Господь, спаси мою страну… Итоги турнира № 73

 

 

 

 

                 

 

                ArinaPP. Рабочее место

 

                Бабушкина ручка. Оргстекло

                розово-прозрачное

                фасонное,

                это и не ручка,

                а стило

                ветром декадентским занесенное.

 

                Бабушкино перышко. Пера —

                кончик жальца

                с кругленькой площадкой,

                это чтоб полночи,

                пол-утрА

                править твердо

                школьные тетрадки.

 

                Бабушкиных праздничных чернил

                ярок цвет,

                контрастен для лиловых,

                в них рябина, кровь и турмалин

                ставят балл

                и к баллу пишут слово.

                ...........................................

                Спит чернильницы хрустальный куб,

                с крышкой потемневшего металла,

                промокалка спит с улыбкой губ,

                завтра,

                завтра будет все сначала.

 

 

                 

 

                ArinaPP. Морковные котлеты (старенькое)

 

Чаще всего в нашу маленькую начальную школу номер 5, мы носили обедики с собой, в виде бутербродов с маслом, реже с колбасой. Еще реже с котлетами. Обычно еда заворачивалсь в несколько слоев газетной бумаги, чтобы понадежнее, и жир не протек. Без затей, короче. Никаких современных коробочек, судков, упаковок. Такие были времена. Начало шестидесятых годов двадцатого века.

 

Ели эти тормозочки все по-разному, в зависимости от темперамента и привычек. Лично я еле досиживала до первой перемены, так хотелось съесть припас. Приличные ученики лакомились бутербродами на большом перерыве, а самые терпеливые ели уже после школы, или на лавочке автобусной остановки, или под уютными кустиками по дороге домой.

 

Но несколько раз за время моей учебы в начальных классах что-то происходило в верхах, — то ли распоряжения какие общие поступали о здоровье школьников, то ли в Районо спохватывались, то ли от Геленджикского треста ресторанов и столовых поступало выгодное предложение, в результате чего в нашу сельскую школку начинали привозить горячее, а вернее, чуть теплое питание. Платили за него что-то наши родители, записывали нас на эту услугу — я не помню. Должно быть, платили.

 

Еду привозили в алюминиевых флягах и больших широких судках, закрытых сверху листами гнутых гремящих крышек.

 

Школа наша уютно расположилась в чьей-то дореволюционной даче, заняв все ее помещения. Поэтому специально приспособленной ученической столовой, конечно, не было. Кормить нас было решено в примыкающей к пионерской комнате (бывшей хозяйской застекленной веранде с роскошным видом на дичающие виноградники ранешнего хозяина и массивную извилистую торжественную стену хребта Маркхота) бывшей кухне. Была она темная, длинная, с одним узким окном в торце, смотрящим на большущий дуб над оврагом. В углу, слева от входной двери стояла массивная низкая и широкая печь-плита. В этой комнате легко размещались два ряда столов со стульями.

 

Еда, как правило, прибывала к длинной, двадцатиминутной перемене. Привозили ее на машине. Все записанные стягивались из четырех классов в импровизированную столовую, и учителя по очереди раздавали нам мисочки со склеенными в общий тепловатый комок макаронами с бледной серенькой котлеткой, или макароны по-флотски, из которых золотистыми волосками торчали сильно переваренные и перемолотые мяски. Привозили иногда и картофельное с мясом рагу. Довольно вкусное. Мяса в нем было мало. Но лодочки картошки с оранжевыми огоньками кусочков моркови и прозрачными ленточками, тщательно отбраковываемого мною лука, в густом желто-зеленоватом соусе выглядели очень аппетитно. Бывали и пловы, и гуляши.

