Человек не зверь и не ангел; он должен любить не животно и не платонически, а человечески
(Виссарион Белинский)
Анонсы
04.05.2012Шорт-лист недели 20–27.04.2012: Пока она каникулярит
Не всякий читатель обязан знать, что такое ямб, но думаю, всякий, кто вырос на русской поэзии XIX – начала ХХ века, уловит, что тут что-то не то...
СТИХОТВОРЕНИЕ НЕДЕЛИ 20–27.04.2012:
(Номинатор: pesnya)
(4: white-snow, Max, Bastet, pesnya)
лишнее
Мужчина, пьяный и слегка влюбленный,
несет букет подвядших хризантем
и чувствует себя аристократом.
Закинув в рот пластинку сладкой мяты —
от запаха, — он лужу в шаг перелетел.
Чуть-чуть дождит, легко и монотонно.
А женщина с потухшими глазами
готовит ужин. Ситцевый халат,
в кармане телефонное молчанье,
и тишина — как песня о печали
по тем, которые могли бы, но молчат,
хотя и называются друзьями.
Мужчина курит, стоя у скамейки.
Темнеет. Дождь. Он смотрит на окно.
Придти бы к ней с шампанским или тортом,
обнять и называть, как прежде, — Одри,
вдвоем смотреть то самое кино...
Да мужества осталось на копейку.
Торчит букетик хризантем из урны.
Там, за окном, кончается кино.
Пока она каникулярит в Риме,
их жизнь шагает мимо, мимо, мимо,
у них обоих выкрав миллион.
Она ложится спать. Мужчина курит.
tamar-xiii: Когда я добавляла «Монолит» себе в избранное, он не был разделен на строчки и в таком виде нравился мне больше. Эта форма лучше соответствовала атмосфере недосказанности, неразрешенному конфликту, сбившемуся ритму жизни персонажей. Наконец, с чисто технической точки зрения в стихе есть небольшой изъян: среди 5-стопных строчек попались две 6-стопные — «от запаха — он лужу в шаг перелетел» и «по тем, которые могли бы, но молчат»; в первой их них к тому же нет паузы после 3-й стопы, которая в 6-стопном ямбе имеется всегда, но здесь пришлась бы аккурат в середину слова «лужа». (Не всякий читатель обязан знать, что такое ямб, но думаю, всякий, кто вырос на русской поэзии XIX – начала ХХ века, уловит, что тут что-то не то.) Но предъявлять эту претензию я не имела права, пока текст преподносился читателю как проза. Всякое созвучие и всякое подобие ритма в прозе было неожиданным подарком любителю стиха. Если же иногда ориентиры терялись, потому что схема рифмовки непривычная, рифма не всегда точная, в ритме перебои, — так читатель и не мог рассчитывать, что все будет гладко.
Превращения прозы в стих и наоборот оттеняли обман ожиданий на уровне сюжета (когда обнаруживается, что мужчина спешит не к ужину и женщина готовит не для него). По поводу настроения, которым ожидания подкреплялись до поры до времени, хотелось бы сделать небольшое замечание. Слова «слегка влюбленный» соответствуют и атмосфере встречи, которую читатель ждет, пока не выброшены хризантемы, и характеру немужественного мужчины, но резко противоречат тому, что мы вскоре узнаем об истинных отношениях этих мужчины и женщины. Когда картина проясняется, то определение «слегка влюбленный» приходится отбросить или истолковать иронически, с точностью до наоборот: каким бы ни был этот человек, его чувство не легкое и не поверхностное, если после расставания он тоскует по женщине и перебирает общие воспоминания.
Ситуация изображается в основном с точки зрения мужчины. Даже стиль этого текста у меня ассоциируется именно с его характером: неологизм «каникулярит», вычурное «телефонное молчанье» вместо «молчащий телефон» — как параллель к претензиям на аристократизм; но при этом есть ошибки («приДти»; совсем непонятно, как можно «перелететь в шаг»). О женщине что-то говорится иногда между делом, хотя она интереснее. Слова о «печали / по тем, которые могли бы, но молчат, / хотя и называются друзьями» выделяются среди остального текста: это характерная живая разговорная речь, упрек, который женщина хотела бы кому-то бросить. Входит ли в число «друзей» мужчина за окном — сначала неизвестно. Но если в одиночестве она пересматривает то самое кино, которое они любили смотреть вдвоем, то у меня возникает подозрение, что «друзья» упомянуты ею ради самообмана, а тоскует она по этому единственному мужчине.
