Андрей Егорович Опаров проснулся рано, сбросил на пол пережёванный пододеяльник, ночь с трудом подталкивала утро в растущую пропасть. Под одеялом, в сиреневом пластмассовом тазу, тихо шевелилось дрожжевое тесто. Андрей Егорович любил печь, неустойчивой страстью пылал к итальянской чиабатте, но больше к огромным дыркам, которые жили в хрустящем хлебе, напоминающем своим видом тапок. Соседи относились к Опарову с опаской и дали ему незамысловатое прозвище «Пекарь». Любовь к хлебу поражала масштабами – мужчина спал с тестом, называя его «милой жёнушкой». «Милая жёнушка» обладала спокойным нравом, белым бархатистым телом и удивительным ароматом. «Жёнушек» было много, долго они не жили, через сутки появлялась новая, для каждой было имя.
Опаров осторожно снял пакет, с любовью посмотрел на Джанетту, её кожа, усеянная множеством пузырьков, мелко дрожала от желания, возбуждая Пекаря дрожжевым ароматом до бессознательного состояния. Он слегка коснулся тонких пузырьков, на пальцах осталась частичка вязкой кожи Джанетты, нежно дотронулся языком: «Я так много пробовал женщин, мною созданных и мною умерщвлённых, что они перестали существовать, стали поношенными тапками. Но ты, Джан, впитываешься в меня, наполняешь мои лёгкие пузырьками. Эта ночь, единственная ночь с тобой, расползлась по твоим несовершенным волосам, я пытался стать ими, но не смог перестать дышать».
Андрей Егорович осторожно взял таз с телом Джанет, она немного занервничала, почувствовав незначительную дрожь. Мужчина заметил её страх, улыбнулся – тысячи мелких иголок от напряжения застряли в позвоночнике. В резко-зелёном резиновом переднике Пекарь смотрелся импозантно, будто патологоанатом, шею сдавливала синяя бабочка в оранжевый горошек, белая поварская куртка придавала стройности, пышный накрахмаленный колпак впечатлял Эльбрусовскими вершинами.
Посреди заваленной кастрюлями и мешками с мукой кухни громоздился старый ободранный стол. Опаров, пребывая в космической невесомости, растроганный и очумевший от странной близости, поставил саркофаг с Джанет, промокнул бисер пота на лбу сероватым рукавом. Чувствуя качающуюся развязку, она тяжело вздохнула, её грудь просела, улеглась на дно сырым, съёжившимся блином. Пекарь желал вновь и вновь брать её расползающееся тело, продырявливать его толстыми, но умелыми пальцами, сжимать в ладонях, растягивать, складывать, словно атласную ткань в несколько слоёв, вновь раскатывать, ёще раз складывать, наслаждаясь безропотной живой мягкостью, бесконечной властью над ней.
Джанет лежала на столе, окутанная мучным облаком, едва дышала. Ей не нравилось, что он называл её «милой жёнушкой», попахивало тускло, холодно, а она жаждала тепла, которое наполнило бы постепенно хрупкие матовые пузырьки. «Я беспомощна, хотя и пытаюсь сбежать с этой плахи, но тело растёт так медленно, что всё бессмысленно и остаётся ждать, когда Пекарь слепит из меня тапок, поставит в печь, чтобы потом вцепиться в моё хрустящее нутро зубами».
Звонок в дверь надвое расколол плаху. Облако взмыло вверх, окутывая собой жертву и палача. Пекарь вздрогнул, глаза наполнились слезами, он стал похож на ребёнка, у которого в песочнице грубо отняли формочки для куличиков. Джан немного ожила, её сущность, укрытая толстым слоем прохладной муки, уже не так ныла, тело перестало стремительно обрастать мерзкой шершавой коркой, мучитель вынул из неё обросшие клейковиной пальцы.
Опаров, мысленно пытаясь раздавить стальной звук звонка, открыл дверь. За дверью стояла стойкая пелена, он попытался порвать её, она чавкающе хрустнула, вытолкнув на свет приплюснутый в одном месте шар. «Что-то похожее я когда-то видел» – в задумчивости мужчина провёл пальцами по резиновому переднику. На зелёном глянце осталась часть Джанетты, Пекарь брезгливо поморщился.
