Ноябрь 2017

 

 

 

 

 

• Нельзя сидеть при лучине с раздутым от голода животом, с необогащенным ни одною книгою мозгом и с оравой голодных и голых ребят и творить «духовные ценности».

 

• Демон великодержавия самостен и абсолютно эгоцентричен. Он не способен поступаться своими непосредственными интересами ради каких бы то ни было общих идей.

 

• Никакое сознательное движение вперед невозможно без осознания несовершенства той стадии, на которой находишься, и без понимания ее несовершенства.

 

• Дурно отражаются на духовной деятельности только две крайние степени материального достатка: нищета и роскошь.

 

• Первая заставляет тратить все силы на борьбу за существование, вторая ведет к погоне за умножением богатств либо к пресыщенности, к опустошению, к затягиванию психики душевным салом.

 

• В высшей степени симптоматично, что та самая Доктрина, которая пробивала себе путь на общественную поверхность при помощи освободительных лозунгов и тирад о свободе, начала эру своего господства с разгона всенародного собрания представителей, в выборе которых сама же участвовала, тщетно надеясь получить большинство.

 

• В искусстве (как, впрочем, и в науке) встречаются и такие темные вестники, которые лишены темных миссий и становятся глашатаями темного просто вследствие личных заблуждений. Ярким примером такого деятеля может служить Скрябин. В Бога он веровал и по-своему Его любил, самого себя считал Его вестником и даже пророком, но с удивительной легкостью совершал подмены, стал жертвой собственной духовной бесконтрольности и превратился в вестника Дуггура. Мало кто понимает, что в «Поэме экстаза», например, с поразительной откровенностью рисуется именно тот демонический слой с его мистическим сладострастием, с его массовыми сексуальными действами, с его переносом импульса похоти в космический план, и главное, рисуется не под разоблачающим и предупреждающим углом зрения, а как идеал. Естественно, что чуткий слушатель «Поэмы экстаза», совокупления, под конец ощущает как бы внутреннюю размагниченность и глубокую прострацию.

«Роза Мира»

 

 

 

 

Ежели вы

Вежливы

И к совести

Не глухи,

Вы место

Без протеста

Уступите

Старухе.

 

Ежели вы

Вежливы

В душе, а не для виду,

В троллейбус

Вы поможете

Взобраться

Инвалиду.

 

И ежели вы

Вежливы,

То, сидя на уроке,

Не будете

С товарищем

Трещать, как две сороки.

 

И ежели вы

Вежливы,

Поможете

Вы маме

И помощь ей предложите

Без просьбы

То есть сами.

 

И ежели вы

Вежливы,

То в разговоре с тетей,

И с дедушкой,

И с бабушкой

Вы их не перебьете.

 

И ежели вы

Вежливы,

То вам, товарищ, надо

Всегда без опоздания

Ходить на сбор отряда,

Не тратить же

Товарищам,

Явившимся заранее,

Минуты на собрание,

Часы на ожидание!

 

И ежели вы вежливы,

То вы в библиотеке

Некрасова и Гоголя

Возьмете не навеки.

И ежели вы

Вежливы,

Вы книжечку вернете

В опрятном, не измазанном

И целом переплете.

 

И ежели вы

Вежливы,

Тому, кто послабее,

Вы будете защитником,

Пред сильным не робея.

 

Знал одного ребенка я.

Гулял он с важной нянею.

Она давала тонкое

Ребенку

Воспитание.

Был вежлив

Этот мальчик

И, право, очень мил:

Отняв у младших

Мячик,

Он их благодарил,

«Спасибо!» — говорил.

 

Нет, ежели вы

Вежливы,

То вы благодарите,

Но мячика

У мальчика

Без спросу

Не берите!

 

 

 

Ультрамариновое небо,

От бурь вспотевшая земля,

И развернулись желчью хлеба

Шахматною доской поля.

 

Кто, вышедший из темной дали,

Впитавший мощь подземных сил,

В простор земли печатью стали

Прямоугольники вонзил.

 

Кто, в даль впиваясь мутным взором,

Нажатьем медленной руки

Геодезическим прибором

Рвет молча землю на куски.

 

О Землемер, во сне усталом

Ты видишь тот далекий скат,

Где треугольник острым жалом

Впился в очерченный квадрат.

 

И циркуль круг чертит размерно,

И линия проведена.

Но всё ж поет, клонясь неверно,

Отвеса медного струна:

 

О том, что площади покаты

Под землемерною трубой,

Что изумрудные квадраты

Кривой рассечены межой;

 

Что, пыльной мглою опьяненный,

Заняв квадратом ближний скат,

Углом в окружность заключенный,

Шуршит ветвями старый сад;

 

Что только памятник, бессилен,

Застыл над кровью поздних роз,

Что в медь надтреснутых извилин

Впился зеленый купорос.

