Июнь 2017

 

 

 

 

 

 

— Ты моей никогда не будешь,

Ты моей никогда не станешь,

Наяву меня не полюбишь

И во сне меня не обманешь...

 

На юру загорятся листья,

За горой загорится море.

По дороге промчатся рысью

Черноперых всадников двое.

 

Кони их пробегут меж холмами

По лесам в осеннем уборе,

И исчезнут они в тумане,

А за ними погаснет море.

 

Будут терпкие листья зыбки

На дубах старинного бора.

И останутся лишь обрывки

Их неясного разговора:

 

— Ты моим никогда не будешь,

Ты моим никогда не станешь.

Наяву меня не погубишь

И во сне меня не приманишь.

 

 

 

Мое созвездье — Близнецы,

Моя стихия — воздух.

Меркурий, сердолик, среда

Приносят мне удачу.

И, как считают мудрецы,

Такой расклад на звездах —

Что в среду или никогда

Я что-нибудь да значу.

 

Меркурий плавает во мгле,

А сердолик — в Тавриде,

А на земле — моя среда

Приносит мне удачу.

И в среду — я навеселе,

Я в среду — в лучшем виде,

Ах, в среду или никогда

Я что-нибудь да значу!

 

И если кто-нибудь отверг

В издательстве мой сборник,

Когда была я молода

И жизнь вела собачью, —

Так значит, было то в четверг,

В четверг или в во вторник, —

Ведь в среду или никогда

Я что-нибудь да значу.

 

Когда в один из прочих дней

Я стану легким светом,

Где в роге Млечного Пути

Пылает спирт созвездий, —

Тогда я напишу ясней

Об этом же, об этом, —

Откройся, третий глаз, прочти

Мои благие вести!

 

 

 

 

Ах, чудное небо, ей-Богу, над этим классическим Римом!

Под этаким небом невольно художником станешь.

Природа и люди здесь будто другие, как будто картины

Из ярких стихов антологии древней Эллады.

Ну, вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся

Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса;

В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,

Откуда глядит голова с преуродливой миной

Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает.

К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени

Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!)

Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою

Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,

Рукой охватив осторожно кувшин на облитой

Вечерним лучом голове... Художник (должно быть, германец)

Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно

В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,

Что я срисовал в то же время и чудное небо,

И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,

Альбанок и даже — его самого с его кистью!

 

 

 

 

Начинается

Плач гитары.

Разбивается

Чаша утра.

Начинается

Плач гитары.

О, не жди от нее

Молчанья,

Не проси у нее

Молчанья!

Неустанно

Гитара плачет,

Как вода по каналам — плачет,

Как ветра над снегами — плачет,

Не моли ее

О молчанье!

Так плачет закат о рассвете,

Так плачет стрела без цели,

Так песок раскаленный плачет

О прохладной красе камелий,

Так прощается с жизнью птица

Под угрозой змеиного жала.

О гитара,

Бедная жертва

Пяти проворных кинжалов!

 

 

 

 

Дубравы, где в тиши свободы

Встречал я счастьем каждый день,

Ступаю вновь под ваши своды,

Под вашу дружескую тень.

И для меня воскресла радость,

И душу взволновали вновь

Моя потерянная младость,

Тоски мучительная сладость

И сердца первая любовь.

 

Любовник муз уединенный,

В сени пленительных дубрав,

Я был свидетель умиленный

Ее младенческих забав.

Она цвела передо мною,

И я чудесной красоты

Уже отгадывал мечтою

Еще неясные черты,

И мысль об ней одушевила

Моей цевницы первый звук

И тайне сердце научила.

 

 

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

 

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью

Ум сомненьем взволновал?

 

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

 

 

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый миг в унылом сердце множит

Все горести несчастливой любви

И все мечты безумия тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой;

Я слезы лью; мне слезы утешенье;

Моя душа, плененная тоской,

В них горькое находит наслажденье.

О жизни час! лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое привиденье;

Мне дорого любви моей мученье —

Пускай умру, но пусть умру любя!