Не знаю, насколько «лишним» выглядит «монолит» там, где главное — воспеть Одри Хепберн. А вот фильм «Римские каникулы» с Одри Хепберн в главной роли ничуть не лишний в стихотворении. Предельно упрощенно кино можно пересказать так: главная героиня на время выпадает из привычного распорядка и обретает любовь. В стихотворении не-встреча любящих — это тоже выпадение из правильного порядка жизни, которая «шагает мимо, мимо, мимо», но, похоже, окончательное.
ФИНАЛИСТЫ НЕДЕЛИ 20–27.04.2012:
(Номинатор: white-snow)
(3: natasha, SukinKot, Serjan)
white-snow: ...Черствый снег впечатлил сильно и еще много.
tamar-xiii: Согласна, что «черствый снег» живописен — ноздреват, как хлеб, и жестковат. А «снег на грудках снегирей» еще и будит воображение: то ли это созвучие названий и ничего больше; то ли птицы не выдержали сверхъественного холода, снег покрыл их мертвые тельца; то ли в фантастическом лесу весь снег почему-то красный, как их грудки. Номинировать стихотворение, наверное, можно было бы, если бы оно включало только этот образ. Можно раздергать текст на строчки и каждую обсуждать отдельно как образец емкого и выразительного индивидуального языка. Но я эту цель перед собой не ставлю. Только скажу, что через все темные места удалось пробраться. Сходство внешних форм — не единственная и не самая интересная основа для сопоставлений и ассоциативных переходов («Прогиб цветка не есть прогиб горы»). Но найти такую основу у sumire всегда возможно, а искать — увлекательно.
Конечно, пробираться через написанное sumire мне было нелегко: текст, как всегда, скорее старался оттолкнуть, чем привлечь. Первым недостатком казалась нестройность композиции. Только что читатель привык к перечню лесных диковинок (замысловато, но есть единство места — лес, есть единство настроения — жутко и любопытно). И вдруг в строфоидах 5–10 начинается чехарда совсем не живописных отвлеченных понятий, а действующими лицами становятся собирательные безликие толпы «предающих», «монашек», «друзей» и «правейших сил». Чтобы двигаться дальше, придумываю для нестройности разные убедительные объяснения:
1. Все картинки леса были символами одного состояния и одного «страшного мига», а дальше начался рассказ о вещах более сложных — об отношениях ЛГ с собственной волей и окружающими людьми.
2. Лес манит и поэтому видится ярко, а все, что ЛГ готов оставить за порогом, воспринимается как сквозь туман.
3. Главное для автора — не завлечь нас за порог красочными образами, а изложить некую идею порога; для этого нужно в данный момент остудить воображение и включить отвлеченную мысль.
Вторым недостатком казалась противоречивость главного образа — собственно порога. К тому моменту, когда «торчит порог из-под полы барыг», многое успело отвлечь читателя от двери на петлях. Порог мог быть брусом, который надо положить перед дверью и обозначить рубеж, а получилась какая-то пятая нога при уродливом теле — химере живого существа и деревянной вещи. Где у него подобие головы, на что надевается корона? Как можно такое вкладывать себе в грудь и главное — зачем, чтобы самому стать химерой? Однако примириться с этим образом тоже удалось, а попутно уяснились еще три момента, важных для понимания:
1. Написать можно многое, чего нельзя зрительно представить. В — «Приключениях Алисы в стране чудес» упомянуты три сестрички, которые рисовали все, что начинается на «M»: мышеловки, месяц, математику и множество (причем не множество каких-то предметов, а понятие как таковое). У Гоголя Иван Федорович Шпонька во сне сначала видел жену с гусиным лицом, а потом покупал шерстяную материю, которая тоже являлась женой. Так и всякий литератор может осмыслить и использовать свое преимущество над живописцем.
2. Примечательно, что аналогии, которые пришли мне на ум, — это пересказы сновидений. Возможно, стихотворение sumire потому и названо бредом, что его тоже нужно читать как запись сна. Сон не только перекомпоновывает элементы реальности и создает химер. Еще одна характерная особенность этого состояния — замедленное восприятие времени. В нормальном времени мы ступили бы на порог, а то и через порог — на том бы и кончился рассказ. В замедленном времени ЛГ ступает «в порог», он огромен — от колен до земли, он «наваристый» — разжижается, а ты в нем увязаешь. Весь лес 3–5-го четверостиший вырос из сравнения, подобранного к одному переходному моменту, он не простирается за порогом, а видится на (точнее, «в») пороге. Одна и та же переломная ситуация — тоже как во сне — переигрывается неоднократно, пока нет решения проблемы: вроде бы ЛГ уже ступил «в порог», а потом оказывается, что порог еще только предстоит купить; «вот — раз — заходит свет, / вот — два — заходит свет». Может быть, потому-то сон и может дать ответ на вопросы, которые ставит явь, что такими способами он помогает как следует в них всмотреться.
