Апрель 2017

Сейчас неразбериха, уже в марте снег то растаял, то снова высыпал. То тепло, то холодно. Эль Ниньо останавливает пассаты и замедляет апвеллинг. Этот малыш меняет климат, как придется и когда захочется. Хоть исследователи и пытаются найти закономерности, но не зна-а-аю, какие закономерности у детей, кроме шалостей? И получается, что порядки-то поменяли, а правил не дали. И живи, как можешь, будь ребенком, узнавай реальность с нуля, с нового ракурса.

 

Чудится мне, что народ, ужаленный весенней пчелой безумия, старается минусы превратить хоть в какие-то плюсы методом от противного: «Уйди, про-а-а-тивный!» — думать наоборот, и будет всем изобилие. Нет, с медведями все понятно, у них пробка, от которой надо избавиться, им плохо и больно. Потому и ревет ведающий мед лохматый зверь. Но что происходит с людьми, совершенно неясно? Драки, митинги, падения, взрывы в области логики и пузырения в областях ощущений и чувств. Мокрые глаза и ноги. Короткие замыкания в нервных цепях, длинные — в хребте, соединяющем думающую субстанцию с той, которая ищет приключений. Череда странностей будет сопровождать второй месяц весны все тридцать дней его пути. Но никто особо не унывает (кроме пессимистов и мизантропов) — зиму пережили и хорошо. Тем более в компании приятных со всех сторон апрельских авторов.

 

Недавно в кулуарах заговорили о любимых детских книгах. Так вот автор одной из вечных и правильных человеческих историй, рассказанных добрым человеком, родилась именно в этом шебутном месяце. Валентина Александровна создала настолько объемный образ ребенка, так точно описала все мелочи переживаний, радостей, горестей, всего, с чем сталкиваются маленькие люди, что цикл сразу стал любимым, перечитываемым, проживаемым. К нему в детстве тянулись многие из нас (в общалке подтверждено ;)). Осеева ненавязчиво подсказывала способы выхода из сложных ситуаций и попутно прививала вечные ценности. Она говорила через героиню: «Надо уметь во всем находить хорошее! Горе — это враг человека, с ним надо бороться не слезами, а мужеством!»

 

«Разве ты не наша девочка, а чужая? Чужую Катя не будет наказывать, чужая девочка может не послушаться, у нее есть своя тетя. Но ты ведь наша девочка, Дина? — строго и удивленно спрашивает мать. — Я наша, — спешит заверить Динка, чувствуя в маминых словах скрытую угрозу потерять свою маму, тетю, свой дом… Стать чужой девочкой так страшно!»

 

Не-не, у нас все на месте, все наши и любимые, часто или редко появляющиеся, но все равно свои. Поздравляем авторов, родившихся в ярком, быстро меняющемся месяце и перенявших его характер.

 

 

Апрельские тезисы этого столетия будут звучать, надеюсь, свежо и ново:

 

 

 

 

• Едва ли есть высшее из наслаждений, как наслаждение творить.

• Переводчик должен быть как стекло, такое прозрачное, что его не видно.

• Часто сквозь видимый миру смех льются невидимые миру слезы.

• Пишут не потому, чтоб тягаться с кем бы то ни было, но потому, что душа жаждет излиться ощущениями.

• Нет ничего приятнее, как быть обязанным во всем самому себе.

• Если тебе случится рассердится на кого бы то ни было, рассердись в то же время на самого себя, хотя бы за то, что сумел рассердиться на другого.

• Поверьте, что Бог недаром повелел каждому быть на том месте, на котором он теперь стоит. Нужно только хорошо осмотреться вокруг себя.

• Я видел его глазами души.

• Страданиями и горем определено нам добывать крупицы мудрости, не приобретаемой в книгах.

• Есть у русского человека враг, непримиримый, опасный враг, не будь которого он был бы исполином. Враг этот — лень.

• Искусство стремится непременно к добру, положительно или отрицательно: выставляет ли нам красоту всего лучшего, что ни есть в человеке, или же смеется над безобразием всего худшего в человеке. Если выставишь всю дрянь, какая ни есть в человеке, и выставишь ее таким образом, что всякий из зрителей получит к ней полное отвращение, спрашиваю: разве это уже не похвала всему хорошему? Спрашиваю: разве это не похвала добру?

• Несчастье умягчает человека; природа его тогда становится более чуткой и доступной к пониманию предметов, превосходящих понятие человека, находящегося в обыкновенном и вседневном положении.