 

 

 

 

В самый разгар лета один ничем не примечательный молодой человек отправился из Гамбурга, своего родного города, в Давос, в кантоне Граубюнден. Он ехал туда на три недели — погостить.

Из Гамбурга в Давос — путь не близкий, и даже очень не близкий, если едешь на столь короткий срок. Путь этот ведет через несколько самостоятельных земель, то вверх, то вниз. С южногерманского плоскогорья нужно спуститься на берег Швабского моря, потом плыть пароходом по его вздымающимся волнам, над безднами, которые долго считались неисследимыми.

Однако затем путешествие, которое началось с большим размахом и шло по прямым линиям, становится прерывистым, с частыми остановками и всякими сложностями: в местечке Роршах, уже на швейцарской территории, снова садишься в поезд, но доезжаешь только до Ландкварта, маленькой альпийской станции, где опять надо пересаживаться...

 

 

 

 

месяц жжет, снежок скрипит капроново,

санный путь просторен, не разбит —

в лес уходит ель вечнозеленая,

человека в городе срубив...

 

топает, мохнатыми ладошками

крепко держит ношу, чуть дыша,

настроенье у нее хорошее —

радость прет ельчатам-малышам.

 

как его, гирляндами увитого,

со звездой на гордой голове,

на поляне снежно-сталактитовой

выставят — светло мечтает ель...

 

а потом, за лапы взявшись празднично,

дружно станут елки в хоровод,

веселиться будут и проказничать,

и встречать грядущий Новый год.

 

отзвенят курантами мгновения,

кончится лесной корпоратив,

человек с разбитыми коленями

свечкою в сугробе загрустит.

 

порыжеет, высохнет, осыпется,

призовет на помощь божий суд

и его шкилетом прозаическим

ближе к маю к мусорке снесут...

 

вот такое чудо новогоднее

приключится на Святой Руси —

вещий сон привиделся сегодня мне...

господи, помилуй и спаси!

 

 

 

 

 

 

 

Моя Москва

Скучаю по Москве,

Сквозь сердце, до печёнок,

По глади Патриарших,

По волшебству Кремля,

По несравненности заносчивых девчёнок,

Моя любимая прекрасная земля.

Н

 

 

 

 

 

И тебя убаюкает в тамбуре нервной качкой,

Упадёт нечаянно пепел от сигареты,

Всё, что было, могло быть так и никак иначе,

Кто-то след заметет, а кто-то умчит по следу.

А дороги тем и опасны, что с каждым разом

За окном ускользает дальше чужая гавань,

И бесчисленных дней фрагменты составив в пазлах,

Воскрешаешь в памяти давних событий главы.

А дороги тем и вредны, что нельзя не думать,

Под замедленный стэп колес затаив дыханье,

Слёзы сами катятся в этот безликий сумрак,

Растворив все то, что недавно казалось нами.

А в дорогах, что напролет длятся дни и ночи,

Диалог никого с никем обрастает смыслом,

Монотонностью жидких реплик и многоточий

Погружается в тишину, что в купе повисла.

На стекле, от испарины ставшем седым и мутным,

Знак вопроса пальцем выведешь многократно:

Кто так выстегал неумело мирок лоскутный?

Но дороги тем и важны, что ведут обратно.

 

 

 

 

• Тщеславие порождает дурака, надменность — злобу.

• Есть люди, которые умом создают себе сердце, другие — сердцем создают себе ум: последние успевают больше первых, потому что в чувстве гораздо больше разума, чем в разуме чувств.

• Есть только три способа быть счастливым: думать только о Боге, думать только о ближнем, думать только об одной идее.

• Ничто так не истощает, ничто так не способствует малодушию, как безумная надежда.

• Христианин беспрестанно переходит с неба на землю: кончит тем, что останется на небе.

• История ее мрачна, а будущее сомнительно.

• Иногда кажется, что Россия предназначена только к тому, чтобы показать всему миру, как не надо жить и чего не надо делать.