3. Порог — в груди вместо души, ЛГ — в пороге, и к тому же порог подобен человеку в короне. Все это — повод задуматься, в чем же сущность человека, прежде всего ЛГ, где «порог», а где человек. В начале ЛГ полностью растворяется в своем переживании — страхе. Не устоявшееся выражение «ты _весь_ — страх/любопытство/что угодно», а попросту «ты — страх, тошнящий насквозь душу». Наивная неспособность абстрагировать свое «я» от ситуации? Я бы так не сказала, наоборот, все даже слишком сложно. Душа-то не совпадает с «тобой», ЛГ расстанется с нею в момент сделки, как с монетой в украинские 50 копеек. Личность распадается на составляющие. Вроде бы они олицетворены: зверь-восторг, «грибы добра», пишущие дневник, аллегорическая Осторожность, воля как треска. Только реальные живые люди в окружающем мире мало заинтересованы друг в друге. Кто-то сосредоточен на купле-продаже-залоге-дарении порога и едва ли замечает окружающих, кто-то судит ЛГ — не для восстановления справедливости, а «для забавы». Поэтому, наверное, и все варианты диалога с самим собой оказываются губительны для ЛГ. «Меняться теплом с деревьями» — я не знаю, что это значит: оживить деревья или самому остыть и замереть? Пытаешься «баюкать» часть себя, успокаивать, смягчать боль — а получается только предательство и что-то «плевкодающее». Итак, ЛГ утратил целостность, наедине с собой стал жить по законам чужих людей и от этого страдает. И вся эта «боязнь себя» или «болезнь собой» как-то связана с символом порога.
Как и можно было ожидать, порог — это точка пересмотра ценностей. Когда ЛГ стоит в этой точке, то они либо отменяются, либо вдруг оказываются несущественной частью чего-то принципиально иного. Вместо жизни и смерти — «кирдык» как звукоподражание пиликающей двери. Красота пейзажа устраняется ради каких-то непонятных (утилитарных?) соображений, «словно с супа — накипь». В «добре» выходит на первый план не благо, сделанное кому-то, а обреченность на жертву и одиночество. Сильнее всего меня впечатлило то, что происходит со справедливостью в строчках о раненом леснике. Если он ранен кем-то, то его выстрел — законная самозащита, и хочется протестовать против подтасовки фактов, когда выстрел называют превентивным. Если же он сам стрелял в себя, чтобы не выстрелить в браконьеров или в зверя, — это полное бессилие перед злом...
Однако что именно говорится в тексте о пороге, т. е. о пересмотре ценностей? Когда мы пытаемся это сформулировать, главное, наверное, — не дописывать от себя то, чего не утверждал автор. Между тем соблазн дописать велик: напрашивается неверное толкование, что «купить порог» и переступить порог — это одно и то же.
Если есть порог — то что же с ним еще можно сделать? Только переступить. А если черным по белому написано что-то другое — это, видимо, поэтическая вольность, т. е. небрежность и неумение. Закроем на нее глаза! Так, наверное, мог бы рассуждать тот, кого введут в заблуждение неправильные ударения в словах «петля», «насквозь» и особенно «его» («Ты вложишь его под рубашку, в грудь»).
Но, думаю, если sumire взялась писать на каком-либо языке, то она им владеет. Достаточно понаблюдать, например, как преображаются в нашем восприятии «грибы добра», когда носитель современного русского языка обнаруживает, что «тюремник» — это не заповедник-тюрьма, а тюремщик (украинско-русский словарь) или узник (словарь Даля). То же самое касается языка традиционных образов: как тонко сделана аллюзия на известный жест Пилата — умывание рук. На написанное нельзя закрывать глаза, ничто не пишется просто так. Если сказано, что руки закопченные, значит, не отмываются. Если сказано гораздо проще — «перейти не смея», — значит, порог никто и не перешел.
Может быть, автор хотел сказать «купи право переступить порог», а сказал «купи порог» только потому, что в поэтическом тексте недопустимо слишком много отвлеченных понятий подряд? Пусть будет неточность мысли, мы сами додумаем что-нибудь, лишь бы был изображен предмет...