• Если уж один бессмысленный каприз красавицы бывал причиной переворотов всемирных и заставлял делать глупости умнейших людей, что же было бы тогда, если бы этот каприз был осмыслен и направлен к добру.

 

 

 

 

Из прохожих никто рассказать о себе не спешит,

в крайнем случае, взглядом мазнет и прошествует мимо.

Даже в давке метро ухитряются быть нелюдимы,

словно в зимнем лесу или в летней озерной глуши.

Но бывает и так, что сплетаются выход и вход —

день рожденья виной или, может, другая причина:

у окна человек, неопрятного вида мужчина,

улыбается тонко и водку из пластика пьет.

Он увидит тебя, приподнимет бутыль и кивком:

— Будешь пить?

— Нет, спасибо, прости, но сегодня не буду.

Ты не брезгуешь, нет, одноразовой грязной посудой,

просто ночь раскачала последний трамвайный вагон.

Человек не обидится:

— Ладно, тогда закуси, —

и достанет из сумки огромную красную грушу.

Ты, единым движением стереотипы разрушив,

примешь солнечный дар и смущенно ответишь:

— Спасип.

А потом разговор:

— Понимаешь?.. — и тишина.

Ты в ответ промолчишь:

— Понимаю. Я все понимаю.

Вы сойдете из разных дверей на конечной трамвая

и пойдете туда, где у каждого дом и жена,

где у каждого жизнь закольцована в рельсовый круг.

Что-то нужно сломать изнутри, чтобы выйти наружу.

— Что случилось? — жена вдруг увидела красную грушу.

— Ничего. Хочешь грушу? Меня угостил ею друг.

 

 

 

 

     Слава Церере, Помоне и их родственникам! Я, наконец, не с вами, любезные друзья! — я один в деревне. Мне смертельно хотелось отдохнуть поодаль от всех... Нельзя сказать, чтоб почтенные особы, которых я сейчас славословил, очень изубытчились для моего приема: дождь льет день и ночь, ветер рвет ставни, шагу нельзя сделать из комнаты, и — странное дело! — при всем этом я ожил, поправился, веселее вздохнул — нашел то, за чем ехал. Выйдешь под вечер на балкон, ничто не мешает взгляду; вдохнешь в себя влажно-живой, насыщенный дыханием леса и лугов воздух, прислушаешься к дубравному шуму — и на душе легче, благороднее, светлее; какая-то благочестивая тишина кругом успокоивает, примиряет... Вот так и кажется, что годы бы не выехал отсюда... Предвижу, что моя идиллическая выходка вам не понравится: «Человек не должен жить особняком, это — эгоизм, бегство; это — битые фразы безумного женевца*, который считал современную ему городскую жизнь искусственною, как будто формы мира исторического не так же естественны, как формы физического мира». Во-первых, что касается до побега, — позорно бежать воину во время войны; а когда благоденственно царит прочный мир, отчего не пожить в отпуску? Во-вторых, что касается до Руссо, я не могу безусловно принять за вранье того, что он говорит об искусственности в жизни современного ему общества: искусственным кажется неловкое, натянутое, обветшалое. Руссо понял, что мир, его окружавший, неладен; но, нетерпеливый, негодующий и оскорбленный, он не понял, что храмина устаревшей цивилизации о двух дверях. Боясь задохнуться, он бросился в те двери, в которые входят, и изнемог, борясь с потоком, стремившимся прямо против него. Он не сообразил, что восстановление первобытной дикости более искусственно, нежели выжившая из ума цивилизация. Мне, в самом деле, кажется, что наш образ жизни, особенно в больших городах — в Лондоне или Берлине, все равно, — не очень естествен; вероятно, он во многом изменится, — человечество не давало подписки жить всегда, как теперь; у развивающейся жизни ничего нет заветного. Знаю я, что формы исторического мира так же естественны, как формы мира физического! Но знаете ли вы, что в самой природе, в этом вечном настоящем без раскаяния и надежды, живое, развиваясь, беспрестанно отрекается от миновавшей формы, обличает неестественным тот организм, который вчера вполне удовлетворял? Вспомните превращение насекомых, вечный пример бабочки и куколки. Когда настоящее оперто только на прошедшее, оно дурно оперто. Петр Великий торжественно доказал, что прошедшее, выражаемое целой страной, несостоятельно против воли одного человека, действующего во имя настоящего и будущего. Юридическая ирония многолетней давности не признается жизнию; совсем напротив, давность-с точки зрения природы дает только одно право — право смерти…

 

 

 

Не плачьте обо мне — я проживу

счастливой нищей, доброй каторжанкой,

озябшею на севере южанкой,

чахоточной да злой петербуржанкой

на малярийном юге проживу.