• Слава богу, я всегда любил свое отечество в его интересах, а не в своих собственных.

• Только око милосердия ясновидяще: вот вся философия христианства.

• Прочь себялюбие, прочь эгоизм. Они-то и убивают счастье. Жить для других значит жить для себя. Доброжелательность, бесконечная любовь к себе подобным — вот, поверьте мне, истинное блаженство; иного нет.

• Никто не считает себя вправе что-либо получить, не дав себе труда по крайней мере протянуть за этим руку. Одно есть только исключение — счастье. Считают совершенно естественным обладать счастьем, не сделав ничего для того, чтобы приобрести его, то есть чтобы его заслужить.

• Россия, если только она уразумеет свое призвание, должна принять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы.

• Я люблю мое Отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который умудряется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями.

• Протекшее определяет будущее: таков закон жизни. Отказаться от своего прошлого — значит лишить себя будущего.

 

 

 

 

 

Тема твоего тела,

Тема моего плена.

Я ничего не сделал —

Ты так много успела.

 

Странный как небо ночью —

В небе луна блестела —

Яркий как очи волчьи

Берег твоего тела.

 

Черная волна стелит,

Не понять здесь верх, низ ли.

Тела твоего берег —

Рифы, да следы лисьи.

 

Знал я о тебе мало

Видно потому верил —

Чёрная волна, скалы,

Тела твоего берег.

 

 

 

 

10.06.2008 — официальная дата рождения Клуба, страны, планеты по имени Решетория.

 

 

«Решетория» — это сообщество. Портал «Решетория» — это сообщество людей, объединенных страстью к литературному творчеству, умеющих чувствовать Слово, способных адекватно и бережно воспринимать критику собственных произведений и оценивать других. Мы открыты для всех, кто пожелает опубликовать у нас свои произведения.

 

 

Первый — свободная публикация. Каждый волен выбирать, о чем ему писать, как писать и, естественно, где публиковать написанное.

 

Второй — дельная критика. Каждый волен высказывать свое мнение и отстаивать его, уважая при этом мнения других. Мы не просто публикуем здесь наши произведения — мы выносим наше творчество на суд читателей и критиков в поисках реальной ценности создаваемых текстов.

 

Третий — тщательный отбор, без которого любая лента свободно публикуемых произведений автоматически превращается в мусоросборник. На «Решетории» действуют две независимые системы отбора: система рейтингов и статусов и система редакторской оценки.

 

Отбор — главный принцип, определяющий суть нашего портала. Это принцип «решета»: вода уйдет, жемчуг останется. Таланты не должны оставаться незамеченными, их следует продвигать и стимулировать — кропотливыми усилиями редакторов и критиков, но всегда — вручную. Именно поэтому рейтинги и статусы носят условный, вспомогательный, развлекательный — словом, вторичный характер.

 

Управление порталом осуществляет Редсовет, члены которого публикуют критические обзоры, формируют подборки произведений отдельных авторов, представляют новичков, организуют конкурсы, ведут разделы и налаживают связи с другими ресурсами, издательствами и СМИ.

 

 

 

 

• Апатия и лень — истинное замерзание души и тела.

• Без глубокого нравственного чувства человек не может иметь ни любви, ни чести, — ничего, чем человек есть человек.

• Без здоровья невозможно и счастье.

• Без стремления к бесконечному нет жизни, нет развития, нет прогресса.

• Борьба есть условие жизни: жизнь умирает, когда оканчивается борьба.

• В важных делах жизни всегда надо спешить так, как будто бы от потери одной минуты должно было все погибнуть.

• Вдохновение не есть исключительная принадлежность художника: без него не далеко уйдет и ученый, без него немного сделает даже и ремесленник, потому что оно везде, во всяком деле, во всяком труде.

• Величайшее сокровище — хорошая библиотека.

• Видеть прекрасно изданную пустую книгу так же неприятно, как видеть пустого человека, пользующегося всеми материальными благами жизни.