 

 

 

Как родилась Козявочка, никто не видал.

 

Это был солнечный весенний день. Козявочка посмотрела кругом и сказала:

 

— Хорошо!..

 

Расправила Козявочка свои крылышки, потерла тонкие ножки одна о другую, еще посмотрела кругом и сказала:

— Как хорошо!.. Какое солнышко теплое, какое небо синее, какая травка зеленая, — хорошо, хорошо!.. И все мое!..

 

Еще потерла Козявочка ножками и полетела. Летает, любуется всем и радуется. А внизу травка так и зеленеет, а в травке спрятался аленький цветочек.

 

— Козявочка, ко мне! — крикнул цветочек.

 

Козявочка спустилась на землю, вскарабкалась на цветочек и принялась пить сладкий цветочный сок.

 

— Какой ты добрый, цветочек! — говорит Козявочка, вытирая рыльце ножками.

 

— Добрый-то добрый, да вот ходить не умею, — пожаловался цветочек.

 

— И все-таки хорошо, — уверяла Козявочка. — И все мое...

 

 

 

Любопытные события, послужившие сюжетом этой хроники, произошли в Оране в 194… году. По общему мнению, они, эти события, были просто неуместны в данном городе, ибо некоторым образом выходили за рамки обычного. И в самом деле, на первый взгляд Оран — обычный город, типичная французская префектура на алжирском берегу.

 

Надо признать, что город как таковой достаточно уродлив. И не сразу, а лишь по прошествии известного времени замечаешь под этой мирной оболочкой то, что отличает Оран от сотни других торговых городов, расположенных под всеми широтами. Ну как, скажите, дать вам представление о городе без голубей, без деревьев и без садов, где не услышишь ни хлопанья крыльев, ни шелеста листвы, — словом, без особых примет. О смене времени года говорит только небо. Весна извещает о своем приходе лишь новым качеством воздуха и количеством цветов, которые в корзинах привозят из пригородов розничные торговцы, — короче, весна, продающаяся вразнос. Летом солнце сжигает и без того прокаленные дома и покрывает стены сероватым пеплом; тогда жить можно лишь в тени наглухо закрытых ставен. Зато осень — это потопы грязи. Погожие дни наступают только зимой.

 

Самый удобный способ познакомиться с городом — это попытаться узнать, как здесь работают, как здесь любят и как здесь умирают. В нашем городке — возможно, таково действие климата — все это слишком тесно переплетено и делается все с тем же лихорадочно-отсутствующим видом. Это значит, что здесь скучают и стараются обзавестись привычками. Наши обыватели работают много, но лишь ради того, чтобы разбогатеть. Все их интересы вращаются главным образом вокруг коммерции, и прежде всего они заняты, по их собственному выражению, тем, что «делают дела». Понятно, они не отказывают себе также и в незатейливых радостях — любят женщин, кино и морские купания. Но, как люди рассудительные, все эти удовольствия они приберегают на субботний вечер и на воскресенье, а остальные шесть дней недели стараются заработать побольше денег. Вечером, покинув свои конторы, они в точно установленный час собираются в кафе, прогуливаются все по тому же бульвару или восседают на своих балконах. В молодости их желания неистовы и скоротечны, в более зрелом возрасте пороки не выходят за рамки общества игроков в шары, банкетов в складчину и клубов, где ведется крупная азартная игра…

 

 

 

 

Помани свою боль, и она прибежит, как собака.

Будет льнуть и скулить, обреченно плетясь за тобой.

От поддержки ее ты начнешь отрекаться и плакать.

Может, даже навзрыд, потеряв и мечту, и покой.

 

Отказавшись от боли, ты станешь упрям и прекрасен,

И по жизни пойдешь налегке — водевильный герой,

А она приползет — с перебитой спиной, и несчастной,

И, ее приласкав, снова в жизнь позовешь за собой.

 

Вдохновившись надеждою, боль будет счастлива рядом,

Принесет поводок и ошейник нацепит любой,

Но за ласку свою не такую большую награду

Боль возьмет — твое сердце — взыскательной лапой-рукой.

 

 

Кому случалось из Волховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой. Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах. Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд. Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой... Калужская деревня, напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вывалился наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью... И для охотника в Калужской губернии лучше. В Орловской губернии последние леса и площадя * исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.

 

В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком. Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинения Акима Нахимова и повесть «Пинну»; заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции. Но, за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г-н Полутыкин был, как уже сказано, отличный человек.

