«Матрица...» как отзеркаленная альтернатива

 

 

Издательство «Лимбус пресс» совместно с филологическим факультетом Санкт-Петербургского государственного университета предприняло попытку выпустить настоящий, альтернативный школьный учебник литературы «Литературная матрица». В предмет читатель погружается с теми же азартом и глубиной, с какими вместо рассказа о народах Крайнего Севера он слушает анекдоты про чукчу.

 

В советской школе на уроках литературы было принято оперировать набором штампов — «лишние люди» Чацкий, Онегин, Печорин, «Катерина — луч света в темном царстве», «Лев Толстой как зеркало русской революции». По словам преподавателей словесности, сейчас ситуация не лучше: «ЕГЭ загоняет учителей в формальные бессодержательные разговоры о книге. Литература в школе усыхает на глазах», — сетует Сергей Волков, главный редактор газеты «Литература» и учитель словесности столичной школы № 57.

 

И вот в такой ситуации был придуман альтернативный учебник литературы. Идея состояла в том, чтобы историю произведений от Грибоедова до Солженицына рассказали бы не ученые-филологи, а писатели. Поэтому самым известным современным литераторам России предложили взять себе по герою и написать про него статью. Откликнулись на предложение Людмила Петрушевская, Андрей Битов, Сергей Гандлевский, Александр Кабаков, Ольга Славникова, Михаил Шишкин, Александр Терехов, Илья Бояшов, Дмитрий Воденников, Мария Степанова, Андрей Рубанов, Сергей Носов и другие, в том числе совсем юные литераторы. Подготовка издания заняла не один год. Некоторые авторы, такие как Елена Шварц и Дмитрий Горчев, даже не дожили до выхода двухтомника.

 

Но вот он, наконец, издан, и возникает практический вопрос: как же этим пользоваться? Сразу стоит оговориться, что академические ученые недолюбливают так называемое «писательское литературоведение». Несмотря на то что существует целый корпус писательских размышлений о литературе (лекции и пухлый комментарий к «Евгению Онегину» Владимира Набокова, литературные штудии Цветаевой, Ахматовой, Бродского, размышления о Гоголе Иннокентия Анненского, в конце концов, «Родная речь» Вайля и Гениса), в филологической среде принято над ними подшучивать. Лотман замечал, что «ихтиологу не обязательно быть рыбой», а филолог и лингвист Роман Якобсон не пустил Набокова в Гарвард профессорствовать на кафедру русской литературы под тем предлогом, что «слон тоже большое животное, но кто же возьмет его директором зоопарка?».

 

Правда, в случае с «Матрицей» ни составители, ни авторы статей за академичностью не гнались: иногда они позволяли себе такие допущения, от которых у любой Мариванны лиловая шевелюра встанет дыбом. Шаргунов назвал Чацкого «панком». Михаил Шишкин классифицировал роман «Обломов» как «первый русский триллер». Александр Секацкий в разговоре о гоголевских «Мертвых душах» утверждает, что Ноздрёв — почти то же самое, что Змей Горыныч, Плюшкин — Кощей Бессмертный, Коробочка мало чем отличается от циклопа Полифема. Михаил Гиголашвили сравнил «новых людей» Тургенева с «новыми русскими» 1990-х — с той только разницей, что «у тургеневских “новых людей” зачастую обнаруживается противоположная болезнь — словоблудие и праздноболтание».

 

Почти в каждой статье читателю рекомендуется, если он вдруг чего не понял, «залезть в Интернет» или «спросить у Яндекса». Иными словами, перед нами не учебник ни по форме (в нем нет разбиения на параграфы, иллюстраций, вопросов и заданий), ни по содержанию. Из «Литературной матрицы» читатель часто не узнает, когда родился тот или иной писатель, а некоторые сведения и вовсе стоит перепроверить. Например, сомнительно, что Есенина убили, чтобы там ни хотелось думать на этот счет. Но писателю, как известно, часто важнее не правда, а художественное правдоподобие, по законам которого Сальери травит Моцарта.

 

Это, кстати, еще одна важная особенность «Матрицы»: здесь интересны не только те, о ком пишут, но те, кто пишет. Иными словами, не только Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, но и Шаргунов, Петрушевская, Битов, Секацкий. И тут примечательны пары Шишкин–Гончаров, Гиголашвили–Тургенев. Дело даже не в том, что Шишкин, судя по тексту, своему персонажу очень близок: к Шишкину, как и к Гончарову, роман «приходит» с интервалом в несколько лет. Дело в некоем сюжете, который разыгрался между Гончаровым и Тургеневым.

 

В какой-то момент Гончаров решил, что Тургенев украл у него сюжет романа «Обрыв». Дело дошло до крупной ссоры и третейского суда, на котором постановили, что это случайное совпадение. Та же коллизия объединила и авторов этих статей — Михаила Шишкина и Михаила Гиголашвили. В середине 2000-х литературная общественность бурно обсуждала странное совпадение: в романе Гиголашвили «Толмач» и в романе Шишкина «Венерин волос», которые вышли почти одновременно, главный герой — переводчик, который работает в отделе, занимающемся политическими беженцами (только у Гиголашвили — в Германии, а у Шишкина — в Швейцарии). В отличие от нервных прозаиков золотого века русского романа, авторы эпохи постмодернизма отнеслись к такому совпадению с пониманием. «Миша прошел почти идентичные со мной дороги: так же, как я, учился на филфаке, работал в школе учителем, выехал, там работал переводчиком. И когда мне прислали письмо с вопросом: “Не хотите ли подать на Мишу в суд?” — я очень удивился. Просто у нас совпали биографии», — объяснял мне Гиголашвили.

 

В общем-то, все у издателей получилось: взрослому человеку от чтения «Матрицы» невозможно оторваться. Но насколько эта книга подходит для школьников — сказать трудно. Несмотря на заигрывание с юной аудиторией при помощи сленга (Александр Терехов в главе про Солженицына панибратски зовет его «Солжом») и советов «спросить у Яндекса», возникает ощущение, что это скорее «работа над ошибками» советского изучения литературы в школе, чем действительно новый способ говорить о русской классике с 16-летними соотечественниками.

 

С тем же Сергеем Волковым мы как-то разговаривали о преподавании в школе Чехова: «Чехов пишет, как живет себе человек, и ничего не происходит в его жизни: встает, идет на работу, возвращается домой — и так годами. И вдруг он, очнувшись, смотрит на себя со стороны и видит, что зашел не туда, куда хотел. Когда это произошло? Кто виноват? Что случилось? Ничего. Каждый день вставал, обедал, шел на работу, а через 10 лет он — уже не он». Иными словами, чеховские тексты, как и большинство книг русской классики, предназначены вовсе не для школьников, перед которыми «открыты все пути», а для тех, перед кем некоторые уже закрылись.