• Всякая любовь истинна и прекрасна по-своему, лишь бы только она была в сердце, а не в голове.

• Кто не идет вперед, тот идет назад: стоячего положения нет.

• Любовь имеет свои законы развития, свои возрасты, как жизнь человеческая. У нее есть своя роскошная весна, свое жаркое лето, наконец, осень, которая для одних бывает теплою, светлою и плодородною, для других — холодною, гнилою и бесплодною.

• Любовь часто ошибается, видя в любимом предмете то, чего нет, но иногда только любовь же и открывает в нем прекрасное или великое, которое недоступно наблюдению и уму.

• Люди обыкновенно не столько наслаждаются тем, что им дано, сколько горюют о том, чего им не дано.

• Мерою достоинства женщины может быть мужчина, которого она любит.

• Смех часто бывает великим посредником в деле отличения истины от лжи.

• Создает человека природа, но развивает и образует его общество.

• Создать язык невозможно, ибо его творит народ; филологи только открывают его законы и приводят в систему, а писатели только творят на нем сообразно с сими законами.

• Социальность, социальность — или смерть! Вот девиз мой. Что мне в том, что живет общее, когда страдает личность? Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи?

• Суеверие проходит с успехом цивилизации.

• Только труд может сделать человека счастливым, приводя его душу в ясность, гармонию и довольство самим собою.

• Труд облагораживает человека.

• У души, как и у тела, есть своя гимнастика, без которой душа чахнет, впадает в апатию бездействия.

• У истинного таланта каждое лицо — тип, и каждый тип для читателя есть знакомый незнакомец.

• Убеждение должно быть дорого потому только, что оно истинно, а совсем не потому, что оно наше.

• Употреблять иностранное слово, когда есть равносильное ему русское слово, — значит оскорблять и здравый смысл, и здравый вкус.

• Ученик никогда не превзойдет учителя, если видит в нем образец, а не соперника.

• Хорошо быть ученым, поэтом, воином, законодателем и проч., но не худо быть при этом человеком.

• Человек всегда был и будет самым любопытнейшим явлением для человека.

• Человек не зверь и не ангел; он должен любить не животно и не платонически, а человечески.

• Человек страшится только того, чего не знает, знанием побеждается всякий страх.

• Человек ясно выражается, когда им владеет мысль, но еще яснее, когда он владеет мыслию.

 

 

 

 

На свете многое, друг Гораций, не светит психам и мудрецам.

Из тысяч мыслимых декораций ты выбрал панику без конца,

ты выбрал стрельбы по безоружным, еще немного — и быть беде,

где я останусь такой ненужной. Где многоточие — не предел,

где я без пары минут лихая, — и, на приличия наплевав,

еще хочу говорить стихами, не успевая ловить слова:

уходят в штопор, срываясь камнем, я снова — снова! — ищу не те...

А эта дрянь выбирает самый воздушно-капельный из путей

и станет первой (что толку прятать?) из самых глупых моих приблуд.

Но я стараюсь — ругаться матом. Тогда не вырвется, что люблю.

 

 

 

 

 

Вечер. Взморье. Вздохи ветра.

Величавый возглас волн.

Близко буря. В берег бьется

Чуждый чарам черный челн.

 

Чуждый чистым чарам счастья,

Челн томленья, челн тревог

Бросил берег, бьется с бурей,

Ищет светлых снов чертог.

 

Мчится взморьем, мчится морем,

Отдаваясь воле волн.

Месяц матовый взирает,

Месяц горькой грусти полн.

 

Умер вечер. Ночь чернеет.

Ропщет море. Мрак растет.

Челн томленья тьмой охвачен.

Буря воет в бездне вод.

 

 

 

 

Однажды летом, в деревне Грачах, у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой, все в доме поднялись с рассветом, начиная с хозяйки до цепной собаки Барбоса.

