Кибиров порадовался

 

Поэт Тимур Кибиров после 20-ти лет постмодернистских упражнений на поприще изящной словесности написал свое первое прозаическое произведение. Слагаемые «Лады»: сентиментальная тема, классическая торжественность интонации, традиционная кибировская игра цитатами, аллюзиями и прочими коннотациями, обилие поэтических вкраплений в прозаический текст, мягкая ирония по отношению к современным отечественным реалиям, а также гнев (я бы даже сказал — злость) там, где Кибиров атакует «экстремитстов» от культуры, воздев хоругвь с гуру многих консерваторов Гилбертом Кийтом Честертоном. Наконец, happy end. И мораль, без которой, как известно, не обходится ни одна басня. А в «Ладе» и в самом деле есть кое-что от басни: «в главной роли» — животное, прочие персонажи ярко выражено типизированы. Среди них деревенский алкоголик, старушка – божий одуванчик, мент, его жена-стерва, бродяга-гастарбайтер.

 

Небольшого объема книжка описывает приключения собаки по кличке Лада в почти совсем вымершей подмосковной деревеньке и житье-бытье ее обитателей, которых можно пересчитать по пальцам рук. Забавно, что если и искать в тексте альтер-эго автора, то единственным претендентом может быть только алконавт Жорик, этакий сельский шут вроде деда Щукаря, только совершенно в другом роде, постмодернист par eхellence — разговаривает он исключительно цитатами.

 

Вообще, как свидетельствуют коллеги, чья начитанность превосходит мою, текст не просто насыщен, а перенасыщен отсылками ко множеству других текстов, прямыми и скрытыми цитатами, перефразированными либо оставленными в первозданном виде. «Отзвуки, отголоски и отражения», как написал когда-то Генри Миллер по другому поводу.

 

Сюжет щедро прослоен разнообразными лирическими отступлениями. Автор частенько заигрывается в своих отступлениях и многочисленных монологах, обращенных к читателям. В этом проглядывает некоторая нервозность, которую логичнее всего отнести на счет дебюта поэта в непривычной ему прозе. Видно, что Кибиров уже в тексте самой книги пытается заранее дать ответ на возможную критику или хотя бы угадать, с какой стороны в него могут полететь стрелы. Но, несмотря на это, в целом «Лада» выполнена с изрядным стилистическим изяществом.

 

Лада в романе как бы представляет весь собачий род, который у Кибирова вырастает до метафоры всего самого верного, надежного, простого, чистого, светлого, а также старого и доброго. Освящает это все фигура ревнителя всего опять-таки старого и доброго — Честертона с его «Человеком, который был Четвергом».

Простые человеческие радости, верность, любовь, дружба, человечность, мягкая ирония по отношению к жизни — вот тот набор вечных и простых ценностей, которые Тимур Кибиров вложил в эту трогательную историю о приключениях собаки и одновременно — оду ей.

 

Все это очень мило. Если что и звучит диссонансом в этой сентиментально-классическо-постмодернистко-иронической мелодии, так это аккорды неподдельной злобы, с которой автор обрушивается, во-первых, на приснопамятную советскую власть (и тут стилиста-постмодерниста можно принять за какого-нибудь, мягко говоря, ограниченного и брызжущего желчью публициста-обличителя времен перестройки и начала 1990-х), а во-вторых, на тех, кого условно можно назвать «экстремистами» от культуры.

 

Маяковский у Кибирова — «горлопан и главарь»; также от него достается Блоку, Ходасевичу, Горькому, одним словом — условному коллективному «Байрону». Еще помянут недобрым словом «свихнувшийся немецкий поляк».

 

«...Вековое отвращение некоторой части моих коллег... к добру, к мирным обывательским радостям и добродетелям, порядку и иерархичности, презрение к срединному пласту бытия, который дан нам в удел и который мы обязаны возделывать и доводить до ума, к нормальной человеческой жизни, горацианской “золотой середине...”», — с осуждением пишет Тимур Кибиров о собратьях-пиитах, одновременно перечисляя все то, что так ему дорого и на страже чего стоит его верная Лада. И далее: «Все это манящее и блазнящее Великое и Ужасное оказывается на поверку очередным обманом...»

 

Таким образом, перед нами помимо всего прочего и, может быть, даже в первую очередь своего рода манифест разумного умеренного консерватизма и традиционной христианской морали.