 

В первый же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.

 

— До меня верст пять будет, — прибавил он, — пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)

 

— А кто такой Хорь?..

 

 

 

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,

О, засмейтесь усмеяльно!

О, рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей!

О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!

Смейево, смейево!

Усмей, осмей, смешики, смешики!

Смеюнчики, смеюнчики.

О, рассмейтесь, смехачи!

О, засмейтесь, смехачи!

 

 

 

 

Бог лучезарный, спустись! жаждут долины

Вновь освежиться росой, люди томятся,

     Медлят усталые кони, —

     Спустись в золотой колеснице!

 

Кто, посмотри, там манит из светлого моря

Милой улыбкой тебя! узнало ли сердце?

     Кони помчались быстрее:

     Манит Фетида тебя.

 

Быстро в объятия к ней, вожжи покинув,

Спрянул возничий; Эрот держит за уздцы;

     Будто вкопаны, кони

     Пьют прохладную влагу.

 

Ночь по своду небес, прохладою вея,

Легкой стопою идет с подругой-любовью.

     Люди, покойтесь, любите:

     Феб влюбленный почил.

 

 

 

 

 

Сяду грустная я у камина,

Полноценно слезу извергая,

И спрошу у небес, в чем причина,

Почему, почему я такая?

 

Я дугой выгну белую спину,

И сама, превращаясь в дугу,

За тобой, хоть куда, хоть в пучину,

Я иначе никак не могу!

 

Почему на душе одиноко?

И завяли голландские розы?

Почему на домах много окон,

Почему, почему черви козырь?

 

В чем же я пред тобой виновата,

Ты оставил на сердце мне тьму.

Почему мы с тобой не женаты,

А Герасим утопит Му — Му…?

 

Тихий стон из соседней палаты:

Почему, почему, почему…

 

 

 

…Конечно можно представить себе, каким воспитателем и отцом мог быть такой человек. С ним как с отцом именно случилось то, что должно было случиться, то-есть он вовсе и совершенно бросил своего ребенка, прижитого с Аделаидой Ивановной, не по злобе к нему или не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому что забыл о нем совершенно. Пока он докучал всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий, и не позаботься он тогда о нем, то может быть на ребенке некому было бы переменить рубашонку. К тому же так случилось, что родня ребенка по матери тоже как бы забыла о нем в первое время. Деда его, то есть самого господина Миусова, отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе. Впрочем если бы папаша о нем и вспомнил (не мог же он в самом деле не знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять в избу, так как ребенок все же мешал бы ему в его дебоширстве. Но случилось так, что из Парижа вернулся двоюродный брат покойной Аделаиды Ивановны, Петр Александрович Миусов, многие годы сряду выживший потом за границей, тогда же еще очень молодой человек, но человек особенный между Миусовыми, просвещенный, столичный, заграничный и при том всю жизнь свою европеец, а под конец жизни либерал сороковых и пятидесятых годов. В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи…

 

 

 

Послушайте — когда-то, две жены тому назад, двести пятьдесят тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного назад… Тогда, когда все были молоды… Послушайте — мир вращался, богатые изнывали от глупости и скуки, бедным оставалось одно — быть СВОБОДНЫМИ и УМНЫМИ. Правда была неправдоподобнее всякого вымысла. Женщины были злы и красивы, а мужчины — несчастны и полны глупых надежд. И крутилась, крутилась жизнь, запутывалась все сильнее — как дикая, странная игра под названием «КОЛЫБЕЛЬ ДЛЯ КОШКИ»…

 

 

 

Было три часа зимнего дня в Таиохаэ, французской столице и главном порту Маркизских островов. Дул сильный шквалистый пассат, грохочущий прибой разбивался на крупной гальке пологого берега, и пятидесятитонная шхуна — военный корабль, олицетворяющий достоинство и влияние Франции на этом каннибальском архипелаге, — прыгала на волнах у своего причала под Тюремным Холмом. Низкие, черные тучи закрывали вершины поднимающихся амфитеатром гор; около полудня прошел сильный дождь — настоящий тропический ливень, когда вода падает с неба сплошной стеной, — и по темно-зеленым склонам все еще вились серебристые нити потоков.