 

В другие дни недели, не мясные, привозили различные запеканки, пудинги и бабки. К ним обязательно придавался комковатый сладкий соус типа густого киселя. Все это мы ели с огромным удовольствием и на вопрос родителей, нравится ли мне, как кормят в школе, я радостно рассказывала, что кормят вкусно и что мне нравится и мясные и сладкие блюда. В подтверждение своих слов однажды я сказала, что сегодня спрашивали, будет ли кто-то добавку котлеты, и я согласилась. Маме это не понравилось, и она раздраженно и очень обидно для меня спросила:

 

— А ты что у нас, самая голодная?

 

Улитка моей души сразу вся скрутилась от причиненной боли и спряталась в свой хрупкий спиральный домик.

 

Я растерянно посмотрела на маму. Что отвечать в таких случаях я не знала. Но выручил папа:

 

— Да что ты ее ругаешь, она же не просила, ей просто предложили, и она согласилась.

 

— А не надо было соглашаться. А то могут подумать, что ее дома не кормят!

 

Мама вступила в полемику с папой.

 

Тут ничего не поделаешь, такой уж был у нее принцип, не показывать желания есть при чужих людях. Все шло от тяжелого голодного военного детства. Я-то это знала, но из-за хорошего аппетита и возрастной неспособности продумывать последствия, раз за разом и маму огорчала и сама подставлялась. Мне бы молчать побольше в таких случаях. Но тогда я еще этого не умела.

 

Однако бывали в школьных обедах и неприятные моменты. В какие-то из дней недели привозили только овощные блюда. И ладно бы это были, скажем, овощные рагу, болгарские перцы фаршированные рисом с морковью, пюрешка картофельная с овощной подливкой или еще что-либо похожее. Но Общепит, видимо, совершенно не понимая детских вкусов, стал раз за разом присылать нам морковные или свекольные котлеты. Ничего омерзительнее я тогда не ела! Эти блюда не понравились у нас в школе никому, и, не сговариваясь, мы стали возвращать кто недоеденные, кто расковырянные, а кто и целые порции. Наверное, кто-то такие котлетки все-таки съедал, но на общем фоне этого не было заметно.

 

Учителя забеспокоились, пробовали уговаривать нас, но все было безрезультатно. Уверенность в несъедобности котлет была общей и стойкой.

 

И в следующий раз, когда машина из города вместо нормальной еды опять привезла морковные котлеты, в столовую с затихшими над своими тарелками ребятами, решительно и очень воинственно вошла директор школы — Нина Семеновна. Осмотрев поле битвы и поняв, что просто так дети есть этого не будут, педагог решила подстегнуть нас строгим голосом и положительными примерами.

 

— А кто это тут такую красивую пищу не ест? Светлана Николаевна, дайте-ка мне порцию!

 

Решительно орудуя алюминиевой ложкой и отправляя в рот кусок за куском, Нина Семеновна нахваливала блюдо. Но на нас это никак не сказывалось, мы по-прежнему не хотели тошнотных рыжих котлет.

 

— Избалованные какие! — начала сердиться директриса.

 

— Войны на вас нет! Тогда бы быстро узнали почем фунт лиха, и такую пищу за праздник бы считали!

 

Вспомнив свою прифронтовую молодость и голодуху приморского городка, наша Нинушка не на шутку разгневалась и начала уже просто орать на нас.

 

— А ну быстро берите ложки, и чтобы через минуту всё съели! Я кому говорю! Вас бы вместо меня в войну послать баркасы встречать, сети чистить, лодки на берег на лямках вытаскивать! Тащишь, а от веревки плечи в кровь! И за всё это полведра хамсы, что в лодке под пайолами осталась! Несешь ее домой, сил нет!.. Ешьте, кому говорю!

 

Директриса бурей носилась по столовке и кричала, кричала, кричала.

 

А в паузе, которую она взяла для очередного вздоха, мы все вдруг отчетливо услышали тихий, тонкий, раздирающий душу жалостью звук, более всего похожий на писк:

 

— И… и… и… и… и-и-и-и-иии...

 

Это от криков директрисы и от ужаса от рассказанной ею истории начала плакать самая маленькая, нежненькая тихая первоклашка с хутора Весёлого — Мариночка Рымарь.