Но автор не следует такому упрощенному пониманию художественности, когда нужно упомянуть «право быть судимым для забавы правейших сил» или «болезнь собой».
Косвенные намеки направляют читателя по ложному пути. Весь текст — это речь искусителя, обращенная к ЛГ. Неизвестно, к чему в данном случае подталкивает искуситель, но мы привыкли, что обычно — к нарушению общепризнанных законов. Если ЛГ со своим порогом отвергнут Пилатом и монашками — теми, кто пытаются остаться чистенькими, — легко предположить, что он уже совершил преступление. И даже, кажется, известно, в чем оно, судя по обилию крови, а также аллюзиям на обряды похорон и поминок. Дальше воображение отрывается от текста, и ЛГ получает от меня необоснованное обвинение в том, что убил себя из чистого протеста против запрета на самоубийство, да еще, пожалуй, из любопытства — что там, за дверью?
По этому легкому пути я шла было сначала, но теперь более правильным мне кажется более простое прочтение. Порог — это запрет и невозможность. Просто запрет, а не нарушение запрета. Это предельно очевидно после строчки «И вдох — порог»: ЛГ уже не дышит, когда в гортани земяничка. Соответсвенно, «Купи порог» означает «подчинись запретам, которые барыги тебе навязывают, прими их нормы». Естественно, что «я» распадается, разрушает себя и утрачивается, когда пытается смотреть на себя чужими глазами, что и было описано выше. Допускаю, что ЛГ при этом не убивает себя, не умирает физически, но его страдания и потери можно сопоставить со смертью. Монашки и Пилат не отвергают ЛГ, но мешают его попыткам сбыть «порог» с рук — освободиться от навязанных норм. «Право быть судимым» — это не «право наплевать на судей», а именно право быть судимым: ЛГ имел право выбирать для себя законы и авторитеты и сделал выбор добровольно, хоть и опрометчиво. По духу он не преступник и не бунтарь. Судить его могут отнюдь не за дерзкий вызов обществу и не за излишнее любопытство, а просто за то, что он живет: «за жизнь и наготу, / за то, что с шагом дружишь шаг за шагом». Может, его даже не судят именно сейчас. Главное, что, приняв лишние ограничения, он в принципе позволил судить себя за то, что прежде было естественным.
Последний и нерешенный для меня вопрос — что, собственно, запрещает «порог». Как он соотносится с ценностями, которые были поставлены под сомнение в 1–5-м четверостишиях: защищает их или отменяет? «Барыги» стремятся навязать их герою, который прежде был по ту сторону добра и зла? Тогда они не так уж плохи. Или в перевернутом обществе правильным считается как раз-таки отказ от жизни, добра, справедливости, красоты? К сожалению для общества, изображенного в стихотворении, к чести для изначально доброй, хоть и загубленной природы ЛГ, я склоняюсь к последнему толкованию.
natasha: Замечательный коммент Людмилы о стихе Сумире. Просто блеск. Вот... и может возникнуть вопрос, а хорошо ли, что стих имеет столь приблизительное или многозначное толкование? По-моему, это дело вкуса или «могущий вмести, да вместит». Лично мне все-таки более по душе, найти определенную точку зрения — упростить, то есть, ибо тогда до сердца доходит, то есть становится важным не только, «как» сказано, но и «что». Здесь, формально по содержанию, стих точнее всего для себя, объясняю, как поро(г) – поро(к) – наркотик. Прошу извинить за это упрощение. Повторюсь, оправдаюсь: для меня найти точку смысловой опоры, означает принять стих не только эстетически (он очень хорош), но и душой запомнить, а смысловая неясность или многозначность как-то мешает, что ли. Как-то так.
tamar-xiii: Наташа, вы совершенно правы в том, что, читая, нельзя не сводить многозначность к однозначности. Все множество толкований и в голове не удержать. Я же тоже в итоге упростила sumire — еще и так, как мне было приятнее. Только сделала при этом очень много оговорок в духе «а вдруг у кого-то другое мнение».
(Номинатор: tamika25)
(2: CicadasCatcher, tamika25)
tamar-xiii: Начало стихотворения вызывает недоумение. Разумеется, привычнее, когда смерть представляется в виде расставания тела с душой и разумом, которые мыслятся в единстве — как «я». Здесь же духовное неотделимо от телесного: «разум» выступает как уточнение к «мозгу», а душа находится там же, куда отвезли ее «вместилище» (сужу по намеку на поговорку «душа нараспашку» в речи доктора). Вопреки интуиции, готова была увидеть тут рассказ о психиатрической лечебнице, но далее смерть названа своим именем. Погрузиться в это произведение не так легко, как в другие стихи А. Карапетяна. Ощущение неточности, ускользания текста от читателя усугубляется еще и тем, что в начале оказалась единственная неудачная рифма «постоялец – ранец».
