«А вот и он - больной зуб!»
(Мультфильм «Про птичку Тари»)
«С ума поодиночке сходят. Это только гриппом все вместе болеют»
(мульфтльм «Трое из Простоквашино»)
Если в метро или автобусе (троллейбусе, трамвае, электричке, маршрутке?) внимательно присмотреться к пассажирам, перелистывающим страницы небольших по формату книжечек, а еще лучше - провести социологическое исследование, то результат может повергнуть в шок. Особенно любителей серьезной литературы.
Что читает среднестатистический российский горожанин в транспорте? Ответ однозначный – прозу. Это в 95% случаях. Примерно 4% едущих по своим делам граждан листают популярные журналы, и только один человек из ста изучает специальную литературу (конспекты, рефераты, инструкции к бытовой технике, путеводители и пр.). Встречаются, конечно же, индивидуумы с томиками стихов в руках и отрешенностью во взоре, но это такая редкость, что в статистический подсчет любителей поэзии принимать не стоит. То лишь мои личные наблюдения, или, скажем так, мои собственные исследования. Не более.
Изучая спрос на книги, пользующиеся популярностью у пассажиров, я соответственно задавала и каверзные вопросы читающим гражданам. Почему предпочтение отдано именно этой книге (изданию, тематике, автору)? Зачем читают вообще? Упрежу ухмылки в свой адрес по поводу моих любительских исследований. И так понятно, - читают для того, чтобы повысить свой духовный уровень. Но это, если говорить о чтении вообще. Мы же сейчас говорим о духовном обогащении в сутолоке, давке и шуме. Так что, зачем и почему читает не обремененная личным автотранспортом публика? Отсюда сразу вытекает второй вопрос (они в связке, по-другому и быть не может): кто, почему и зачем пишет этой вечно голодной, тоннами «заглатывающей» печатную продукцию?
Как ни странно, самый распространенный ответ на вопрос «почему вы читаете в транспорте?» - самый простой, просчитываемый и предсказуемый: «чтобы убить время». При этом варианте ответа я всегда спрашивала читателя и о пристрастиях-предпочтениях. Наибольший вес у ответа: «все равно, лишь бы не думать». Или (тоже частый ответ): «это читают все», «мне порекомендовали». Похоже на эпидемию. Не правда ли?
Оказалось, что к «лишь бы не думать» большинство наших сограждан относят: женские иронические детективы, любовные романы и фантастику. И даже радуются, если сюжеты простые и незатейливые. Напрягать извилины, будоражить серое вещество, изображать работу ума по соседству с незнакомыми людьми! Да нет же, нет! Практически все в один голос твердили: «В транспорте мозг должен отдыхать. Ему достаточно восьми (девяти) часового рабочего дня. А как он будет отдыхать, если нужно размышлять, сопоставлять, то есть прерывать отдых?».
Ни один из опрашиваемых не упомянул классиков (как будто их и не существует в природе), а на следующий каверзный вопрос «что читаете дома?» все вспоминали школьную программу и (слава Богу!) все-таки классиков. Кстати, половина из интервьюированных бредит детективами. Тут и новую Маринину вспоминали, и Дашкову, и Акунина. Не обошлось без упоминания народом иностранной любимицы Агаты Кристи (человек десять были крайне удивлены, что писательница не родом из Прибалтики). Но встречались и исключения. Попался один любитель и собиратель всевозможных энциклопедий, который все свободные вечера проводит в обнимку с толстыми познавательными книгами, для которого сухой язык цифр милее художественного описания, например, природы или высоких отношений. Несколько человек признались в любви к серьезным и авторитетным авторам, которых они предпочитают почитывать в тишине и уединении. Модные российские писатели, которых часто называют заумными, тоже не были обойдены. Но о них говорили единицы. Назывались Клюев, Пелевин, Глуховский… Сравнивали их произведения с фильмами из цикла «Кино не для всех». Это хорошо. Даже просто замечательно. Пусть не все читающие находят стоящую литературу, пусть всего один из десятерых, пусть вечерами, пусть «кино не для всех» или словари, но… Не штампованными ж «матрешками» кормить население очень даже не отсталой страны.
Или из меня не получился социолог, или мир сошел с ума. Одно из двух.
Ведь что вытекает из моих наблюдений?
Издательства подстраиваются под массы и штампуют миллионными тиражами литературу, которая не оставляет в умах ни-че-го. Это я все о той же, транспортно-художественной литературе. Кто-то корпит ночами и чахнет днями у компьютеров, чтобы придумать очередные мало кому интересные и не запоминающиеся сюжеты и ситуации в обрамлении примитивнейших диалогов. А народ, которому все равно, что читать, впитывает в себя лишь имя автора, обращает внимание на тираж (оказывается, многие знают о прямой зависимости между количеством изданных экземпляров и гонораром, и даже умудряются высчитывать точные суммы авторских вознаграждений). И чем выше тираж, тем значительнее читательская аудитория - растет, как на дрожжах.
Как-то мне на глаза попалась статья, в которой рассказывалось о том, как и каким образом пишущий человек становится еще и публикуемым. В статье утверждалось, что одного таланта мало. «Первостепенное значение, - делал вывод публицист, - сейчас имеет платежеспособность автора шедевра, выбрасываемого в торговую сеть».
Не секрет, что большинство писателей, к которым пришла популярность, начинали с самиздатовских публикаций. Но в то же время эта тенденция относится как раз не к тем авторам, которых читают тихими вечерами. И мы снова вынуждены спуститься в метро и посмотреть на обложки книг в руках у пассажиров.
Сцепка «читатель-автор» сегодня работает на книжный бизнес. И во главу угла ставится коммерция, как это ни прискорбно. Радует одно: предложение с некоторых пор перекрывает спрос. Неликвиды из серии «лишь бы не думать» оседают на провинциальных складах, а книжное голодание потихоньку восполняется питательными коктейлями из Интернета. Вот где есть сцепка – так это в сети. Несомненно.
И пока издательства сами не шагнут в виртуальное пространство, не наймут ищеек и следопытов для выискивания «действительных бриллиантов», коими российская «паутина» чрезвычайно богата; пока не перекроют линии по штамповке «близнецов-однодневок»; пока не обратят свои взоры на то, что пылится у них в отделах писем и экспедициях, отправлено в архивы и на вечное хранение, или еще страшнее – в утиль, до тех пор современная российская литература будет топтаться на месте. А так хочется верить, что когда-нибудь «читательский грипп» в транспорте закончится. Но жалкие всплески прорывов истинных писателей, порой превращающиеся в огромную волну, все равно будут – талантами, как и всем остальным, Россия богата. Нет, нет – да вырвется какой-нибудь гений на издательский Олимп, не имеющий средств и поручителей. На него опасливо поставят и выиграют. Но это уже другая история. О рулетке удачи. Рулетке судьбы. Или, если хотите – судьбе-рулетке.
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю – не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами – той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена – кто знает? – не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: «Услышь!»
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: «Почто меня оставил?!»
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль – не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы – но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ -
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев -
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху -
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней – добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий -
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел – и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так – то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене – туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед – раз перспектива умереть
доступна глазу -
кто издали
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то – как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, -
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат – идолища с ликом
старьевщика – для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору -
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней – комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега -
отбросов света, падающих с неба, -
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли – задом наперед -
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
март – апрель 1970
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