 

Не плачьте обо мне — я проживу

той хромоножкой, вышедшей на паперть,

тем пьяницей, поникнувшим на скатерть,

и этим, что малюет Божью Матерь,

убогим богомазом проживу.

 

Не плачьте обо мне — я проживу

той грамоте наученной девчонкой,

которая в грядущести нечёткой

мои стихи, моей рыжея чёлкой,

как дура будет знать. Я проживу.

 

Не плачьте обо мне — я проживу

сестры помилосердней милосердной,

в военной бесшабашности предсмертной,

да под звездой моею и пресветлой

уж как-нибудь, а всё ж я проживу.

 

 

 

 

• Не хочу учиться, хочу жениться.

• Начинаются чины — перестает искренность.

• Золотой болван — всё болван.

• А кто богат? А ведаешь ли ты, что для прихотей одного человека всей Сибири мало? Друг мой! Всё состоит в воображении. • Последуй природе, никогда не будешь беден. Последуй людским мнениям, никогда богат не будешь.

• Конечно, грамматика не надобна. Прежде нежели ее учить станешь, так вить ее купить еще надобно. Заплатишь за нее гривен восемь, а выучишь ли, нет ли — Бог знает.

• Корыстолюбие делает из человека такие же чудеса, как и любовь.

• Последуй природе, никогда будешь беден. Последуй людским мнениям, никогда богат не будешь.

• Отец мой непрестанно мне твердил одно и то же: имей сердце, имей душу, и будешь человек во всякое время.

• Слава Богу, милость Божия, что на вранье-то пошлин нет. Вить куда бы какое всем нам было разорение!

• Говорят, что с совестью жить худо: а я сам теперь узнал, что жить без совести всего на свете хуже.

• Наука в развращенном человеке есть лютое оружие делать зло. Просвещение возвышает одну добродетельную душу.

• Вот злонравия достойные плоды!

• В человеческом небожестве весьма утешительно считать все то за вздор, чего не знаешь.

• Я увидел, что во всякой земле худого гораздо больше, нежели доброго, что люди везде люди, что умные люди везде редки, что дураков везде изобильно и, словом, что наша нация не хуже ни которой и что мы дома можем наслаждаться истинным счастием, за которым нет нужды шататься в чужих краях.

• Льстец есть тварь, которая не только о других, ниже о себе хорошего мнения не имеет, всё его стремление к тому, чтобы сперва ослепить ум у человека, а потом делать из него, что ему надобно. Он ночной вор, который сперва свечу погасит, а потом красть станет.

 

 

 

— Сегодня я во сне покойного отца видел, — сообщил Тимофей Евсеевич с крайней озабоченностью в голосе. — Значить? Что-нибудь плохое случится обязательно…

 

Вадим посмотрел на него без всякого интереса и, ничего не ответив, снова углубился в вычисление средних взвешенных. Ему оставалось обработать еще два последних ряда наблюдений, а Тимофей Евсеевич Сыщенко ни в каких его ответах и тем более комментариях не нуждался. Он в очередной раз починял примус. Бензиновый, бесшумный, наиновейший (чудо конверсии с реактивной тягой) и потому особенно охотно засоряющийся. Казенный.

 

Жара уже подступала. Ветерок, поднявшийся было с утра, совсем стих, день снова обещал стать томительно жарким, потным и изнуряющим. Небо было чистое, совсем без облаков, но Бермамыт и Кинжал у самого горизонта на востоке и на западе затянуты были сизой дымкой, словно там кто-то тайно палил невидимые костры.

 

Вадим закончил обработку ночных наблюдений, убрал записи в папку, посмотрел на Эльбрус, призрачный, почти прозрачный на белесоватом чистом небе и почему-то вдруг вспомнил, что давным-давно ничего не писал в дневник. Он сходил в командирскую палатку, выкопал дневник из-под ночного обмундирования и снова уселся за столик. Полистал. Зацепился за какую-то запись. Стал читать.

 

 

 

 

 

 

Я не светел, я болен любовью,

Я сжимаю руками виски

И внимаю, как шепчутся с кровью

Шелестящие крылья Тоски.