 

Сразу за этим, вплетаясь втОрой, потянулся более низкий и менее прерывистый звук:

 

— А-а-а-а-а-а-а-а-ааааа...

 

Поискав глазами, я обнаружила источник. Это плакала крупная толстенькая второклашка Томочка Стрижевская с Пограничной. Плакала она, распялив рот и опустив широким ковшиком нижнюю губу.

 

Рядом, с дрожащим ртом полным оранжевой котлеты, испускал плач на равномерно тянущуюся букву «Э-э-э-э-э-э-э...» голубовский мальчишка Саня Котов.

 

В тени, подальше, сидел полубоком и изо всех сил сдерживал рыдания маленький мальчик из Солнцедара Вася Сотников, у него, как у испуганного птенца, подрагивал и норовил закрыться пленкой тонкого голубоватого века видный мне глаз.

 

Концерт назревал нешуточный, и мы, сообразив, что к чему, присоединились к хору, кто совершенно искренне, а кто и из хитрости.

 

Нина Семеновна сначала бегала по столовой и требовала «прекратить это безобразие», обещая нам страшные неприятности вроде педсовета, записки маме, «двойки» по поведению в четверти. Но ничего не помогало. Те, кто всерьез испугался, подстегиваемые примкнувшими хитрюгами, плакали всерьез и надолго, и надо было не кричать, а просто оставить нас в покое, все само бы и улеглось. Но так наша директриса не могла, ей всегда надо было всё и сразу.

 

Уже и все наши классные учителя пытались взять ситуацию на себя, а она все кричала и кричала, с обидой вспоминая тяжеленное время войны и не понимая, как мы можем отказываться от пищи.

 

Но мы ведь не жили при войне. Те, кто в тот год учился в четвертом классе, родились через десять лет после победы. И хоть мы и были большие патриоты, хоть и гордились тем, что наши отцы и деды сделали в те страшные годы, но мы не голодали...

 

А сытый, как известно, голодного не разумеет...

 

Вот такая вышла тогда история.

 

 

 

                 

 

                natasha. Гуманитарка

 

 

 

Вторая половина 80-х – начало 90-х. Достроились коммунизма. Рейган сказал, мол, жрать не дам, и «обвалил» нефть, и... приехали... идет «перестройка». Талоны на сахар, водку, муку, чай и т. п., пустые, чисто вытертые прилавки в магазинах, украшенные лишь баночками с детским питанием, а по домам — мешки с сухарями на шкафу, в кладовке — коробки с тушенкой и водкой. «Ветер перемен» тревожно попахивает гарью.

 

Ранняя весна. Мы, учителя, а точнее, училки, порой (по субботам), перебираем подгнившую картошку на овощебазах, за что нам позволяется унести сколько-нибудь домой. И работаем, учим, как обычно, не унываем и дышим чуть свободнее, и надеемся, и дети... что ж, дети, как дети...

 

                Шумит большая перемена,

                ликует маленький народ,

                зачуханная наша смена

                бежит, толкается, орет.

                Вот у окна — возня и вопли,

                звенит разбитое стекло,

                дебил, размазывая сопли,

                глядит затравленно и зло.

                Малютка, я ль тебя обижу?

                Сквозь водку, нищету, войну

                ты просочился, вылез, выжил...

                Господь, спаси мою страну...

 

Я, новичок в школе, восхищаюсь — неожиданно для себя, ибо тогда и в массовом, и в моем, снобистском, сознании, почти уже созрел стереотип училки как загнётной тупой истерички — да, восхищаюсь моими старшими коллегами; их профессионализмом, сердечностью и самоотверженностью по отношению к детям.

