|

Жизнь есть обман — счастлив тот, кто обманывается приятнейшим образом (Николай Карамзин)
Мейнстрим
04.03.2020 Памяти Кристофера ТолкинаОн был равноправным, равнозначимым творцом и мастером, создававшим не затейливую выдумку, а новую реальность, в которой сюжет всегда проигрывает тому, что за ним... 
16 января умер Кристофер Джон Руэл Толкин — младший сын Джона Роналда Руэла Толкина, человек, которому вселенная Арды и Средиземья обязана своим нынешним совершенством никак не меньше, чем его знаменитому отцу.
Как ни парадоксально, деятельность Толкина-младшего, посвятившего жизнь систематизации обширного отцовского наследия, отнюдь не вторична. Он был не прижизненным «соучастником» сотворения нового фэнтезийного мира, он был равноправным, равнозначимым творцом и мастером, воплощавшим не затейливую выдумку, а новую реальность, в которой сюжет всегда проигрывает тому, что за ним.
Говоря об условности сюжета, я имею в виду то, что старший и младший были в первую очередь учеными, а не писателями. В отличие, скажем, от Клайва Стэйплза Льюиса, сочинившего «Хроники Нарнии». В отличие от Джорджа Р. Р. Мартина с его средневековым натурализмом. В отличие от Джоан Роулинг с ее волшебными палочками. В отличие от всех них...
С точки зрения литературного качества не стоит идеализировать ни «Хоббита», ни «Властелина» — если книжная история дядюшки Бильбо еще худо-бедно вписывается в формат волшебной сказки, то приключения мистера Фродо и его друзей как художественный текст откровенно слабоваты. И сколько ни сравнивай многочисленные переводы и пересказы, всегда будешь упираться в особенности изложенного ученым оригинала — в стилистические шатания, царапающую слух нарочитость речи персонажей, суховатость изложения, внезапные нотки пафоса... Один лишь пространный трактат о трубочном зелье, предваряющий первую книгу трилогии о кольце, кажется, отбил охоту к дальнейшему чтению у многих новобранцев, даже из тех, кого соблазнила на чтение джексоновская экранизация.
В итоге получилось то, что получилось: сказочник Льюис сочинил сказку, а профессор Толкин сотворил новую реальность, в которой хватает места бесконечному множеству и сказок, и сказочников.
А собирал, сшивал, сплетал, склеивал эту реальность — он, Кристофер Толкин. Практически из пыли, в изобилии вращавшейся вокруг историй о Бильбо и Фродо. Именно его стараниями (при участии канадского фантаста-альтернативщика Гая Гэвриэла Кея) в 1977 году был доработан и издан «Сильмариллион», за которым последовали восставшие из запутанных, обрывочных, неразборчивых и противоречивых черновиков Профессора, из сделанных наспех, на чем попало заметок и снабженные подробными комментариями двенадцать томов «Истории Средиземья», «Неоконченные предания Нуменора и Средиземья», «Дети Хурина», «Берен и Лютиэн» и «Падение Гондолина». Все это создавалось не как вспомогательная периферия, но как основа, как историко-культурная база «Хоббита» и «Властелина колец», благодаря которой популярные сюжеты обрели перспективу, объем и корни, а мир, в котором они разворачиваются, сегодня воспринимается как вполне реальный, имеющий обширную историю, географию, генеалогию, мифологию, тщательно проработанные наречия и диалекты...
Действительно, ну не станем же мы ставить неутешительный диагноз многим тысячам поклонников, бодро тарахтящих на синдарине, квэнья или адунаике, рассуждающих о природе орков, происхождении пророчества Глорфиндела и кто вообще такой Йарвен Бен-Адар. И, думается мне, именно по уровню реалистичности толкиновское Средиземье не превзошли и не превзойдут ни Земноморье, ни Нарния, ни Хогвартс, ни даже Вестерос.
Как ученый, как хранитель и продолжатель дела отца Кристофер Толкин был принципиальным противником экранизации «Властелина колец», восприняв ее как боевик для молодежи, лишенный изначальной эстетики и философии, пытался помешать съемкам и даже поссорился с собственным сыном Саймоном, который сотрудничал с парнями из «New Line Cinema»... Так мать защищает свое дитя — отчаянно, самоотверженно, до конца...
Но открыть мир всегда проще, нежели сберечь его в неизменности, и вслед за колумбами всегда являются конкистадоры, солдаты, торговцы и миссионеры, что, в сущности, не противоречит законам ни одного из известных нам миров. Вот и ушли за гремящие моря отцы-основатели Средиземья. А мы — остались.
Автор: Валерий ВОЛКОВ («Решетория»)
Читайте в этом же разделе: 26.02.2020 Детективы отправились на голосование 25.02.2020 Путешествие в Средиземье 22.02.2020 Родина простила? 20.02.2020 Баланс черного 06.02.2020 Гибер покорил Ангулем
К списку
Комментарии Оставить комментарий
Чтобы написать сообщение, пожалуйста, пройдите Авторизацию или Регистрацию.
|
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
А.Т.Т.
1.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
|
|