 

Но тебе оскорбительны муки;

Ты одною улыбкой, без слов,

Отвести приказала мне руки

От моих воспаленных висков.

 

Те же кресла, и комната та же…

Что же было? Ведь я уж не тот:

В золотисто-лиловом мираже

Дивный сад предо мною встает.

 

Ах, такой раскрывался едва ли

И на ранней заре бытия,

И о нем никогда не мечтали

Даже Индии солнца — князья.

 

Бьет поток; на лужайках прибрежных

Бродят нимфы забытых времен;

В выем раковин, длинных и нежных,

Звонко трубит мальчишка-тритон.

 

Я простерт на песке без дыханья,

И меня не боятся цветы,

И в душе — ослепительность знанья,

Что ко мне наклоняешься ты…

 

И с такою же точно улыбкой,

Как сейчас, улыбнулась ты мне.

…Странно! Сад этот знойный и зыбкий

Только в детстве я видел во сне.

 

 

 

 

месяц май. на исходе весна. я безумно скучаю.

каждый день на прогулке с бутылкой зеленого чая.

телефон не звонит, да и я не пишу больше писем.

в ночь синицы, как синие птицы, но не надобно ввысь им…

 

 

 

 

Девушки, женщины, жёны, любовницы.

Мамы и бабушки, дочки и внучки.

Страстные леди и тихие скромницы.

Всех поздравляю!!!

Целую вас!!!

В щечки.

 

 

 

 

Треплет во дворе бельишко

Ветер с северных морей.

Память — старая сберкнижка

Прохудилась, хоть убей.

 

Помню, как еще мальчишкой

От любви все ждал ответ,

Но скажите, было ль лето,

Было лето или нет?

 

 

 

Помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесенные забором. Двор сеял у самой реки, и по веснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными вещами. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сумку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег и самого почтальона. Он лежал на спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, еще совсем молодой, белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть, отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом.

 

Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились, взяла себе тетя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тетя Даша читала вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору. Это было так интересно, что старухи, ходившие к Сковородникову играть в «козла», бросали карты и присоединялись к нам. Одно из этих писем тетя Даша читала чаще других — так часто, что, в конце концов, я выучил его наизусть. С тех пор прошло много лет, но я еще помню его от первого до последнего слова.

 

«Глубокоуважаемая Мария Васильевна!

Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды. Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду рассказывать о вашем тяжелом путешествии на Землю Франца-Иосифа по плавучим льдам. Невероятные бедствия и лишения приходилось терпеть. Скажу только, что из нашей группы я один благополучно (если не считать отмороженных ног) добрался до мыса Флоры. «Св. Фока» экспедиции лейтенанта Седова подобрал меня и доставил в Архангельск. Я остался жив, но приходится, кажется, пожалеть об этом, так как в ближайшие дни мне предстоит операция, после которой останется только уповать на милосердие Божие, а как я буду жить без ног — не знаю. Но вот что я должен сообщить Вам: «Св. Мария» замерзла еще в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движется на север вместе с полярными льдами. Когда мы ушли, шхуна находилась на широте 82°55'. Она стоит спокойно среди ледяного поля, или, вернее, стояла с осени 1913 года до моего ухода. Может быть, она освободится и в этом году, но, по моему мнению, вероятнее, что в будущем, когда она будет приблизительно в том месте, где освободился «Фрам». Провизии у оставшихся еще довольно, и ее хватит до октября–ноября будущего года. Во всяком случае, спешу Вас уверить, что мы покинули судно не потому, что положение его безнадежно. Конечно, я должен был выполнить предписание командира корабля, но не скрою, что оно шло навстречу моему желанию. Когда я с тринадцатью матросами уходил с судна, Иван Львович вручил мне пакет на имя покойного теперь начальника Гидрографического управления, и письмо для Вас. Не рискую посылать их почтой, потому что оставшись один, дорожу каждым свидетельством моего честного поведения. Поэтому прошу Вас прислать за ними или приехать лично в Архангельск, так как не менее трех месяцев я должен провести в больнице. Жду Вашего ответа.

С совершенным уважением, готовый к услугам

штурман дальнего плавания

И. Климов»

 

 

 

 

В школе третьего цикла начался последний год обучения. В конце его ученики под руководством уже избранных менторов должны были приступить к исполнению подвигов Геркулеса. Готовя себя к самостоятельным действиям, девушки и юноши с особым интересом проходили обзор истории человечества Земли. Самым важным считалось изучение идейных ошибок и неверного направления социальной организации на тех ступенях развития общества, когда наука дала возможность управлять судьбой народов и стран сперва лишь в малой степени, а затем полностью. История людей Земли сравнивалась со множеством других цивилизаций на далеких мирах Великого Кольца.