 

В школы из Германии поступает гуманитарная помощь в виде старой, но чистой, а иногда и совсем новой одежды, игрушек, сухого молока, круп, мыла, стирального порошка, бутылок с шампунями и прочими штуками такого рода. Взрослая одежда и косметика распределяются среди учителей, остальное — среди детей. Нам приходит особенно много посылок, приватно, ибо школа наша — с углубленным изучением немецкого языка и давно дружит с какой-то ФРГ-шной землей. Учителя разбирают вещи: кто-то — азартно, кто-то — стыдясь, деликатно. Наконец, тетки ссорятся, и приходится прибегнуть к лотерее. Среди детей вещи распределяют классные руководители, предварительно долго копаясь в них после уроков и раскладывая на кучки по списку. Ужасно.

 

Только трое из всего коллектива ничего не берут, чем оскорбляют остальных. Это русичка — жена какой-то дипломатической шишки, стерва, хотя сильный «профи» и детей «держит» стальной хваткой. На нее злятся, но почти не обижаются, у нее, мол, и так всего навалом. Это военрук, он сразу сказал: «Бабы, вы сдурели? Чтобы я... советский офицер...» — и послал всех в жопу. На него несильно, но все же оскорбились. Зато главную долю обиды и злости за свое высокомерное оскорблядство получаю я, будучи такой же нищей и негероической бабой, как все. Тетки даже как-то раз сообща припасли для меня дьявольски соблазнительную бутылку шампуня и новую кофточку (розовую, красота бессмертная). Зазвали, возьми, мол, ты чего, мол, давай, тебе же надо... Мне было очень, очень неловко перед ними, но не взяла.

 

                Из ФРГ пришли посылки:

                игрушки, курточки, бутылки.

                Разгрузка быстро шла к концу,

                и шумно ликовали дети,

                и крик их радостный, как плетью,

                по сердцу бил и... по лицу.

 

Вспоминался тогда рассказ моей Паши, пережившей оккупацию на Украине, о том, как бывший у них на постое немецкий офицер пригрозил расстрелом за то, что она обидела его любовницу — Пашину соседку. Та похвасталась подаренной кофточкой, а Паша сказала, что кофточка-то, небось, с убитой еврейки. И расстреляли бы Пашу, но, к счастью, она догадалась тоже пригрозить немцу, что пойдет в комендатуру и расскажет, что тот спит с русскими девками-партизанками. Немец испугался (запрещено им было строго), отстал. На стену повесил портрет Гитлера. А бабушка иногда грозила портрету кулаком. Немец видел, смеялся, говорил: «Матка — партизан». И другие ее рассказы о войне я тогда вспоминала, может быть, когда-нибудь, соберусь с духом, запишу... Что-то до сих пор не дает мне сделать это... Что? Может быть, столько страшной боли родного, любимого человека никак не осмелюсь выразить в неуклюжих текстах... Она вспоминала так мало, так редко, а я-то лишь потом, через много лет, поняла (кажется) почему.

 

Коллеги мои оскорблялись, к счастью, недолго. Быстро меня простили, забыли.

 

Мы думаем, что уже давно живем, как говорится, в новой реальности, забывая, порой, что сегодняшняя грязь это вчерашняя пыль (кто-то мудрый сказал). Наверное, надо помнить об этой пыли, ибо она так никуда и не делась, она здесь, смешалась с новой пылью и грязью, в которой мы кувыркаемся, зарастая дерьмом все больше и больше, ибо тогда было, хотя бы, нечто, дававшее силы и надежду мне и моим коллегам. Что это было? Не знаю, не знаю, как это определить. Есть ли нечто подобное сейчас? Не уверена. Совсем не уверена.

 

                Учительской здесь вовсе нет,

                и сломан женский туалет,

                В столовой липкая лапша

                с тарелкой мутного борща.

                Звенит звонок, мы входим в класс,

                я вижусь с ними в первый раз,

                их — сорок с лишним, я — одна.

                О, нищая моя страна.

                О, чудо! Бедный мой народ,

                меня приветствуя, встает.

 

tamika25: Рыцаря natasha я награждаю волшебным фотоальбомом, в котором помещено много фотографий, оживающих, как кинолента, когда открывается страница. Это чтобы приятней было вспоминать...

