|

Это страшная ошибка - думать, что прекрасное может быть бессмысленным (Лев Толстой)
Сеть
25.02.2014 Мастера культуры доплюнули до МайданаМастера изящной и не совсем изящной славянской словесности откликнулись на коричневый майдановский путч... Мастера изящной и не совсем изящной словесности в России и Белоруссии отозвались на коричневый майдановский путч в Киеве с явным отвращением, что выглядит довольно необычным для представителей социальной прослойки, традиционно привыкшей поддерживать любую оппозицию существующей власти как в России, так и за ее пределами.
Главный российский дозорный и отъявленный борец с сетевыми пиратами Сергей Лукьяненко объявил войну Украине, которую в связи со случившимся там коричневым переворотом охарактеризовал в своем блоге как «проклятую землю, которая будет три поколения избывать свою подлость и трусость». В более чем эмоциональных постах Лукьяненко запретил переводить свои книги на украинский язык, объявил о принципиальном отказе ездить на Украину и участвовать в украинских конвентах.
Эмоциональный демарш Лукьяненко стал, по всей видимости, своеобразной реакцией на позицию ряда его украинских коллег по фантастическому цеху из числа поддерживающих майдановскую банду, а также на отмену новоявленным бандеровским режимом так называемого «закона о языках». В связи с происходящим в братской республике фантаст предложил сторонникам нацистов быть последовательными в их отторжении русскоязычной культуры.
Призвав «нормальных украинцев», которые не могут, не хотят или боятся «противостоять фашистской мрази», уезжать в Россию, автор «Дозоров», не называя конкретных имен, пообещал украинским «писательским персонам, славившим Майдан и “майданутым”, пишущим при том на русском и печатающимся в России» приложить все силы, дабы помешать их присутствию на российских конвентах и публиковаться в нашей стране.
Другая творческая личность — белорусский рэпер Серега (в миру Сергей Пархоменко) — отозвался на коричневый переворот стихотворением весьма циничного содержания. В тексте данного произведения известный хип-хоп исполнитель с белорусскими корнями дал собственную оценку наиболее знаковым действующим лицам Майдана и свергнутой администрации. Основная мысль Серегиного текста сводится к тому, что среди новых хозяев Киева напрочь отсутствуют те, кто реально способен взять на себя управление государством.
Так, Арсений Яценюк воспринимается рэпером как «очкарик похож на хорька, зловонный продажный тхор», Юлия Тимошенко — как «лиса, вороватая и черноротая»; боксер Кличко, на качество мозга которого не в лучшую сторону повлияли удары по голове на рингах, — как «плечистый голем», который рад бы покняжить; а о шоколадном бароне Порошенко, претендующем на премьерское кресло, Серега отзывается и вовсе непочтительно: «И есть еще шоколадный амбал, кто выбирает этого свина? Льет в детские сладости масло из пальм, а в революции топку — машинное масло!»
Читайте в этом же разделе: 24.02.2014 Каренина вписалась в клик 20.02.2014 «Эксмо» раскрыло пиратский притон 11.02.2014 Екатерина Уба проснулась знаменитой 29.01.2014 ВГТРК расправилась над журналистами 09.12.2013 «Яндекс» оптимизировал поэзию
К списку
Комментарии
| 25.02.2014 01:42 | одесситка а как иначе могут думать зоологические рабы из тьмутаракани? ничего удивительного,привыкли так жить столетиями,им свобода не нужна,стабильный крепостной строй - это им в радость! | | | 26.02.2014 22:50 | Кот Свобода есть осознанная необходимость, как говаривал старик Спиноза. Вообще, свобода понятие относительное. Никто не может быть абсолютно свободным. Хотите поспорить? Тогда попробуйте задержать дыхание на несколько минут. Все люди зависимы в любой стране мира. Можно жить в европейской стране свободным гражданином и рабски трястись от страха потерять работу. С другой стороны, Эзоп был свободным, будучи рабом в буквальном, а не переносном смысле. А крепостное право отменено в 1861 году, стыдно не знать. | | | 26.02.2014 23:03 | Кот И еще, хотя в некоторых случаях рабство встречается в животном мире, например, у муравьев, тем не менее, это скорее человеческое изобретение, нежели зоологическое. Поэтому выражение зоологические рабы - возмутительная клевета на животных. | | | 29.04.2014 16:28 | marko О свободе и рабстве, к слову, можно рассуждать очень долго, много и без толку. Кто-нить мне скажет, чем отличается рабство, при котором я вкалываю на государство, от свободы, при которой я вкалываю на конкретного дядюшку? В обоих случаях имеет место быть беспросветное добывание хлеба насущного с незначительными передышками (в виде исключения). Возможности-ограничения (если разобраться) и в рабстве, и в "свободе" совершенно одинаковы. Причем если рабская система иногда позволяет себе некоторый крен в сторону свободы, то она делает это, что называется, из удовольствия (в большинстве случаев), а вот когда свободная система принимается завинчивать гайки, то (опять же, в подавляющем большинстве случаев) она делает это в целях самосохранения. А что самое забавное - то, что рабство по сути своей честнее свободы, хотя внешне врут и там и там одинаково. Так что свобода и рабство никак не могут навязываться человеку извне, ибо человек свободен или несвободен исключительно изнутри. | | Оставить комментарий
Чтобы написать сообщение, пожалуйста, пройдите Авторизацию или Регистрацию.
|
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
А.Т.Т.
1.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
|
|