 

Голубые рамы с опалесцирующими стеклами вверху были открыты. За ними чуть слышался плеск волн и шелест ветра в листве — вечная музыка природы, настраивающая на спокойное размышление. Тишина в классе, задумчивые ясные глаза… Учитель только что закончил свою лекцию.

 

Бесшумно опустив шторы над большими экранами и нажатием кнопки заставив убраться под кафедру стереопроектор ТВФ, он уселся, любуясь сосредоточенными лицами. По-видимому, лекция удалась, как ни было трудно совместить малое и великое, могучий взлет человечества и бездну горя прошедших времен, трогательные недолгие радости отдельных людей и грозные крушения государств.

 

Учитель знал — после молчания последуют вопросы, тем более пытливые, чем сильнее задела молодых людей обрисованная им историческая картина. И, ожидая их, он старался угадать, что больше всего заинтересовало учеников сегодня, что могло остаться непонятным… Пожалуй, психология людей в трудные эпохи перехода от низших общественных форм к высшим, когда вера в благородство и честность человека, в его светлое будущее разъедалась нагромождением лжи, бессмысленной жестокости и страха. Сомнения обезоруживали борцов за преобразование мира или делали людей равнодушными ко всему, ленивыми циниками. Как понять чудовищные массовые психозы в конце ЭРМ — Эры Разобщенного Мира, приводившие к уничтожению культуры и избиению лучших? Молодые люди ЭВР — Эры Встретившихся Рук — безмерно далеки от всего, что связано с истерически напряженной нервозностью и страхами прошлых времен…

 

Мысли учителя прервались, когда из-за столиков в разных рядах одновременно поднялись девушка и юноша, похожие друг на друга манерой широко открывать глаза, что придавало обоим удивленный вид. Они переглянулись, и юноша поднял руку, обращенную ладонью вверх, — жест вопроса.

 

— Правильно ли сказать, что весь исторический опыт утверждает неизбежную победу высших форм над низшими как в развитии природы, так и в смене? — начал юноша…

 

 

 

 

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.

 

1

Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда: Лолита.

А предшественницы-то у нее были? Как же — были… Больше скажу: и Лолиты бы не оказалось никакой, если бы я не полюбил в одно далекое лето одну изначальную девочку. В некотором княжестве у моря (почти как у По).

 

Когда же это было, а?

 

Приблизительно за столько же лет до рождения Лолиты, сколько мне было в то лето. Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.

 

Уважаемые присяжные женского и мужеского пола! Экспонат Номер Первый представляет собой то, чему так завидовали Эдгаровы серафимы — худо осведомленные, простодушные, благороднокрылые серафимы… Полюбуйтесь-ка на этот клубок терний.

 

2

Я родился в 1910-ом году, в Париже. Мой отец отличался мягкостью сердца, легкостью нрава — и целым винегретом из генов: был швейцарский гражданин, полуфранцуз-полуавстриец, с Дунайской прожилкой. Я сейчас раздам несколько прелестных, глянцевито-голубых открыток.

 

Ему принадлежала роскошная гостиница на Ривьере. Его отец и оба деда торговали вином, бриллиантами и шелками (распределяйте сами). В тридцать лет он женился на англичанке, дочке альпиниста Джерома Дунна, внучке двух Дорсетских пасторов, экспертов по замысловатым предметам: палеопедологии и Эоловым арфам (распределяйте сами). Обстоятельства и причина смерти моей весьма фотогеничной матери были довольно оригинальные (пикник, молния); мне же было тогда всего три года, и, кроме какого-то теплого тупика в темнейшем прошлом, у меня ничего от нее не осталось в котловинах и впадинах памяти, за которыми — если вы еще в силах выносить мой слог (пишу под надзором) — садится солнце моего младенчества: всем вам, наверное, знакомы эти благоуханные остатки дня, которые повисают вместе с мошкарой над какой-нибудь цветущей изгородью и в которые вдруг попадаешь на прогулке, проходишь сквозь них, у подножья холма, в летних сумерках — глухая теплынь, золотистые мошки…

 

 

 

 

• Любовь и скандал — лучшие сладости к чаю.

• У-упс, сэр. Вы говорите, что я пьян? Я скажу, что я трезв как судья.