 

Только единственный сын Анны Павловны, Александр Федорыч, спал, как следует спать двадцатилетнему юноше, богатырским сном; а в доме все суетились и хлопотали. Люди ходили на цыпочках и говорили шепотом, чтобы не разбудить молодого барина. Чуть кто-нибудь стукнет, громко заговорит, сейчас, как раздраженная львица, являлась Анна Павловна и наказывала неосторожного строгим выговором, обидным прозвищем, а иногда, по мере гнева и сил своих, и толчком.

 

На кухне стряпали в трое рук, как будто на десятерых, хотя все господское семейство только и состояло, что из Анны Павловны да Александра Федорыча. В сарае вытирали и подмазывали повозку. Все были заняты и работали до поту лица. Барбос только ничего не делал, но и тот по-своему принимал участие в общем движении. Когда мимо его проходил лакей, кучер или шмыгала девка, он махал хвостом и тщательно обнюхивал проходящего, а сам глазами, кажется, спрашивал: «Скажут ли мне, наконец, что у нас сегодня за суматоха?»

 

А суматоха была оттого, что Анна Павловна отпускала сына в Петербург на службу, или, как она говорила, людей посмотреть и себя показать. Убийственный для нее день! От этого она такая грустная и расстроенная. Часто, в хлопотах, она откроет рот, чтоб приказать что-нибудь, и вдруг остановится на полуслове, голос ей изменит, она отвернется в сторону и оботрет, если успеет, слезу, а не успеет, так уронит ее в чемодан, в который сама укладывала Сашенькино белье. Слезы давно кипят у ней в сердце; они подступили к горлу, давят грудь и готовы брызнуть в три ручья; но она как будто берегла их на прощанье и изредка тратила по капельке.

 

Не одна она оплакивала разлуку: сильно горевал тоже камердинер Сашеньки, Евсей. Он отправлялся с барином в Петербург, покидал самый теплый угол в дому, за лежанкой, в комнате Аграфены, первого министра в хозяйстве Анны Павловны и — что всего важнее для Евсея — первой ее ключницы.

 

За лежанкой только и было места, чтоб поставить два стула и стол, на котором готовился чай, кофе, закуска. Евсей прочно занимал место и за печкой и в сердце Аграфены. На другом стуле заседала она сама.

 

История об Аграфене и Евсее была уж старая история в доме...

 

 

 

 

Пугали богами.

А он говорил:

 «Враки!»

Твердили:

«Держи себя в рамках...»

А он посмеивался.

И в небо глядел.

И шел по земле.

И осмеливался!

И рушились рамки!

И вновь воздвигались

рамки...

 

«Держи себя в рамках...»

А он отвечал дерзко!

«Держи себя в рамках...»

А он презирал страхи.

А он смеялся!

Ему было в рамках

Во всех.

 

Даже в траурной

рамке.

 

 

 

 

Пятница простиралась до самого горизонта. За пятницей следовала вся остальная жизнь за вычетом предварительно прожитых сорока лет. Эта сумма не очень бодрила. Второй развод. Мама, когда-то совершенно потрясенная ремонтом квартиры, долгое время после этого говорила: «Это было до ремонта» или «Это было уже после ремонта. Теперь все, что я проживу дальше, будет обозначаться словами «это уже было после второго развода». В кабинете у Короля было всегда темновато, поэтому здесь вечно горела старомодная настольная лампа из черного эбонита, под которой в стеклянной ребристой пепельнице дымилась отложенная им сигарета. Король читал мое заявление, а я рассматривал тонкие фиолетовые туманы, поднимавшиеся от сигареты прямо к огню лампы. Вообще-то Король не очень любил меня. Началось это давным-давно, когда он написал свою первую брошюру, которую в процессе писания торжественно называл «повестушка». «Повестушку одну кропаю, братцы, за-шил-ся!» Обнародовал он свое произведение уже в изданном виде. Брошюра называлась не то «Орлята, смелые ребята», не то наоборот, в смысле «Ребята, юные орлята». Как-то после летучки он вытащил из своего портфеля целую кипу огненно-красных брошюр, где над орлятами гордо летела его собственная фамилия: по огненному в черных дымах небу было написано «А. Сумароков». Заглядывая в титульные листы, на которых уже заранее дома были им написаны разные добрые слова, он одарил своим новорожденным всех, не обойдя никого. Подарил брошюру даже машинистке Марине — стиляге и дикой, совершенно фантастической врунихе. Когда она говорила: «Здравствуйте, меня зовут Марина», можно было ничуть не сомневаться, что одно из четырех слов было враньем.