 

На этих островах с жарким и здоровым климатом зима — только пустое название. Дождь не освежил жителей Таиохаэ, и ветер не принес им бодрости. Правда, на одной из окраин комендант лично наблюдал за работами, производившимися в его саду, и садовники — все до одного каторжники — волей-неволей продолжали трудиться, но все прочие обитатели городка предавались послеобеденному отдыху и сну: Вайкеху, туземная королева, почивала в своем прелестном домике под сенью шелестящих пальм, комиссар с Таити — в своей осененной флагами официальной резиденции, торговцы — в своих опустевших лавках, и даже клубный слуга крепко спал в помещении клуба, уронив голову на буфетную стойку, над которой были прибиты визитные карточки морских офицеров и карта мира. На протянувшейся вдоль берега единственной улице городка, где в благодатной тени пальм и в густых зарослях пурао прятались дощатые домики, не было видно ни души. Только на конце рассохшегося причала, который некогда (в дни краткого процветания восставших Южных Штатов) стонал под тяжестью тюков хлопка, на куче мусора примостился знаменитый татуированный европеец — живая диковинка Таиохаэ.

 

Он не спал — его взгляд был устремлен на бухту…

 

 

 

Бертиль смотрел в окно. Начинало смеркаться, на улице было холодно, туманно и неуютно.

 

Бертиль ждал папу и маму. Он ждал их с таким нетерпением, что было просто удивительно, почему они до сих пор не показались от одного его ожидания вон у того уличного фонаря. Обычно возле этого фонаря Бертиль и замечал их раньше всего. Мама приходила немного раньше папы, но она не могла вернуться до того, как кончается работа на фабрике.

 

Папа и мама каждый день уходили на фабрику, а Бертиль целый день сидел дома один. Мама оставляла ему еду, чтобы он мог перекусить, когда проголодается. Потом, когда мама возвращалась, они садились обедать.

 

Было ужасно скучно расхаживать целые дни по квартире одному, когда не с кем словом перемолвиться. Конечно, Бертиль мог бы выйти во двор поиграть, но теперь, осенью, погода стояла скверная и на улице никого из ребят не было видно…

 

 

 

 

Непредсказуемо твой мир, что был моим

одновременно, вдруг опустел, рассыпался

на жалкие посудные осколки, стал ничьим.

…Когда пересекаются вселенные, в одну

объединяясь, притяжение настолько велико,

что благодать, которая нисходит на двоих,

дрожит из-за боязни стать посмешищем,

сорвавшимся листом осенним, талым снегом…

Стаял он, а листопада перегной — земля.

Твой смех, как вероломный вестник перемен,

моим молитвам вопреки звучал все громче.

Чётче, явственнее были звуки, мысли и слова,

предупреждающие о крушении… Увы, теперь

лишь тишина во мне, а мира нет. Аминь…

 

 

 

итак

после смерти он проваливается, гол и наг

в тартарары

где некромаг с вурдалаком играют в триктрак

на вершине вороньей горы

где неопасен враг

и далекие горят костры

 

здесь нравы просты, и квесты просты

с ними справишься даже ты

знай себе врагов уничтожай

вспарывай им животы

забирай себе сокровища и урожай

остальное все понты

 

остальное все гора и холод ледяной

и африканский зной

остальные все энписи

отдающие безглазой мертвизной

молчаливые, как ни проси

заниматься не любовью, а войной

 

мне не нравится здесь, говорит герой

но кажется порой

что лучше остаться здесь, потому что там

за вороньей горой

огонь несут по городам

 

а ты думаешь баги, проблемы с игрой

 

 

 

Ноябрь. Предпоследний вторник.

Голый дубок корявый —

мается беспризорник

перед моим окном.

 

Иву весной спилили —

рад был ленивый дворник:

очень была кудрявой —

серьги соря кругом.

 

Ноябрь. Предпоследний вторник.

День моего рожденья.

Соло мне на валторне

тихо сыграл сосед.

 

Дождь поливает с рвеньем

спиленой ивы корни.

Может, она в смущенье

пустится в рост и в цвет

 

 

 

 

В Берлине дождь, в туретчине жара,

Соленый Рай на диких пляжах Греции,

А нам пора, увы, уже пора,

В холодный омут Северных Венеций.

Я передам приветы... передам

Варшаве, Праге, Питеру — приватно,

Когда наш рейс над улицей Ku, damm,

Качнув крылами вылетит обратно.

А там у нас, уже вовсю грибы,

Сменив окрас линяет Бабье лето.

Сочится банька дымом из трубы,

А серый день полоскою рассвета.

И новый затяжной осенний сплин,

Разбитый вдрызг на мелкие кусочки,

Брусничный чай и Александр Грин,

На прикроватной тумбочке у дочки...

 

 

 

У тебя живет кошка с разноцветными глазами, что каждое утро прыгает вниз с балкона. И ты выходишь из еженочной комы: ставишь кофейник, тянешься за носками. Спускаешься вниз, на ходу поправляя свитер. Она сидит на скамейке, мурлычет, улыбается…

— Ну что ты, бедняжка, каждое утро маешься? — говоришь то ли ей, то ли себе, неосознанно, тихо.