• Каждый врач имеет свою любимую болезнь.

• Дурные книги могут так же испортить нас, как и дурные товарищи.

• Есть женщины, в характере которых самолюбие господствует в такой сильной степени, что всякую похвалу, о ком бы она ни была сказана, они конфискуют в свою пользу.

• Есть много женщин, которые кричат при виде мыши или крысы, а способны отравить мужа или, что еще хуже, довести его до того, что он отравится.

• Клевета со стороны некоторых господ — такая же хорошая рекомендация, как похвала со стороны других.

• Недостаточно, чтобы намерения ваши и даже ваши поступки были сами по себе благородны, — нужно еще позаботиться, чтобы они и казались такими.

• Лучший человеческий характер, равно как лучший китайский фарфор, может иметь недостаток, и я полагаю, что в обоих случаях он неисправим, что, однако, не мешает им быть высшего достоинства.

• Наряду с законами государственными есть еще законы совести, восполняющие упущения законодательства.

• Никакие выгоды, достигнутые ценой преступления, не могут вознаградить потерю душевного мира.

• Оказывая благодеяния, мы не всегда приобретаем друга, но непременно наживаем несколько врагов.

• Ревность — та же подагра: если эти недуги в крови, никогда нельзя быть уверенным, что не разразятся вдруг, и часто это случается по ничтожнейшим поводам, когда меньше всего этого ожидаешь.

• Счастлив тот, кто считает себя счастливым.

• Поскольку Ничто не есть Нечто, всё, что не Нечто, есть Ничто; а тот факт что Нечто не есть Ничто, является чрезвычайно веским доводом в пользу Ничто, особенно для людей, искушенных в житейских делах.

 

 

 

 

Мой черный кот не ловит мне мышей —

да он и сам забыл об их обличье...

И я его уж не гоню взашей —

кошачий век недолог, знаю лично

 

Мы оба ждем и знаем наперед,

что ждет другого и молчим об этом

А в перерывах ожиданий кот

спит на моих коленях мягким пледом

 

Когда-нибудь мы встретимся опять,

исполнив чьи-то высшие приказы.

И, уважая наше право ждать,

луна на небе смотрит желтым глазом...

 

 

 

 

Зеленым треугольником — весна.

Но почему, ты спросишь, треугольник?

А я не знаю толком и сама.

Пусть так. Ассоциация и только.

 

Мгновенная, как выстрел или взрыв.

Там оглянулся — и застыл навечно.

Вишневым цветом пенятся дворы.

Весна прекрасна и бесчеловечна.

 

Она — наркотик, зелье и дурман.

Душе так сладко-сумасшедше-больно

кружиться в небе, падать в океан,

и угодить в «бермудский треугольник»,

 

где наяву в свои пробраться сны,

где май, и геометрия, и музы.

Где ты и я — два катета весны,

а наша жизнь — квадрат гипотенузы...

 

 

 

 

 

Мой взгляд стекает по бедру

и замирает в точке... Оп-па!

Дрожит рука, и по перу,

сочатся капли слова: попа.

Оно срывается само. Такое мягкое, родное,

переполняя все нутро животной страстью!

Не для боя, ее ваял с ребра творец,

с любовью, близкой к сумашеству.

Она как плод — сладчайший персик!

И роду женскому венец.

Ну да, конечно, есть и ноги,

чья стройность сводит нас с ума,

но все тропинки и дороги

ведут нас к попе! Вот дела.

И глаз огонь, и гибкость шеи

и маникюр, крутой прикид -

всего лишь зыбкие предлоги.

Она! Она, нас всех манит!

Пленяет кожи переливом,

изгибом линий, тайной строк.

Струной, натянутой игриво,

на междухолмье...

И, полог...

 

 

 

 

Молодой отец строго выговаривает четырехлетней дочке за то, что она выбежала во двор без спросу и едва не попала под машину.

— Пожалуйста, — вполне серьезно говорит он крохе, — можешь гулять, но поставь в известность меня или маму.

Сие — не выдумка фельетониста, но подлинный, ненароком подслушанный разговор.

 

Или еще: бегут двое мальчишек лет по десяти-двенадцати, спешат в кино. На бегу один спрашивает:

— А билеты я тебе вручил?

И другой пыхтя отвечает:

— Вручил, вручил.