 

 Конечно, мне не следовало смеяться над своим заведующим отделом, журналист может все простить, кроме намека на бездарность. Черт меня дернул тогда сказать при всех: «Переплет неважнецкий». «Да, — встрепенулся Король, — я добивался глянцевого картона, но все это делается у них на инобазе. Безобразие! Такого пустяка не могут освоить!»

 

«Безобразие, — согласился я, — большие произведения должны сохраняться на века!»…

 

 

 

 

Есть имена и есть такие даты, —

Они нетленной сущности полны.

Мы в буднях перед ними виноваты, —

Не замолить по праздникам вины.

И славословья музыкою громкой

Не заглушить их памяти святой.

И в наших будут жить они потомках,

Что, может, нас оставят за чертой.

 

 

 

 

Ночь, — приди, меня покрой

Тишиною и забвеньем,

Обольсти меня виденьем,

Отдых дай мне, дай покой!

 

Пусть ко мне слетит во сне

Утешитель мой ничтожный,

Призрак быстрый, призрак ложный,

Легкий призрак милых мне!

 

Незабвенных, дорогих

Наслажуся разговором:

Повстречаюся с их взором,

Уловлю улыбку их!

 

Предо мной моя семья:

Позабыты все печали,

Узы будто не бывали,

Будто не в темнице я!

 

 

 

 

Небо было желтым, как латунь; его еще не закоптило дымом. За крышами фабрики оно светилось особенно сильно. Вот-вот должно было взойти солнце. Я посмотрел на часы – еще не было восьми. Я пришел на четверть часа раньше обычного.

 

Я открыл ворота и подготовил насос бензиновой колонки. Всегда в это время уже подъезжали заправляться первые машины.

 

Вдруг за своей спиной я услышал хриплое кряхтение, – казалось, будто под землей проворачивают ржавый винт. Я остановился и прислушался. Потом пошел через двор обратно в мастерскую и осторожно приоткрыл дверь. В полутемном помещении, спотыкаясь, бродило привидение. Оно было в грязном белом платке, синем переднике, в толстых мягких туфлях и размахивало метлой; весило оно не менее девяноста килограммов; это была наша уборщица Матильда Штосс.

Некоторое время я наблюдал за ней. С грацией бегемота сновала она взад и вперед между автомобильными радиаторами и глухим голосом напевала песню о верном гусаре. На столе у окна стояли две бутылки коньяка. В одной уже почти ничего не оставалось. Накануне вечером она была полна.

 

– Однако, фрау Штосс… – сказал я.

 

Пение оборвалось. Метла упала на пол. Блаженная ухмылка погасла. Теперь уже я оказался привидением.

 

– Исусе Христе, – заикаясь пробормотала Матильда и уставилась на меня покрасневшими глазами. – Так рано я вас не ждала.

 

– Догадываюсь. Ну как? Пришлось по вкусу?

 

– Еще бы, но мне так неприятно. – Она вытерла рот. – Я просто ошалела.

 

– Ну, это уж преувеличение. Вы только пьяны. Пьяны в дым.

 

Она с трудом сохраняла равновесие. Ее усики подрагивали, и веки хлопали, как у старой совы. Но постепенно ей все же удалось несколько прийти в себя. Она решительно шагнула вперед:

 

– Господин Локамп, человек всего лишь человек. Сначала я только понюхала, потом сделала глоточек, а то у меня с желудком неладно, – да, а потом, видать, меня бес попутал. Не надо было вводить в искушение старую женщину и оставлять бутылку на столе.