Дочитав до конца, я, кажется, уяснила, для чего духовному началу была здесь необходима воплощенность. Во-первых, так нагляднее всего реализуется принцип «Жизнь совершенна и полна / в любом из нас». Второе и главное — нельзя было пожертвовать комплексом эмоций, традиционно связанных с конфликтом души и тела. Беспомощность и безответность больного и даже «срам» ЛГ нам легче осмыслить, поскольку слабость эта — телесная (что такое «нищие духом» — мало кто мог бы объяснить), все это не нанесет ущерба душе, не осквернит благородного «лика» и не отнимет у души сил и права отстаивать самое святое.
Разуму не так уж трудно понять изначальное допущение, на котором А. Карапетян основал свою картину загробного мира. Иное дело — переживания ЛГ, которые, в силу самой сущности лирики, читатель должен разделить — или это стихотворение просто не получилось. «Так не бывает! — это протест, а протест тем сильнее, чем дольше и упорнее нам навязывали какой-либо стереотип. Обращения к родному, любимому человеку всякий хочет спроецировать на себя и на того, кого сам не захочет терять; но этот перенос легче удается, если я веду диалог со своими ближними на том же языке. В конце концов, автор сам делает отсылку именно к этому языку привычных иносказаний, полустертых от частого употребления, когда его ЛГ говорит: «мы будем вместе даже там!» Вместе на том свете = вместе в воспоминаниях, духовно близки — это я понимаю. Но буквально — чтобы любимая женщина оказалась в тех же унизительных условиях больницы для тел, лишенных мозга и памяти, — не верю, такому ЛГ А. Карапетяна не был бы рад.
Усвоить индивидуальный язык автора вполне возможно, но для этого требуется больше времени, чем уходит на чтение небольшого стихотворения, полного динамичных движений и жестов, логичных, но смелых переходов мысли. Для давних поклонников творчества А. Карапетяна странности его личного мифа о телесных душе и разуме наверняка не были неожиданностью, с учетом аллюзий на другие стихи из того же цикла «Комментарий к Аду»:
«В тесной гостиной рассудком роскошным / всласть напитать недостойную плоть» («Музыка осенью»);
«Там, где нет человеческой мысли — / только время и меркнущий свет / скуден плотью и строго расчислен, / но конца ему все-таки нет» («Там, за тою великой свободой...»);
«Где-то там / проходит грань рассудка и бессмертья Сквозь мир, сквозь жар его — / в чужую плоть и мысли... Куда ж твой путь лежит, / безумный брат, бредущий где-то ныне / без собеседников, без тени, без воды?» («Великая пустыня»).
К подобной эксплуатации читательских пристрастий, сложившихся ранее, я отношусь противоречиво. Когда у поэта хватает энтузиазма и терпения последовательно, от стихотворения к стихотворению выстраивать и оживлять все новыми подробностями один и тот же миф о мире — я восхищаюсь, потому что сама так не умею, и увлекаюсь, как в детстве — сказками с продолжением. Но закрадываются сомнения в силе таланта, хочется предъявить автору невыполнимое, в принципе, требование — каждое стихотворение писать так, как если бы оно было первым и последним, как если бы о вас судили только по нему. Итак, ключевой вопрос: способно ли это стихотворение затронуть и вовлечь читателя, если он не знает о перекличках с циклом?
На одной чаше весов — сложноватая и новая концепция, предъявленная читателю без предупреждений.
На другой — правдоподобное и детальное изображение больницы; характер доктора, намеченный уверенными и четкими штрихами; идеальное ведение сложное интонации: смех ЛГ в миг озарения — без нашей насмешки над вихрастым юродивым; протест — не отменяющий доброты к миру и трагической любви к женщине; «прости» умирающего, обращенное к живущей, — парадокс на грани унижения паче гордости, но отнюдь не за этой гранью; и наконец именно там, где мысль завершена, а чувство достигло накала — голос становится спокойнее, формулируется мораль и даже яркий свет солнца сменяется темнотой осени. Все это должно вызвать живой отклик у читателя, и если так случится — он, наверное, постарается попутно разобраться и в концепции.