 

Это — в неофициальной, так сказать, обстановке и по неофициальному поводу. Что же удивляться, если какой-нибудь ребятенок расскажет дома родителям или тем более доложит в классе:

 

— Мы ведем борьбу за повышение успеваемости...

Бедняга, что называется, с младых ногтей приучен к канцелярским оборотам и уже не умеет сказать просто:

— Мы стараемся хорошо учиться...

 

Одна школьница, выступая в радиопередаче для ребят, трижды кряду повторила:

— Мы провели большую работу.

Ей даже в голову не пришло, что можно сказать:

— Мы хорошо поработали!

 

Не кто-нибудь, а учительница говорит в передаче «Взрослым о детях»:

— В течение нескольких лет мы проявляем заботу об этом мальчике.

И добрым, истинно «бабушкиным» голосом произносит по радио старушка-пенсионерка:

— Большую помощь мы оказываем детской площадке...

 

Тоже, видно, привыкла к казенным словам. Или, может быть, ей невдомек, что для выступления по радио эта казенщина не обязательна. Хотя в быту, надо надеяться, бабушка еще не разучилась говорить попросту:

 

— Мы помогаем...

 

Можно, конечно, заподозрить, что тут не без вины и редактор радиовещания. Но ведь и редактор уже где-то обучен такому языку, а вернее сказать, им заражен.

 

Впрочем, случается и в быту... На рынке немолодая чета соображает, купить ли огурцы. Милая старушка говорит мужу:

— Я ведь почему спрашиваю, ты же сам вчера ставил вопрос о солке огурцов...

 

Детишкам показывают по телевидению говорящего попугая. Ему надо бы поздороваться со зрителями, а он вдруг «выдает»:

— Жрать хочешь?

— Что ты, Петя! Так не говорят.

А попугай опять свое...

 

 

 

 

 

Имя Снежана ей было тесно, как магазинные лифчики. Редакционные донжуаны в закоулках называли ее Домной, посматривали на нее, как на диковинку, и как любую диковинку им хотелось потрогать ее руками.

По вечерам, запершись в кабинете, Снежана врубала динамик, отключала телефон и начинала выть.

— Воет? — спрашивали проходящие сотрудники уборщицу, терпеливо ждущую возле запертой двери.

— Воет. И чё воет? Пережидай здеся…

Отвыв, Снежана, громоздко ступая, подходила к двери и отпиралась.

— Заходи! — зычно разрешала она.

Уборщица боязливо входила, стараясь не греметь ведром.

А дома Снежану истязал муж. Он загонял ее в угол, бил кулаками в грудь и живот, пинал ногами. Потому что он был маленьким, а она — большой и красивой. Она бы могла одним ударом подчинить его, но Снежана никогда не забывала, что большие обречены щадить маленьких.

 

 

 

 

Ночью раздался негромкий стук в калитку. В маленькой даче было тихо и темно. Стук повторился громче, настойчивей.

Марина подняла голову с подушки, прислушалась, потом вскочила и, протянув в темноте руки, добралась до постели сестры.

 

— Катя! Проснись! Кто-то стучит...

— Кто стучит?

Младшая сестра мгновенно открыла глаза и потянулась за спичками.

— Подожди! Не зажигай! Слушай...

Мимо террасы прошлепали чьи-то осторожные шаги, заскрипели ступеньки.

— Это я... Лина, — послышался тихий шепот за дверью.

 

Катя сняла крючок. В комнату протиснулась кухарка Лина. Заспанное лицо ее было встревожено.

— Стучит ктой-то... Открывать али нет?

— Калитка на замке. Вот ключ. Постарайся задержать. Если обыск, скажи, что пойдешь за ключом, — быстро зашептала Катя, накидывая халат.

Лина понятливо кивнула головой.

— Подождите... Надо позвать Никича, — торопливо сказала Марина, — я сейчас пойду...

— Никича нет, он в городе, — остановила ее Катя.

— Вчерась еще укатил, — прошептала Лина.

— Ах да! — вспомнила Марина.

 

Все трое смолкли. В тишине было слышно, как кто-то пробует открыть калитку.

— Подождите волноваться. Может, это просто воры? — глядя в темноту широко раскрытыми глазами, сказала Катя.

Лина поспешно приперла табуреткой дверь.

— Коли воры, так запастись бы чем, попужать их...

У калитки снова раздался нетерпеливый громкий стук.

— Воры не стучат... Лина, иди задержи, — шепнула Марина.

 

Лина широко перекрестилась и вышла. Катя присела на корточки около печки и встряхнула коробок спичек...

