовать при рекламе недвижимости:

Дамы и Господа! За этими стенами вас никогда не коснется когнитивный диссонанс! Поэтому вам совершенно незачем знать, что это такое.

 

 

 

 

Лютый февраль,

Лютый.

Гнутый фонарь,

Гнутый.

 

Ну ты даешь,

Парень!

Тело твое

Шпарит

 

Ветер со льдом —

Холод!

Вот ее дом,

С холлом.

 

Ты бы зашел

Бойко —

Не приглашен

Только.

 

Милую жди

Значит

И не жуди —

Танчи

 

В ритмике хард-

Кора!

Скоро же март!

Скоро…

 

 

 

… Диана

Вам, господа,

Надеть бы юбки и корсеты!

 

Он сверзся с лестницы в два скока,

В светильню шляпой запустил,

Попал, светильню погасил,

Двор пересек в мгновенье ока,

Затем нырнул во мрак портала,

Там вынул шпагу и пошел.

 

Ты совершеннейший осел.

 

Что ж было делать?

 

Бить вас мало!

Догнать и заколоть на месте.

 

А вдруг почтенный человек?

Ведь это был бы срам навек

И умаленье вашей чести.

 

Почтенный человек? Вот тоже!

 

Да разве мало здесь у нас

Таких, кому увидеть вас

Одним глазком — всего дороже?

Ведь тысячи сеньоров жадно

Мечтают лишь о браке с вами

И слепы от любви! Вы сами

Сказали: он одет нарядно,

И Фабьо видел, как поспешно

Он пламя шляпой притушил. …

 

 

 

Не уповайте на князей:

Они рождены от людей…

                              — «Из 145 псалма», 1773

 

Счастье, забава,

Светлость корон,

Пышность и слава —

Всё только сон.

                              — «На суету человека», 1759

 

Пришла кастальских вод напиться обезьяна,

Которые она кастильскими звала,

И мыслила, сих вод напившися допьяна,

Что, вместо Греции, в Ишпании была,

И стала петь, Гомера подражая,

Величество своей души изображая.

                              — «Обезьяна-стихотворец»

 

Был выбран некто в боги:

Имел он голову, имел он руки, ноги

                              И стан;

Лишь не было ума на полполушку,

И деревянную имел он душку.

Был — идол, попросту: Болван.

И зачали Болвану все молиться,

Слезами пред Болваном литься

И в перси бить.

                              — «Болван»

 

Возница пьян, коней стегает,

До самых их ушей он плетью досягает.

А Лошади его за то благодарят

                              — «Возница пьяный»

 

Иной ученый говорит:

«Клима́т горячий нам писцов таких творит»,

Но ложно он вещает.

                              — «Стихи Дюку Браганцы»

 

Всегда болван — болван, в каком бы ни был чине.

Овца — всегда овца и во златой овчине.

Хоть холя филину осанки придает,

Но филин соловьем вовек не запоёт.

                              — «Стихи»

 

 

 

 

Край земли — не Австралия, не Антарктида.

Край земли — это место, где самый последний твой дом;

И из сотни небес, что когда-то ты видел,

Лишь с последнего неба грядет тот, кто скажет: Идем!

 

Лишь последний источник способен дать вдоволь

То, что ищешь с рожденья до смерти, в чем жажда остра.

Слушай ныне не плач, а нелепый смех вдовий,

Знай и помни: столица любви называется Стра.

 

И войти в нее можно сквозь тайные двери,

Прошептав у порога знакомый всем с детства пароль.

Но откроет лишь тем, кому сразу поверит,

А назад не уйдешь, хоть и хочется очень порой.

 

И, попав туда, сможешь легко и беспечно

Позабыть в мире все, кроме самых священных двух фраз.

Милый, еу те юбеск. Разлука не вечна.

Милуеште, Доамне. Помилуй же, Господи, нас.

 

 

 

Грешить бесстыдно, непробудно,

Счет потерять ночам и дням,

И, с головой от хмеля трудной,

Пройти сторонкой в божий храм.

 

Три раза преклониться долу,

Семь — осенить себя крестом,

Тайком к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом.

 

Кладя в тарелку грошик медный,

Три, да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, бедный

И зацелованный оклад.