Она нехотя спрыгнет и пойдет за тобой к подъезду. Будет смотреть, как ты маринуешь мясо на ужин.

— Тебе бы стать для кого-то хорошим мужем, — скажет она, уставясь куда-то в окно.

И между мирами вновь образуется щель, зазор, дырка. Ты улыбнешься, и нальешь для двоих ароматный кофе.

— Мне без тебя будет смертельно, невыносимо плохо… Кого я еще смогу так легко целовать в улыбку?

 

 

 

 

Все это было, кажется, в последний,

          В последний вечер, в вешний час...

И плакала безумная в передней,

          О чем-то умоляя нас.

 

Потом сидели мы под лампой блеклой,

          Что золотила тонкий дым,

А поздние распахнутые стекла

          Отсвечивали голубым.

 

Ты, выйдя, задержался у решетки,

          Я говорил с тобою из окна.

И ветви юные чертились четко

          На небе — зеленей вина.

 

Прямая улица была пустынна,

          И ты ушел — в нее, туда...

 

 

Я не прощу. Душа твоя невинна.

          Я не прощу ей — никогда.

 

 

 

— Тревожные вести с Гнипахеллира, мой тан.

Лошади брели по самой кромке прибоя. Волны лениво лизали край отлогой каменистой осыпи; за ней круто уходили в поднебесье серые тела скал. Камень иссекли трещины, где уже успели укорениться карликовые сосны. Острые каменные клыки, излюбленное оружие Океана, тут и там торчали над водой, то покрываемые волнами, то вновь обнажавшиеся. Пахло гнилыми водорослями, в воздухе парили чайки.

Шестеро всадников в плотных серых плащах из грубой шерсти ехали парами вдоль берега. Четверо — с длинными мечами на левом боку, у пятого клинок был закреплен за спиной и рукоять торчала над правым плечом; шестой довольствовался здоровенной сучковатой дубиной. Головы путников покрывали одинаковые валяные шапки, подобные тем, что носят кузнецы, чтобы не подпалить волосы. По лицам никто бы не смог определить их звания и занятия; все, как один, были загорелыми мужами в расцвете сил; привычкой к оружию они напоминали королевских гвардейцев Видрира, покроем одежды и обращением между собой — свободных общинников с окраин Железного леса, конскими седлами и сбруей — табунщиков Рогхейма…

 

 

 

НААСЬКАТЬСЯ, поаськать вдоволь. Коли ты нааськался, так слушай!

НАБУСАТЬСЯ влад. натянуться, насуслиться, назюкаться.

НАБОКИЙ, кривобокий, косой, кособокий, наклонный, навислый, неотвесный. Набочник м. пенз. набедренник. Набочный, находящийся на боку, при бедре. Набочное оружие, прибочное, шпага, сабля, палаш, шашка, меч, кинжал и пр.

НАВЗНОС, навынос нареч. о езде в гору: в один мах, с разгону под гору; езда дурная и изнурительная для лошадей; делают это из щегольства, или не надеясь на лошадей.

НАВОРКОВАТЬ что, наговорить воркуя. Он ей наворковал всяких любезностей, а она и поверила. Наворковаться, поворковать вдоволь. Наворковавшись, горлинка полетела.

НАГАМИТЬ, нагамиться, накричать, нашуметь толпою; -ся.

НАДРАГИ м. мн. церк., но употреб. у раскольн. и на сев. остегны, порты, штаны, брюки, гачи.

НЕВОПРЯ об. неук, либо норовистая лошадь, которая не дается впрягать.

НЕИНО нареч. южн. либо, или; неравно, неведомо. Неино будет он, неино нет. А неино спросит?

НОЯБРЬ м. одиннадцатый месяц в году, стар. листопад и грудень. Ноябрские ночи, до снегу, темны.

НУХРИТЬ чего, вологодск. искать, рыться, ходить по углам, заглядывать туда и сюда. Чего нухришь тут, аль что чужое позабыл.

НЯША ж. сиб. перм. татарс. ил, грязь с тиною, жидкое, топкое дно озера; вязкая, жидкая топь. Караси в няше водятся. Конь засел в няше. | Арх. вязкая, илистая полоса морского берега, открытая только в малую воду, во время отлива; камч. лайда. Проступился в няше, увяз было. Няшистый, илистый, залитый жидкою грязью, илом. Няшеватый арх. жидко-иловатый.

