Если писатель хороший, редактор вроде бы не требуется. Если плохой, то редактор его не спасет.
(Сергей Довлатов)
Книгосфера
30.10.2010
Кибиров порадовался
Перед нами помимо всего прочего и, может быть, даже в первую очередь своего рода манифест разумного умеренного консерватизма и традиционной христианской морали...
Тимур Кибиров. Лада, или Радость: Хроника верной и счастливой любви. — Время, 2010
Поэт Тимур Кибиров после 20-ти лет постмодернистских упражнений на поприще изящной словесности написал свое первое прозаическое произведение. Слагаемые «Лады»: сентиментальная тема, классическая торжественность интонации, традиционная кибировская игра цитатами, аллюзиями и прочими коннотациями, обилие поэтических вкраплений в прозаический текст, мягкая ирония по отношению к современным отечественным реалиям, а также гнев (я бы даже сказал — злость) там, где Кибиров атакует «экстремитстов» от культуры, воздев хоругвь с гуру многих консерваторов Гилбертом Кийтом Честертоном. Наконец, happy end. И мораль, без которой, как известно, не обходится ни одна басня. А в «Ладе» и в самом деле есть кое-что от басни: «в главной роли» — животное, прочие персонажи ярко выражено типизированы. Среди них деревенский алкоголик, старушка – божий одуванчик, мент, его жена-стерва, бродяга-гастарбайтер.
Небольшого объема книжка описывает приключения собаки по кличке Лада в почти совсем вымершей подмосковной деревеньке и житье-бытье ее обитателей, которых можно пересчитать по пальцам рук. Забавно, что если и искать в тексте альтер-эго автора, то единственным претендентом может быть только алконавт Жорик, этакий сельский шут вроде деда Щукаря, только совершенно в другом роде, постмодернист par eхellence — разговаривает он исключительно цитатами.
Вообще, как свидетельствуют коллеги, чья начитанность превосходит мою, текст не просто насыщен, а перенасыщен отсылками ко множеству других текстов, прямыми и скрытыми цитатами, перефразированными либо оставленными в первозданном виде. «Отзвуки, отголоски и отражения», как написал когда-то Генри Миллер по другому поводу.
Сюжет щедро прослоен разнообразными лирическими отступлениями. Автор частенько заигрывается в своих отступлениях и многочисленных монологах, обращенных к читателям. В этом проглядывает некоторая нервозность, которую логичнее всего отнести на счет дебюта поэта в непривычной ему прозе. Видно, что Кибиров уже в тексте самой книги пытается заранее дать ответ на возможную критику или хотя бы угадать, с какой стороны в него могут полететь стрелы. Но, несмотря на это, в целом «Лада» выполнена с изрядным стилистическим изяществом.
Лада в романе как бы представляет весь собачий род, который у Кибирова вырастает до метафоры всего самого верного, надежного, простого, чистого, светлого, а также старого и доброго. Освящает это все фигура ревнителя всего опять-таки старого и доброго — Честертона с его «Человеком, который был Четвергом».
Простые человеческие радости, верность, любовь, дружба, человечность, мягкая ирония по отношению к жизни — вот тот набор вечных и простых ценностей, которые Тимур Кибиров вложил в эту трогательную историю о приключениях собаки и одновременно — оду ей.
Все это очень мило. Если что и звучит диссонансом в этой сентиментально-классическо-постмодернистко-иронической мелодии, так это аккорды неподдельной злобы, с которой автор обрушивается, во-первых, на приснопамятную советскую власть (и тут стилиста-постмодерниста можно принять за какого-нибудь, мягко говоря, ограниченного и брызжущего желчью публициста-обличителя времен перестройки и начала 1990-х), а во-вторых, на тех, кого условно можно назвать «экстремистами» от культуры.
Маяковский у Кибирова — «горлопан и главарь»; также от него достается Блоку, Ходасевичу, Горькому, одним словом — условному коллективному «Байрону». Еще помянут недобрым словом «свихнувшийся немецкий поляк».
«...Вековое отвращение некоторой части моих коллег... к добру, к мирным обывательским радостям и добродетелям, порядку и иерархичности, презрение к срединному пласту бытия, который дан нам в удел и который мы обязаны возделывать и доводить до ума, к нормальной человеческой жизни, горацианской “золотой середине...”», — с осуждением пишет Тимур Кибиров о собратьях-пиитах, одновременно перечисляя все то, что так ему дорого и на страже чего стоит его верная Лада. И далее: «Все это манящее и блазнящее Великое и Ужасное оказывается на поверку очередным обманом...»
Таким образом, перед нами помимо всего прочего и, может быть, даже в первую очередь своего рода манифест разумного умеренного консерватизма и традиционной христианской морали.
Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель,-
Гласит летописца сказанье,-
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.
И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.
Лился свет в слюдяное оконце,
Был дух вельми спертый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар я жара.
И в посконных рубахах
Пред Иоанном Четвертым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.
"Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестись на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди,
Зане эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван,
В алтаре,
И при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом...
А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
"Покажи, чем живешь!"
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правеж.
Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Переметчики Черной Орды.
А над всем этим срамом
Та церковь была -
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту,-
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту...
А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошел его царь -
От подвалов и служб
До креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
"Лепота!" - молвил царь.
И ответили все: "Лепота!"
И спросил благодетель:
"А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!
Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
И клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Темных,
На стылое лоно земли.
И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
"Государево слово и дело!"-
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.
1938
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.