— Марина, где Сашино письмо? Давай скорей!.. Ах, какая ты неосторожная!

— У меня только одно... единственное... И в нем ничего такого нет, — доставая из-под подушки письмо и пряча его на груди, взволнованно сказала Марина. — Тут нет никаких адресов... Подождем Лину!

— Глупости... Все равно это надо сделать... В прошлый раз тебя спрашивали, переписываешься ли ты с мужем! Зачем же так рисковать... Давай скорей...

 

Марина молча протянула ей конверт... В печке вспыхнул огонек и осветил склоненные головы сестер, смешивая темные пряди Катиных кудрей и светлые косы Марины.

— Это письмо мне и детям... — с глубокой грустью прошептала старшая сестра.

Катя схватила ее за руку:

— Тише... Идет кто-то...

 

 

 

 

В середине мая 1941 года я была приглашена к начальнику Главного управления контрразведки комиссару П. В. Федотову. С контрразведкой у меня никогда не было никаких контактов, и я не могла понять причину вызова.

Спустилась двумя этажами ниже, вошла в приемную.

 

— Майор Рыбкина? — секретарь вскочил со своего места. — Пожалуйста, пройдите, комиссар вас ждет.

 

Я прошла через тамбур с двумя дверями. В просторном кабинете кресла и стулья были обтянуты белоснежными чехлами, на обширном письменном столе возвышалась лампа под зеленым абажуром и стояли две хрустальные чернильницы в бронзовой оправе. На столике, примыкавшем к рабочему столу, шесть или восемь телефонных аппаратов. Между двух окон на стене большой портрет Сталина. На другой стене в темной раме портрет Ленина. В общем, обычный генеральский кабинет.

 

Петр Васильевич поднялся из-за стола, вышел навстречу, пожал мне руку, пригласил занять место у журнального столика, сам сел напротив.

 

Я видела его впервые. Он походил на директора школы или преподавателя вуза. Мало что выдавало в нем комиссара госбезопасности, хотя он был в военной форме с тремя ромбами в петлицах.

 

Петр Васильевич сразу перешел к делу. Контрразведке нужна моя помощь. Гитлеровская Германия, желая опровергнуть распространяемые слухи о якобы готовящемся нападении на СССР, решила продемонстрировать верность заключенному в 1939 году советско-германскому договору и прислала в Москву, что весьма знаменательно, делегацию, но не экономическую или политическую, а группу солистов балета Берлинской оперы. Германский посол Шуленбург сегодня дает обед в их честь; на обед приглашены звезды нашего балета.

 

— И мы очень просили бы вас, — сказал Петр Васильевич, — быть среди приглашенных на этот обед.

— В качестве кого? — удивилась я.

— Мы об этом подумали и уже заготовили приглашение. Вы будете представлять там ВОКС (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей. — З. В.). Мы надеялись, что вы нам не откажете, и ВОКС уже послал список приглашенных в германское посольство. А вам я вручаю это приглашение. — И он протянул мне продолговатый конверт, в котором значилась моя фамилия.

 

Я вспыхнула и запротестовала:

— Там могут быть и дипломаты, которые меня знают, но знают под другой фамилией.

— Ах, черт возьми, мы этого не учли.

 

Он задумался, а я тем временем вертела в руках приглашение, не зная, как поступить.

 

Наконец, тяжело вздохнув, Петр Васильевич сказал:

— Мы сделаем так. Попросим ВОКС позвонить в германское посольство и предупредить, что так как Рыбкина заболела, то вместо нее будет Ярцева.

— Да это все шито белыми нитками, — рассмеялась я. — Впрочем, меня интересует моя роль в этом деле.

 

Петр Васильевич принялся популярно объяснять. Мне следует оценить обстановку, настроение, учесть всякие детали, интересующие нашу контрразведку.

 

Времени для подготовки к званому обеду оставалось в обрез. Понимала, как встретят меня советники Шуленбурга, сотрудники гитлеровской разведки…

 

 

 

 

 

 

А будет вот что: из-за ветра

погаснут лампочки. Фонарь

шагнет в тугую киноварь

закатной вольницы, клевретом

уйдет заслуживать свободу

стоять, где хочется. Аминь.

По городу, куда ни кинь

свой взор привычности в угоду, —

безлампочье, как было до.

Нашаришь среди хлама свечи,

услышишь шорохи сердечьи,

согреешь левый бок котом,

и стать захочешь.

Фонарем.