 

 

                 

 

                Volcha. 1 июня — День защиты Лета

 

 

                Обожаю, дети, лето —

                Это сказка, а не жизнь,

                Необуто, неодето

                По тропе оно бежит

                В ярко-желтом сарафане,

                Пятки голые стучат.

                За полями светят дали,

                А тропинка горяча.

                Вниз направила дорожка

                К тихой речке и мыску,

                Визг — и в воду прыгнет крошка,

                И направится к буйку.

                А потом на сонном пляже

                Вся измажется в песке

                И построит замок даже

                Весь в ракушках и вьюнке.

                Кожа пахнет спелым Солнцем.

                Лето, маленькая жизнь,

                Голоногим амазонкам

                Счастье жарко ворожи.

 

tamika25: Рыцарь Volcha, любительница острых ощущений и летних развлечений, получает от меня яркое и прочное снаряжение для виндсерфинга. Чудесная белая доска с парусом — и море удовольствия!

 

 

                 

 

                Alya. Туманный фантом

 

                Прохожу мимо школы своей,

                И щемящее чувство внутри...

                Переливно поет соловей,

                И, воркуя, кружат сизари.

                Серебрясь, шелестят тополя,

                Словно радуясь встрече со мной.

                Под ногами трепещет земля.

                Вспоминается бал выпускной.

 

                Ближе к прошлому — память острей.

                Как из мира иного фантом,

                Выплывает из школьных дверей

                В платье, как небеса, голубом

                Светло-русая девушка и,

                Туфли сняв, торопливо идет.

                Теплый свет предрассветной зари

                Растекается в небе как мед...

 

                «Погоди, дам совет, не спеши,

                Мир, по сути, тебе незнаком.

                Школа жизни — уроки души.

                Не годится идти босиком

                Безрассудно навстречу судьбе».

                ...Много лет пролетело с тех пор.

                Что советовать нынче себе?

                Меж рассудком и сердцем раздор.

 

                В небе мгла с чернотой по краям.

                Все пространство летит кувырком.

                Я, махая седым тополям,

                Превращаюсь в туманный фантом.

 

 

 

                 

 

                SamarkandA. Вольно-географическое

 

                За осинкой-другой начинается лес.

                Вот и компас соврал, и Сусанин исчез,

                И небесная прима не в духе,

                И под купол ей в лом.

                А медведи кругом,

                Как один всё маклаи-миклухи.

                Извини, в этот раз

                Ты один папуас,

                И в Гвинеях есть время непрухи.

                Изучение мира занятный процесс —

                Ты его, он тебя,

                А вокруг темный лес,

                И зараза Сусанин исчез.

                В общем, кончили школу с грехом пополам,

                Ну, давай выпускные на волю сто грамм,

                Дальше лесом дотопаешь сам.

 

 

 

                 

 

                ole. Двадцать шесть

  

                Рыбаки удили рыбу,

                мы сидели на ступенях.

                Солнце плавило лучами

                туч тугие животы,

                а Нева в граненой зыби

                протекала так степенно,

                как устойчиво-печальны

                разведенные мосты.

 

                Двадцать шесть неандертальцев,

                получившие свободу,

                каждый сам себе эпоха

                и загадочен, как сфинкс —

                было нам тогда семнадцать.

                Двадцать шесть, искавших брода

                и не знавших, что есть плохо

                и чему приравнен икс.

 

                Рыбаки удили рыбу,

                мы молчали на ступенях.

                Первой разревелась Нинка,

                каждый думал о себе.

                *

                Ленинград альбомной глыбой,

                словно камень на коленях.

                Монохромный фотоснимок,

                выпускной десятый Б.

 

 

Своей приемницей назначаю рыцаря SamarkandA. Но это будет уже после каникул. Виват Королеве Наташе!

 

 

                Часть II. Тревожная

 

Условия рыцарского турнира от Королевы SamarkandA:

 

 

                Ристалище

                Правила