В заключение должна извиниться перед всеми, кому не понравится, что рассуждение автора об очень серьезных вопросах я рассматривала здесь исключительно как вещь, поделку, успешное или не очень решение чисто художественных задач. Но мне кажется, что самим автором многое в стихотворение осознавалось как условное иносказание, игра слов и образов в духе характерной фразы «связи обрывая / всех этих следствий и причин». Как ни старайся серьезно отнестись к образу солнца — а «осень вечная темна», и истина, что такое смерть, темна тоже. Может быть, самое бесспорное и жизненное в этом стихотворении, хотя не самое легкое для постижения, — связь с любимым человеком через итоговое чувство невосполнимой вины перед ним.
(Номинатор: Kinokefal)
(1: Kinokefal)
tamar-xiii: В этом стихотворении воплощены эмоция и мысль, которых мне, и, думаю, не мне одной, остро не хватает в окружающем мире. Тонкость, глубина, идеальное попадание в нужный тон... Если бы материалом литературных произведений было чистое содержание, без слов, передаваемое непосредственно по «мосту от сердца к сердцу», это был бы маленький шедевр. Но мне кажется, при словесном воплощении в замысел примешалось кое-что лишнее — неточности, уводящие читателя в сторону. И жаль, что короткая вещица производит такое впечатление.
Добрый смех нынче редок — чаще встретишь саркастическую насмешку. А здесь интонации ЛГ многообразны, но неизменно добры. Конечно, в первой строчке она смеется не без превосходства знания над незнанием, однако же тут не злорадное торжество обмана, а радость — неожиданно одарить кого-то сверх всякой меры — и немного грустной иронии — но только над собой.
Ирония и грусть, наверное, неизбежны, если наш современник выбирает в качестве центральной темы художественное творчество. Многие воспринимают это как правило хорошего тона — признать свою ограниченность ремесленника, «изготовить» нечто, не предъявляя претензий на высокое творчество, плод усилий назвать не произведением, а «поделкой» и «свиристелкой». И вдруг ирония оборачивается приятным удивлением: поводом для контакта между автором и публикой может быть что угодно, хоть бы и «поделка». Где надо Ксана Василенко не боится моментально возвысить голос: лепить — одно из самых пренебрежительных устоявшихся обозначений, которые поэт мог бы применить к занятиям своего «альтер эго», но «прилепиться» к кому-то или чему-то сердцем — это уже высокий штиль, как и «о» в торжественном обращении.
К сожалению, в самом ответственном месте начинаются неясности. Сопоставление глины с плотью — почти беспроигрышный прием: автор опирается ни много ни мало на легенду о сотворении из глины первочеловека, общую для монотеистических религий. Но цвет терракот, т. е. темно-коричневый, по-моему, портит картину. Как мы можем вообразить ЛГ, прилепляющуюся к детской игрушке? Отметаю все альтернативы, уместные разве что в эпатажных экспериментах на тему физиологии, оставляю сказочного человечка, поселившегося в свистульке — такого же, как мы, только маленького. Его цвет — это, конечно же, цвет его кожи. И выходит он темнокожим. Говорит по-русски, даже употребляет, для доверительного звучания, пришедшее из диалекта слово «свиристелка» — и однако же африканец.
Я не знаток прикладного искусства. Пустилась гуглить — вроде бы, встречаются неокрашенные глиняные изделия более светлых оттенков, чем терракот. Автору видней, возможно, то были некачественные фото или более светлая глина почему-то не подходит именно для нашей свистульки. Тогда не лучше ли было умолчать о цвете? Но не могу спокойно пройти мимо противоречия, связанного с материалом произведений, раз уж автор сам задал тему ремесла.
Кто проскочил мимо цвета терракот, тот споткнется на громком обращении «О, вызволяющий из птицы дух». Оно читается неоднозначно, оттого что непонятно, в именительном или в винительном падеже стоит «дух». Для ясности временно заменим дух на душу, кое-что переставим и получим либо «О ты, тот, кто вызволяет мою душу из птицы», либо «О душа, которая вызволяет меня из птицы». В любом случае сложновато, а до этого у автора получалось просто говорить о важных предметах. Обидно, что в стихотворении о ремесле автора подвело мастерство слова. Еще обиднее, что таки не удалось выдержать приподнятую интонацию.