 

Уже не впервые заставал я ее в таком виде. Каждое утро она приходила на два часа убирать мастерскую; там можно было оставить сколько угодно денег, она не прикасалась к ним. Но водка была для нее что сало для крысы…

 

 

 

 

Здесь Пушкина изгнанье началось

И Лермонтова кончилось изгнанье.

Здесь горных трав легко благоуханье,

И только раз мне видеть удалось

У озера, в густой тени чинары,

В тот предвечерний и жестокий час —

Сияние неутоленных глаз

Бессмертного любовника Тамары.

 

 

 

 

                                        Иннаф.

 

          1.

Из чернаго ведра сентябрь льет

Туманов тяжесть

И тяжесть вод.

Ах, тучелета

Вечен звон

О неба жесть.

 

          2.

Язык

Не вяжет в стих

Серебряное лыко,

Ломается перо — поэта верный посох.

Приди и боль разуй. Уйду босой.

Приди, чтоб увести.

 

          3.

Благодарю за слепоту.

Любви игольчатая ветвь

Ты выхлестнула голубые яблоки.

Сладка мне темь закрытых зябко век,

Незрячие глаза легки.

Я за тобой иду.

 

          4.

Рука младенческая радости

Спокойно крестит

Белый лоб.

Дай в веру верить.

То, что приплыло

Теряет всяческую меру.

 

 

 

 

                                        (глазами ребенка)

 

Веранда, сквозь кусты — фонарь,

нерезкий свет в узорье окон,

и чей-то смех, и чей-то локон,

и шторки кружевная марь.

 

И чьи-то пальцы плющат гриф

(а гриф, как граф — сухой и гордый)

и бархатны, низки аккорды,

и прост как ручеек мотив.

 

Гитара, руки, плечи — в клинч,

и абажур в сияньи розовом,

«За что ж вы Ваньку-то Морозова?..» —

и это, как пароль, как клич.

 

Так эта ночь в тепле плыла,

и так была тиха, безгрозова.

А вот про Ваньку-то Морозова —

ах, я тогда не поняла.

 

 

 

 

Когда, еще спросонок, тело

Мне душу жгло и предо мной

Огнем вперед судьба летела

Неопалимой купиной, —

 

Свистели флейты ниоткуда,

Кричали у меня в ушах

Фанфары, и земного чуда

Ходила сетка на смычках,

 

И в каждом цвете, в каждом тоне

Из тысяч радуг и ладов

Окрестный мир стоял в короне

Своих морей и городов.

 

И странно: от всего живого

Я принял только свет и звук, —

Еще грядущее ни слова

Не заронило в этот круг...

 

 

 

 

Пританцовывай, друг мой, танцуй!

На поляне кровавых теней

танцуй и не чувствуй,

как ветер бежит через листья,

чтобы танцем твоим поделиться

с другими ветрами.

 

Облизывай ветви.

В пылающем акте любви ты один выбираешь —

остальным остаётся покорность

и пошлость дальнейших стенаний.

 

Люби каждым жестом.

Люби и тяни свою яркость. Танцуй.

До воды. 

 

 

Шёлк гардин баюкал солнце,

пеленал его лучи.

Заоконных колокольцев

звон серебряный горчил.

 

Тёплых губ несмелость пахла

свежим хлебом и вином,

счастье сковывало страхи

в пробуждении хмельном.

 

Тонких пальцев перебежки

по взволнованной груди

превращали в головешки

старый комплекс нелюбви...

 

 

 

 

покуда сны и берега

неторопливы,

выходит лунная карга

гонять приливы.

 

лиман и прян, и мотылёв,

но выстрел меток —

упившись небом до краёв,

ватага звездных воробьев

слетает с веток.

 

и проступают времена

в исконном виде.

ожившей девою волна

на берег выйдет,

не думая: в своем уме ль? —

покинет стаю...

 

...к рассвету выветрился хмель.

лишь волны, вчитываясь в мель,

следы листают...