 

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

 

И под лампадой у иконы

Пить чай, отщелкивая счет,

Потом переслюнить купоны,

Пузатый отворив комод,

 

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне...

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

 

 

 

В марте 1912 года, в Неаполе, при разгрузке в порту большого океанского парохода, произошел своеобразный несчастный случай, по поводу которого в газетах появились подробные, но весьма фантастические сообщения. Хотя я сам был пассажиром «Океании», но, так же как и другие, не мог быть свидетелем этого необыкновенного происшествия; оно случилось в ночное время, при погрузке угля и выгрузке товаров, и мы, спасаясь от шума, съехали все на берег, чтобы провести время в кафе или театре. Все же я лично думаю, что некоторые догадки, которых я тогда публично не высказывал, содержат в себе истинное объяснение той трагической сцены, а давность события позволяет мне использовать доверие, оказанное мне во время одного разговора, непосредственно предшествовавшего странному эпизоду.

 

Когда я хотел заказать в пароходном агентстве в Калькутте место для возвращения в Европу на борту «Океании», клерк только с сожалением пожал плечами — он не знает, можно ли еще обеспечить мне каюту, так как теперь, перед самым наступлением дождливого времени, все места бывают распроданы уже в Австралии, и он должен сначала дождаться телеграммы из Сингапура. Но на следующий день он сообщил мне приятную новость…

 

 

 

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Жди, когда из дальних мест

Писем не придет,

Жди, когда уж надоест

Всем, кто вместе ждет.

 

Жди меня, и я вернусь,

Не желай добра

Всем, кто знает наизусть,

Что забыть пора.

Пусть поверят сын и мать

В то, что нет меня,

Пусть друзья устанут ждать,

Сядут у огня,

Выпьют горькое вино

На помин души...

Жди. И с ними заодно

Выпить не спеши.

 

Жди меня, и я вернусь,

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: — Повезло.

Не понять, не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой, —

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

 

 

 

…Мой отец имел небольшое поместье в Ноттингемшире; я был третий из его пяти сыновей. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, он послал меня в колледж Эмануила в Кембридже, где я пробыл три года, прилежно отдаваясь своим занятиям; однако издержки на мое содержание (хотя я получал очень скудное довольствие) были непосильны для скромного состояния отца, и поэтому меня отдали в учение к мистеру Джемсу Бетсу, выдающемуся хирургу в Лондоне, у которого я провел четыре года. Небольшие деньги, присылаемые мне по временам отцом, я тратил на изучение навигации и других отраслей математики, полезных людям, собирающимся путешествовать, так как я всегда думал, что рано или поздно мне выпадет эта доля. Покинув мистера Бетса, я возвратился к отцу и дома раздобыл у него, у дяди Джона и у других родственников сорок фунтов стерлингов и заручился обещанием, что мне будут ежегодно посылать в Лейден тридцать фунтов. В этом городе в течение двух лет и семи месяцев я изучал медицину, зная, что она мне пригодится в дальних путешествиях.

 

Вскоре по возвращении из Лейдена я, по рекомендации моего почтенного учителя мистера Бетса, поступил хирургом на судно Ласточка, ходившее под командой капитана Авраама Паннеля. У него я прослужил три с половиной года, совершив несколько путешествий в Левант и другие страны. По возвращении в Англию я решил поселиться в Лондоне, к чему поощрял меня мистер Бетс, мой учитель, который порекомендовал меня нескольким своим пациентам.

 

 

 

Лица, которые попытаются найти в этом повествовании мотив, будут отданы под суд; лица, которые попытаются найти в нем мораль, будут сосланы; лица, которые попытаются найти в нем сюжет, будут расстреляны.

 

По приказу автора, Генерал-губернатор Начальник артиллерийского управления

 

В этой книге использовано несколько диалектов, а именно: негритянский диалект штата Миссури, самая резкая форма захолустного диалекта Пайк-Каунти, а также четыре несколько смягченных разновидности этого последнего. Оттенки говора выбирались не наудачу и не наугад, а, напротив, очень тщательно, под надежным руководством, подкрепленным моим личным знакомством со всеми этими формами речи.

 

Я даю это объяснение потому, что без него многие читатели предположили бы, что все мои персонажи стараются в говоре подражать один другому и это им не удается.

 

Автор.

…