Долго я гадала, кто же этот вызволяющий. По логике вещей, главное, что заключено в свистульке, — это свист, а извлекает его наружу ребенок, который свистит. Попутно придется отождествить ЛГ-человечка, существующего во плоти, с духом и звуком. В сказке и в мифе такое бывает, все нормально и даже мило. Но дальше: «вызволяющий... ты... зеленый, красный, желтый...» Нет, это не ребенок!
Дальше пляшу от «зеленого, красного, желтого». Глину цвета терракот раскрасили, и этим вызволили, т. е. выразили, какой-то заключенный в ней смысл. Это правдоподобнее, но приравнять темнокожего человечка к абстрактному смыслу, а зеленый цвет — к духу довольно-таки трудно, миф и сказка тут уже не помогут. Еще одна загвоздка: если бы игрушку разрисовала ЛГ, ей было бы не все равно, какой цвет. Значит, красила не она. Между нею и ребенком, которого она хочет одарить, встает какой-то мастер-посредник. Уже не верится, что получится теплое общение.
Приятно удивляет, что финал так же хорош, как начало. Все-таки выяснилось, что дух будет вызволен из игрушки ребенком. Автор проговорил очевидную вещь — что ребенок либо мальчик, либо девочка, лишний раз повторил «А хорошо бы» и вот так, не мудрствуя лукаво, уточнил значение слов «все равно». Я-то привыкла, что за ними стоит безразличие, а ЛГ Ксаны Василенко каждого, кому может достаться подарок, выделяет из толпы и радуется ему, как самому родному.
Имя для девочки тоже выбрано удачно. Пафос сменился простой и домашней ласковой интонацией. Аллюзия на героиню рассказа Чехова «Дом с мезонином» чрезвычайно уместна: здесь сходятся воедино темы детства и художественного творчества. Женя по прозвищу Мисюсь, хотя и вышла из того возраста, когда забавляются свистульками, добра и беззащитна по-детски. А еще она — идеальный адресат для любого произведения, открытый всему лучшему в книгах, людях и окружающем мире.
Среди хороших стихов сравнительно мало таких оптимистичных и добрых: сыграть на негативе легче. А значит, они и более ценны. Поэтому, если автор найдет рациональное зерно в моих придирках, я не теряю надежд, что когда-нибудь это стихотворение будет доведено до совершенства.
Kinokefal: Я думаю, что милое «Мисюсь» у Ксаны не имя, а глагол. Нечто вроде «самозамешиваюсь», ессно, отсыл к Бытию.
KsanaVasilenko: «Но цвет терракот, т. е. темно-коричневый, по-моему, портит картину». Здесь цвет земли, Люда, цвет праха того самого... Возможно это единственная и последняя птица-поделка для ЛГ, созданная для какого-то ребенка (желательно-ребенка, ведь ЛГ не узнает, кто это будет), ей в хорошем смысле «всё равно», какого цвета (откуда происхождением) этот человек, ей просто хочется, чтобы это был ребенок — дети с усердием и радостью извлекают звуки (а тут заодно и возможность душе ЛГ зазвучать). Мисюсь-Женя, да. Просто любимый образ, просто чем-то напоминает ЛГ в детстве... Подумаю еще, стоит ли терракот убирать, да и остальное... Большое вам спасибо!.. Называя (не правильно) глаголом имя Мисюсь, Игорь все же почуял (ну и чутье!), что без Ветхого Завета здесь не обошлось...
Kinokefal: Ну, как же, Ксана, глина, вдувание духа, рождение... по-моему, тут какого-то чрезвычайного нюха не требуется. Извините, всё на поверхности... ЗЫ. Насчет «Мисюсь», я буду думать по-своему... А вы, уж как хочите.
(Номинатор: KsanaVasilenko)
(1: KsanaVasilenko)
tamar-xiii: При чтении «голубицы» мне остро не хватает некоторых сведений по декоративно-прикладному искусству. Некоторые строчки вызывают недоумение, и при этом интуитивно я чувствую, что автор прекрасно знает свой материал, но играет с ним, может быть, хочет поделиться какой-то оригинальной мыслью о пространстве, предметности, объективном и субъективном. Авторский комментарий не помешал бы читателю получить удовольствие, по крайней мере если для него главное — понять автора, а не посоревноваться с ним в эрудиции.
Прежде всего, не совсем понятно, из какого материала выполнена голубица. В комментарии под стихотворением приведена ссылка на традиционный предмет народного промысла — изделие из расщепленного деревянного бруса. Эта птица в самом деле резная. Но она не из тонких стружек! Мне удалось найти публикацию о птицах и зверях, которых наш современник придумал делать именно из тонких стружек: http://yurass58.livejournal.com/3329.html. Но их не назовешь резными.