 

 

 

– А ты не знаешь случайно, откуда это слово взялось — «лэвэ»? Мои чечены говорят, что его и на Аравийском полуострове понимают. Даже в английском что-то похожее есть…

– Случайно знаю, — ответил Морковин. — Это от латинских букв «L» и «V». Аббревиатура liberal values.

 

Татарский часто представлял себе Германию сорок шестого года, где доктор Геббельс истерически орет по радио о пропасти, в которую фашизм увлек нацию, бывший комендант Освенцима возглавляет комиссию по отлову нацистских преступников, генералы CС просто и доходчиво говорят о либеральных ценностях, а возглавляет всю лавочку прозревший наконец гауляйтер Восточной Пруссии.

 

– Зачем все это? — полюбопытствовал Татарский.

– Неужели не ясно? Клиент платит большие деньги за лист бумаги и несколько капель чернил из принтера. Он должен быть абсолютно уверен, что перед ним деньги за это же самое заплатило много других людей.

 

– ...он понял, что в бизнесе никогда не следует проявлять поспешности, иначе сильно сбавляешь цену, а это глупо: продавать самое святое и высокое надо как можно дороже, потому что потом торговать будет уже нечем.

 

Покурив однажды очень хорошей травы, он случайно открыл основной экономический закон постсоциалистической формации: первоначальное накопление капитала является в ней также и окончательным.

 

– Романтические копирайтеры пятидесятых, уже перешедшие в огромное рекламное агентство на небесах...

 

Плакат представляет собой фотографию набережной Москвы-реки, сделанную с моста, на котором в октябре 93 года стояли исторические танки. На месте Белого дома мы видим огромную пачку «Парламента» (компьютерный монтаж). Вокруг нее в изобилии растут пальмы. Слоган — цитата из Грибоедова:

И ДЫМ ОТЕЧЕСТВА НАМ СЛАДОК И ПРИЯТЕН. ПАРЛАМЕНТ

 

– Инфляция счастья, — торопливо застрочил он, — надо платить за те же его объемы больше денег. Использовать при рекламе недвижимости:

 

Дамы и Господа! За этими стенами вас никогда не коснется когнитивный диссонанс! Поэтому вам совершенно незачем знать, что это такое.

 

 

 

 

Лютый февраль,

Лютый.

Гнутый фонарь,

Гнутый.

 

Ну ты даёшь,

Парень!

Тело твоё

Шпарит

 

Ветер со льдом —

Холод!

Вот её дом,

С холлом.

 

Ты бы зашёл

Бойко —

Не приглашён

Только.

 

Милую жди

Значит

И не жуди —

Танчи

 

В ритмике хард-

Кора!

Скоро же март!

Скоро…

 

 

 

…Диана

Вам, господа,

Надеть бы юбки и корсеты!

 

Он сверзся с лестницы в два скока,

В светильню шляпой запустил,

Попал, светильню погасил,

Двор пересек в мгновенье ока,

Затем нырнул во мрак портала,

Там вынул шпагу и пошел.

 

Ты совершеннейший осел.

 

Что ж было делать?

 

Бить вас мало!

Догнать и заколоть на месте.

 

А вдруг почтенный человек?

Ведь это был бы срам навек

И умаленье вашей чести.

 

Почтенный человек? Вот тоже!

 

Да разве мало здесь у нас

Таких, кому увидеть вас

Одним глазком — всего дороже?

Ведь тысячи сеньоров жадно

Мечтают лишь о браке с вами

И слепы от любви! Вы сами

Сказали: он одет нарядно,

И Фабьо видел, как поспешно

Он пламя шляпой притушил. …

 

 

 

 

Счастье, забава,

Светлость корон,

Пышность и слава —

Всё только сон.

                                                              — «На суету человека», 1759

 

Пришла кастальских вод напиться обезьяна,

Которые она кастильскими звала,

И мыслила, сих вод напившися допьяна,

Что, вместо Греции, в Ишпании была,

И стала петь, Гомера подражая,

Величество своей души изображая.

                                                              — «Обезьяна-стихотворец»

 

Был выбран некто в боги:

Имел он голову, имел он руки, ноги

                    И стан;

Лишь не было ума на полполушку,

И деревянную имел он душку.

Был — идол, попросту: Болван.

И зачали Болвану все молиться,

Слезами пред Болваном литься

И в перси бить.

                    — «Болван»

 

Возница пьян, коней стегает,

До самых их ушей он плетью досягает.

А Лошади его за то благодарят

                    — «Возница пьяный»

 

Иной ученый говорит:

«Клима́т горячий нам писцов таких творит»,

Но ложно он вещает.

                    — «Стихи Дюку Браганцы»

 

Всегда болван — болван, в каком бы ни был чине.