Из пелены просочились женские руки и схватили Опарова за Эльбрусовский колпак, колпак немедленно стал добычей необычно круглой женщины. «Это же моя бывшая Томочка» – взвизгнул он, пытаясь закрыть дверь, но шар на высокой скорости стремительно вкатился в прихожую. Томочку украшала причёска каре двухмесячной давности, слипшиеся от жира прямые волосы, пучками нависали над глазами, мешая видеть. Пальто свободного кроя мерцало песочным цветом, словно шарик, наполненный гелием и готовый взлететь. Но шарик не взлетел, он подмял под себя Пекаря, Пекарь начал кричать от боли и, упакованный кипящим страхом со сломанной рукой, успел затаиться в массивном шкафу-купе.
Томочка стонала от ненависти, лютой злобы, из стона падали развалины слов, некоторые из них бывший муж улавливал осиротевшими без вершин ушами: «Тварь», «Полжизни», «Лучшие годы», «Погубленная молодость», «Садист-извращенец». Казалось, шар заполнил собой всю квартиру, повсюду валялась обломки стульев, тысячи осколков разбитой посуды, разорванные в клочья занавески, словно гигантская мясорубка выдавила из своего чрева старые вещи, превращая их в жуткий фарш.
Томочка остервенело вкатилась на кухню, в глазах от увиденного проснулись австралийские кролики и начали медленно жевать изумрудную траву. На столе, разомлевшая от тепла, текущего из духовки, спала Она, разлучница. Джанет заметно располнела, облако постепенно осыпалось с её прекрасных форм, обнажая множество крупных пузырей, которыми до сумасшествия восторгался Пекарь. Она разрасталась удивительно быстро, пузыри надувались до размера футбольного мяча и не собирались останавливаться.
Джанет увеличивалась, спокойно глотая пространство. До тошноты пахло дрожжами, перебродившей опарой, горелыми хлебными корками. Живот «милой жёнушки» настиг Томочку в прихожей, что-то булькнуло в её горле, забитом тестом. До Пекаря долетел обугленный лоскут: «Сссссуукххххаааа…хрррррршшшш…». Она ещё пыталась спастись в огромном сиреневом тазу, проплывающем мимо. Таз, не выдержав металлической тяжести, с квакающим чмоканьем растворился в клейкой пучине.
В кухонном окне нарисовалась Луна, начался отлив. Дрожащий Андрей Егорович трясущейся рукой отодвинул дверь шкафа. На волнах «чиабатты» безмолвно покачивалось пальто свободного кроя, шлёпанцы, выброшенные прибоем, валялись на берегу. «ОНА СЪЕЛА ТОМОЧКУ» - мысль колючей проволокой зацепилась за его голову. «МИЛАЯ ЖЁНУШКА СОЖРАЛА ТОМОЧКУ» – забился в истерике Пекарь, потом захохотал. «Хахахахааааааааааа» – Джанетта замерла, притихла, изжога от волос Томочки ещё давала о себе знать. Тесто ежесекундно съёживалось, сбрасывая ненужный балласт из сломанной мебели.
Через несколько минут Пекарь вошёл на кухню, смиренная Джан, укрытая пухом облака, покорно его ждала, томно вздыхала, пузырилась. «Я приготовлю из тебя вкусный хрустящий хлеб с огромными дырками, моя любимая девочка – он поцеловал её мягкую волнующую грудь – но я не хочу потерять тебя навсегда». Мужчина оторвал немного её плоти для новой опары и положил в морозилку. «Моя девочка, ты будешь жить вечно».
В старом зале, в старом зале,
над Михайловской и Невским,
где когда-то мы сидели
то втроем, то впятером,
мне сегодня в темный полдень
поболтать и выпить не с кем —
так и надо, так и надо
и, по сути, поделом.
Ибо что имел — развеял,
погубил, спустил на рынке,
даже первую зазнобу,
даже лучшую слезу.
Но пришел сюда однажды
и подумал по старинке:
все успею, все сумею,
все забуду, все снесу.
Но не тут, не тут-то было —
в старом зале сняты люстры,
перемешана посуда, передвинуты столы,
потому-то в старом зале
и не страшно и не грустно,
просто здесь в провалах света
слишком пристальны углы.
И из них глядит такое,
что забыть не удается, —
лучший друг, и прошлый праздник, и —
неверная жена.
Может быть, сегодня это наконец-то разобьется
и в такой вот темный полдень будет жизнь разрешена.
О, вы все тогда вернитесь, сядьте рядом, дайте слово
никогда меня не бросить и уже не обмануть.
Боже мой, какая осень! Наконец, какая проседь!
Что сегодня ночью делать?
Как мне вам в глаза взглянуть!
Этот раз — последний, точно, я сюда ни разу больше...
Что оставил — то оставил, кто хотел — меня убил.
Вот и все: я стар и страшен,
только никому не должен.
То, что было, все же было.
Было, были, был, был, был...
1987
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