Материал важен для понимания не только потому, что упомянут в заголовке. С ним связан другой вопрос — легкая ли голубица или тяжелая, она «парит легко» в вышине или стремится вниз и натягивает прочную нить? (Резная — точно не парит, а впрочем, птица из стружек тоже необязательно будет невесомой.) Получается парадокс: если она парит, как и положено живым пернатым, то мы не сомневаемся, что перед нами — украшение интерьера, сделанное из стружек. А если она слишком тяжела для полета, исподволь проявляются странные вещи. К неживой вещи применяется конструкция «ей не спуститься», которая обычно означает «она хотела бы спуститься, но ей не удастся». За нитку ее удерживает не крючок в потолке, а рука, причем другой нерешенный вопрос наводит на мысль, что это может быть рука с небес — та метафорическая «рука», что сотворила и поддерживает все сущее.
Другой вопрос поначалу кажется простым, его могут даже принять за ненужное желание лишний раз перепроверить автора: как выглядят наличники приморских изб, насколько для них типичен голубой цвет или узоры в виде волн и завитков, которые могли бы напомнить морскую волну? Вот какое предположение хотелось бы мне проверить: на мысли о морской дали автора навел совсем не внешний вид окон. Главное, что морская даль видна из этого окна, равно как и упомянутые далее тучи.
Взгляд автора устремлен не из окна на улицу, а с улицы — внутрь помещения: вначале он останавливается на наличниках, а потом различает внутри голубицу. Думаю, что яркий свет, который ее касается, — это свет очага или лучины, теплящийся в доме. Сияние солнца не может быть слишком ярким, так как на небе облака, а вокруг — весенняя белая ночь (так я прочитываю «бессонную весну»). Кто-то живет в доме, может наполнить его светом, сделать красивую голубицу и, вроде бы, кажется самодостаточным. И тем не менее этот неизвестный в настолько чуток к изумляющей его природе, что морская даль, весна и небо оказываются неразрывной частью его окна. Мы смотрим снаружи, а видим море и небо наряду с голубицей, и кажется, будто она летает, как живая, в небе.
В мире «голубицы» каждая вещь чувствует свою сопричастность остальным. Едины море и небо (иначе, наверное, вода в тучах не могла бы быть «соленой»). Едины тучи и некий с трудом улавливаемый дух (по факту небесный, но скромно переименованный в человеческое «чуть слышное робкое придыханье»). А в изделии человеческих рук явственно просматривается живой голубь, со всеми символическими значениями, присущими голубю в христианской традиции. Что всякое произведение искусства есть плод вдохновения свыше — было, конечно, известно и без этого стихотворения. Но автор оживляет эту банальную истину, выстраивает из нее целостное стихотворение, полное интересных деталей, заставляет нас посмотреть на нее свежим взглядом и искренне поверить.
Рискну сделать единственную поправку (ни в коем случае не попытка переделать текст!): настроение стихотворения настолько светлое, что я не могу вслед за автором назвать его печалью. Может быть, это бережное до робости отношение творца к творению. Или трепет и удивление в тот момент, когда игрушка, сделанная людьми, вопреки здравому смыслу, оказывается небесным голубем, которому удалось-таки спуститься к нам.
СТАТИСТИКА НЕДЕЛИ 20–27.04.2012:
Номинировано: 5
Прошло в Шорт-лист: 5
Шорт-леди: ole
Чудо-лоцман: pesnya
Голосивших: 11
Воздержантов: 1 (ole)
Чадский: tamar-xiii
Источник:
| ← Предыдущая | Следующая → |
13.05.2012 |
Читайте в этом же разделе:
02.05.2012 Шорт-лист недели 13–20.04.2012: Мечта пэтэушницы
21.04.2012 После сказки. Итоги турнира № 19
20.04.2012 Евангелие от Петровича. Шорт-лист Зимы-2011/2012
20.04.2012 Шорт-лист полумесяца 30.03–13.04.2012: О Бродском и каперсах
07.04.2012 Внимание! Выбираем Произведение и Автора Зимы-2011/2012
Комментарии
| 04.05.2012 08:39 | чудо-лоцман Картинка к финалисту - шедевр! |
| 04.05.2012 19:17 | ierene страшно хочеЦЦа знать, не осенью ли Чацкий родился? |
Оставить комментарий
Чтобы написать сообщение, пожалуйста, пройдите Авторизацию или Регистрацию.