Овца — всегда овца и во златой овчине.

Хоть холя филину осанки придаёт,

Но филин соловьём вовек не запоёт.

                    — «Стихи»

 

 

 

 

Край земли — не Австралия, не Антарктида.

Край земли — это место, где самый последний твой дом;

И из сотни небес, что когда-то ты видел,

Лишь с последнего неба грядет тот, кто скажет: Идем!

 

Лишь последний источник способен дать вдоволь

То, что ищешь с рожденья до смерти, в чем жажда остра.

Слушай ныне не плач, а нелепый смех вдовий,

Знай и помни: столица любви называется Стра.

 

И войти в нее можно сквозь тайные двери,

Прошептав у порога знакомый всем с детства пароль.

Но откроет лишь тем, кому сразу поверит,

А назад не уйдешь, хоть и хочется очень порой.

 

И, попав туда, сможешь легко и беспечно

Позабыть в мире все, кроме самых священных двух фраз.

Милый, еу те юбеск. Разлука не вечна.

Милуеште, Доамне. Помилуй же, Господи, нас.

 

 

 

Грешить бесстыдно, непробудно,

Счет потерять ночам и дням,

И, с головой от хмеля трудной,

Пройти сторонкой в божий храм.

 

Три раза преклониться долу,

Семь — осенить себя крестом,

Тайком к заплеванному полу

Горячим прикоснуться лбом.

 

Кладя в тарелку грошик медный,

Три, да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, бедный

И зацелованный оклад.

 

А воротясь домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть.

 

И под лампадой у иконы

Пить чай, отщелкивая счет,

Потом переслюнить купоны,

Пузатый отворив комод,

 

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне...

Да, и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне.

 

 

 

Если ясное и очевидное само себя объясняет, то загадка будит творческую мысль. Вот почему исторические личности и события, окутанные дымкой загадочности, ждут от нас все нового осмысления и поэтического истолкования. Классическим, коронным примером того неистощимого очарования загадки, какое исходит порой от исторической проблемы, должна по праву считаться жизненная трагедия Марии Стюарт. Пожалуй, ни об одной женщине в истории не создана такая богатая литература — драмы, романы, биографии, дискуссии. Уже три с лишним столетия неустанно волнует она писателей, привлекает ученых, образ ее и поныне с неослабевающей силой тревожит нас, добиваясь все нового воспроизведения. Ибо все запутанное по самой природе своей тяготеет к ясности, а все темное — к свету.

 

Но все попытки отобразить и истолковать загадочное в жизни Марии Стюарт столь же противоречивы, сколь и многочисленны: вряд ли найдется женщина, которую бы рисовали так по-разному — то убийцей, то мученицей, то неумелой интриганкой, то святой. Однако разноречивость ее портретов, как ни странно, вызвана не скудостью дошедших сведений, а их смущающим изобилием. Сохранившиеся документы, протоколы, акты, письма и сообщения исчисляются тысячами — ведь что ни год, вот уже триста с лишним лет, все новые судьи, обуянные новым рвением, решают, виновна она или невиновна. Но чем добросовестнее изучаешь источники, тем с большей грустью убеждаешься в сомнительности всякого исторического свидетельства вообще (а стало быть, и изображения). Ибо ни тщательно удостоверенная давность документа, ни его архивная подлинность еще не гарантируют его надежности и человеческой правдивости. На примере Марии Стюарт, пожалуй, особенно видно, с какими чудовищными расхождениями описывается одно и то же событие в анналах современников. Каждому документально подтвержденному «да» здесь противостоит документально подтвержденное «нет», каждому обвинению — извинение. Правда так густо перемешана с ложью, а факты с выдумкой, что можно, в сущности, обосновать любую точку зрения. Если вам угодно доказать, что Мария Стюарт была причастна к убийству мужа, к вашим услугам десятки свидетельских показаний; а если вы склонны отстаивать противное, за показаниями опять-таки дело не станет: краски для любого ее портрета всегда смешиваются заранее. Когда же в сумятицу дошедших до нас сведений вторгается еще и политическое пристрастие или национальный патриотизм, искажения принимают и вовсе злостный характер. Такова уж природа человека, что, оказавшись между двумя лагерями; двумя идеями, двумя мировоззрениями, спорящими, быть или не быть, он не может устоять перед соблазном примкнуть к той или другой стороне, признать одну правой, а другую неправой, обвинить одну и воздать хвалу другой. Если же, как в данном случае, и сами авторы в большинстве своем принадлежат к одному из борющихся направлений, верований или мировоззрений, то однобокость их взглядов заранее предопределена; в общем и целом авторы-протестанты возлагают всю вину на Марию Стюарт, а католики — на Елизавету. Англичане, за редким исключением, изображают ее убийцею, а шотландцы — безвинной жертвой подлой клеветы. Особенно много споров вокруг «писем из ларца»; если одни клятвенно защищают их подлинность, то другие клятвенно ее опровергают. Словом, все до мелочей подцвечено здесь партийным пристрастием. Быть может, поэтому неангличанин и нешотландец, свободный от такой кровной зависимости и заинтересованности, более способен судить объективно и непредвзято; быть может, художнику, охваченному хоть и горячим, ноне партийно-пристрастным интересом, скорее дано понять эту трагедию…

