|

Ничтожество литературы есть симптом состояния цивилизации (Стендаль)
Книгосфера
10.10.2014 Сохраните это. Здесь вся моя жизнь«Человек сидит на берегу моря и рисует. В его голове начинает звучать мелодия. Постепенно она обрастает словами, он замечает, что на бумаге появляется образ, в который хорошо вписываются мелодия и слова. Он поет во весь голос. Так продолжается, пока картина не окончена»*... В свои неполные сорок лет Давид Фонкинос (David Foenkinos) уже относится к числу маститых писателей. Он лауреат престижных литературных премий, среди которых Премия Франсуа Мориака Французской академии (Prix François-Mauriac, 2001), Премия Роже Нимье (Prix Roger-Nimier, 2004), Премия Жана Жионо (Prix Jean Giono, 2007). В 2012 году был номинирован на национальную кинематографическую премию «Сезар» за написанный им сценарий к экранизации собственного романа «Нежность» («La Délicatesse»), который он снял вместе со своим братом Стефаном. В нынешнем же литературном сезоне Давид Фонкинос с новым романом «Шарлотта» («Charlotte», изд. «Gallimard») фигурирует в первом отборе «Интералье» (Interallié) и во вторых отборочных списках престижнейших премий Гонкур и Ренодо. Произведения писателя переведены на тридцать пять языков.
Его тринадцатый по счету роман «Шарлотта» посвящен судьбе Шарлотты Саломон, немецкой художницы еврейского происхождения, в двадцатишестилетнем возрасте погибшей в газовой камере Аушвица (Освенцим).
«Читать свое имя Шарлотта научилась на могильной плите», — первая фраза романа, которая звучит как предвестие ее трагической судьбы. Писатель начинает книгу с повествования о семье Шарлотты и преследующем их родовом проклятии. Многие члены этой семьи заканчивали жизнь самоубийством. Последней на тот момент была ее тетя (тоже, кстати, Шарлотта). Впрочем, чувствительной девочке всего этого не рассказывают. Она лишь остро ощущает, что взрослые что-то от нее скрывают, само существование тайны мешает ее сближению с окружающими. Позже по собственной воле прервут свою жизнь мама и бабушка Шарлотты. Овдовев, ее отец — врач, ветеран Первой мировой войны — женится на известной оперной певице Пауле Линдберг. Детство и отрочество героини романа проходят в благополучной интеллигентной семье. Их дом посещают Альберт Эйнштейн, Эрих Мендельсон, Альберт Швейцер и другие. Она мечтает стать художницей...
В 1935 году Шарлотта поступает в Единую Государственную Школу Изобразительных и Прикладных Искусств в Берлине. В то время еще действовала полуторапроцентная квота для абитуриентов-евреев, чьи отцы были ветеранами Первой мировой. Будучи студенткой, она выигрывает художественный конкурс Школы, но в Германии уже приняты Нюрнбергские расовые законы — результат конкурса аннулируют.
Шарлотта вместе со дедом и бабушкой уезжает во Францию, спасаясь от нарастающего преследования евреев в Германии. Во Франции они живут в доме приютившей их богатой американки Отилии Мур, в городе Вильфранш-сюр-Мер рядом с Ниццей. Вскоре в этом доме кончает жизнь самоубийством ее бабушка.
Когда Гитлер оккупирует большую часть Франции, Шарлотту с дедом отправляют в лагерь для интернированных лиц в Гюрсе. Через некоторое время их все же освобождают, но смерть бабушки и пережитое интернирование погружают Шарлотту в глубокую депрессию. Чтобы от нее избавиться, она по совету врача снова начинает рисовать и за несколько месяцев создает более двух тысяч рисунков. В некоторых домах Вильфранш-сюр-Мер, у людей, никогда не знавших Шарлотту Саломон, до сих пор висят ее гуаши, с которыми они не расстанутся ни за что на свете. Чуть менее восьми сотен листов она отобрала для «книги художника», своего рода графического дневника «Leben? oder Theater?» («Жизнь? или Театр?»), в котором смешивает живопись, тексты, музыкальные цитаты и портреты тех, кого любила. Опасаясь, что ее снова арестуют, она отдает две большие пачки листов другу семьи доктору Жоржу Моридису: «Сохраните это. Здесь вся моя жизнь».
Через несколько дней беременную Шарлотту Саломон отправляют в концлагерь Аушвиц, вернуться откуда ей уже не суждено...
Спустя шестьдесят лет случайно попавший на выставку работ художницы Давид Фонкинос был поражен: «Все то, что меня волновало на протяжении многих лет, о чем я думал <...> Немецкие писатели. Музыка и фантазия. Отчаяние и сумасшествие. Все было там. Во взрыве цветов».
На протяжении семи лет писатель собирает материалы, делает заметки. Пробует написать роман, но замечает, что повествование дается ему сложнее, чем когда-либо прежде, и что он не может написать последовательно и двух фраз.
Итогом этих мук стала книга простая и ясная. Череда коротких фраз напоминает поэму в прозе, красиво пропетую тихим человеческим голосом...
______________
*Из дневника Шарлотты Саломон
Автор: Андрей МУРАВЬЕД («Решетория»)
Читайте в этом же разделе: 08.10.2014 Когда кино изменяло жизнь 04.10.2014 Любовь и леса Эрика Рейнхардта 29.09.2014 Сарамаго продолжается 28.09.2014 Евангелие от Эммануэля 24.09.2014 48 душ в созвездии несчастья
К списку
Комментарии
| 10.10.2014 07:55 | тим Судьбы, судьбы, судьбы. . . Каким-то из них повезло быть увековеченными. | | | 10.10.2014 11:04 | КЛ Многие ( и не обязательно ушедшие) запечатлели окружающий мир и себя в нем. Нам остается только это увидеть и услышать. Чтобы им повезло ) | | | 10.10.2014 11:49 | тим Любопытный момент. . .) Я только что сидел курил и вспомнил этот свой утрешний пост. И так вдруг остро захотелось слово *увековеченные* заменить на *запечатленные*. Зырк, а тут уже вы с этим самым словом.) Оно точнее, да.
Всех (и даже многих) невозможно увидеть и услышать. И стремиться к этому тоже не стоит, ибо бессмысленно. Его Величество Случай, и не более того. . . | | Оставить комментарий
Чтобы написать сообщение, пожалуйста, пройдите Авторизацию или Регистрацию.
|
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
|
|