 

 

 

Недавно тост я слышал на пиру,

И вот он здесь записан на бумагу.

«Приснилось мне, — сказал нам тамада,

Что умер я, и все-таки не умер,

Что я не жив, и все-таки лежит

Передо мной последняя дорога.

Я шел по ней без хлеба, без огня,

Кругом качалась белая равнина,

Присевшие на корточки холмы

На согнутых хребтах держали небо.

Я шел по ней, весь день я не видал

Ни дыма, ни жилья, ни перекрестка,

Торчали вместо верстовых столбов

Могильные обломанные плиты —

Я надписи истертые читал,

Здесь были похоронены младенцы,

По две недели от роду, по три,

Умершие, едва успев родиться.

К полуночи я встретил старика,

Седой, как лунь, сидел он у дороги

И пил из рога черное вино,

Пахучим козьим сыром заедая.

«Скажи, отец, — спросил я у него, —

Ты сыр жуешь, ты пьешь вино из рога,

Как дожил ты до старости такой

Здесь, где никто не доживал до года?»

Старик, погладив мокрые усы,

Сказал: «Ты ошибаешься, прохожий,

Здесь до глубокой старости живут,

Здесь сверстники мои лежат в могилах,

Ты надписи неправильно прочел —

У нас другое летоисчисленье:

Мы измеряем, долго ли ты жил,

Не днями жизни, а часами дружбы».

И тамада поднялся над столом:

«Так выпьем же, друзья, за годы дружбы!»

Но мы молчали. Если так считать —

Боюсь, не каждый доживет до года!

 

 

 

…Мой отец имел небольшое поместье в Ноттингемшире; я был третий из его пяти сыновей. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, он послал меня в колледж Эмануила в Кембридже, где я пробыл три года, прилежно отдаваясь своим занятиям; однако издержки на мое содержание (хотя я получал очень скудное довольствие) были непосильны для скромного состояния отца, и поэтому меня отдали в учение к мистеру Джемсу Бетсу, выдающемуся хирургу в Лондоне, у которого я провел четыре года. Небольшие деньги, присылаемые мне по временам отцом, я тратил на изучение навигации и других отраслей математики, полезных людям, собирающимся путешествовать, так как я всегда думал, что рано или поздно мне выпадет эта доля. Покинув мистера Бетса, я возвратился к отцу и дома раздобыл у него, у дяди Джона и у других родственников сорок фунтов стерлингов и заручился обещанием, что мне будут ежегодно посылать в Лейден тридцать фунтов. В этом городе в течение двух лет и семи месяцев я изучал медицину, зная, что она мне пригодится в дальних путешествиях.

Вскоре по возвращении из Лейдена я, по рекомендации моего почтенного учителя мистера Бетса, поступил хирургом на судно Ласточка, ходившее под командой капитана Авраама Паннеля. У него я прослужил три с половиной года, совершив несколько путешествий в Левант и другие страны. По возвращении в Англию я решил поселиться в Лондоне, к чему поощрял меня мистер Бетс, мой учитель, который порекомендовал меня нескольким своим пациентам…   

 

 

 

Лица, которые попытаются найти в этом повествовании мотив, будут отданы под суд; лица, которые попытаются найти в нем мораль, будут сосланы; лица, которые попытаются найти в нем сюжет, будут расстреляны.

 

По приказу автора, Генерал-губернатор Начальник артиллерийского управления

 

В этой книге использовано несколько диалектов, а именно: негритянский диалект штата Миссури, самая резкая форма захолустного диалекта Пайк-Каунти, а также четыре несколько смягченных разновидности этого последнего. Оттенки говора выбирались не наудачу и не наугад, а, напротив, очень тщательно, под надежным руководством, подкрепленным моим личным знакомством со всеми этими формами речи.

 

Я даю это объяснение потому, что без него многие читатели предположили бы, что все мои персонажи стараются в говоре подражать один другому и это им не удается.

 

Автор.

…