То ж, что мы живем безумной, вполне безумной, сумасшедшей жизнью, это не слова, не сравнение, не преувеличение, а самое простое утверждение того, что есть
*
Когда-то давным-давно я, молодой провинциал, пошёл в Эрмитаж смотреть шедевры. В том числе БОГАТЕЙШУЮ коллекцию французов начала века. Я пошёл подготовленный, вжатый как следует в понимание того, как интересно будет то, что я увижу. Я был серьёзным провинциалом, я шёл ощутить чудо движения образов («особенно стоит взглянуть на «Танец» Матисса!»), а может быть узнать и чудо взлёта на уровень богов, мгновенного, возможно, – я даже был готов к последующему болезненному упаданию в обыденность.
Когда я увидел этот ТАНЕЦ, впечатление было, разумеется, сильным, – разумеется. Такое количество синего и красного вместе дало по глазам весьма ощутимо. Как будто кто-то гаркнул в самое ухо, да ещё через мегафон – Х-РРААА!
Конечно, эта громадина оглушает при первом взгляде – я это испытал. А дальше, из-под эха, сквозь мелеющее чувство огромности, начало проступать удивление. А потом и обида. Пять красных искаженных, разнообразно изогнутых, фигур на картине действительно изображали что-то вроде танца. Одна фигура шла на цыпочках, подняв руки. Другая поджала ногу и, расставив руки, нагнула голову. Две следующих были изображены в позах футболистов, перебрасывающих высокий пас. Всё это, при некотором воображении, можно было вполне счесть за танец. Пятая фигура, правда, не танцевала, а упав, волочилась за остальными по зелёному пятну (это был холм – я сразу сообразил)…
Уже тогда я понял, почему волочилась, а не топала пятая фигура. Подними её на ноги, она совпала бы с другой красной фигурой и растворилась бы, выкрашенная в тот же цвет. Теперь я уже понимаю больше – фигурам явно не хватало пространства, несмотря на громадные размеры полотна, им некуда было танцевать, им некуда было даже выпрямиться. Рисовальщик не справился с композицией.
Но, ведь, и ТАНЦА я не увидел! То, что было нарисовано, никак не могло быть танцем, потому что было ПРОСТО нарисованными фигурами. Картина была ПРОСТО необычной. Но надо ещё подчеркнуть – БЫЛА. Была тогда, когда люди ещё умели видеть картины и переелись настоящим искусством.
Тогда, в молодости, я был обеспокоен. Я не увидел Матисса! Я его не понял! Я, получается, не вырос до уровня нормального интеллигентного человека! Даже сейчас, во времена некоторого одичания духовных людей, считается дурным тоном не сказать при случае с глубоким чувством: «О! Матисс! Ооо!»
Ну, и что? – спросят меня в этом месте. Тебе не нравится, а мне нравится. Ты не видишь, а я вижу. Это же – искусство! Однозначных оценок нет.
Нууу, если нравится, надо смотреть! Кто ж будет спорить. Название – это условность, в конце концов. К тому же имеет место быть удовольствие от возможности сказать самому себе и остальным прочим: «Я видел великую картину великого Матисса! Теперь можно умереть спокойно».
Ни в коей мере не хочу ФАНАТАМ препятствовать в получении такого удовольствия. Более того – прошу у них прощения, если обидел их. Любой культ требует осторожного с ним обращения. Что культ Малевича, что культ Матисса…
Но, искусство и вправду предполагает очень личное восприятие. Я бы даже сказал – интимное. Каждый видит своё. И говорить, что человек, не любящий смотреть Матисса, а любящий, скажем, любоваться заруганным и презираемым Семирадским, есть человек недостаточный – жлобство. Так же, как и говорить обратное. Шут его знает, что он там видит, а увидев – чувствует. Чужая душа потёмки.
Но я-то шёл увидеть ТАНЕЦ. Я читал, что там, у Анри Матисса, – удивительное движение красного на синем. Я воображением своим пробовал сдвинуть фигуры, пустить их по кругу, как-то расшевелить их. Они, под прессом моего воображения, могли совершить только пару скачков, волоча за собой пятую, лежащую. Я пробовал поймать узор расставленных этих фигур (пусть не движутся – шут с ними!) – я помнил прекрасно, что Матисс умело использовал декоративные мотивы, я был подготовлен. Узор получался скучноватым. Детским. Расплывшимся.
Античные вазы посмотрел бы, что ли! (Так я думал)
Почему, спрашиваю я уже сейчас, полны движением рисунки кроманьонцев, пещерных людей? Даже те, что нарисованы просто чёрточками? Они бегают, эти фигурки, кричат, машут руками. Почему я вижу это движение? Я уже не говорю про быков и оленей, которые падают, оглядываются, умирают…
Там работали настоящие художники, видимо. Другого ответа у меня нет.
С тех времён я помню свою махонькую обиду на Эрмитаж – меня элементарно надули. Хотя обижаться надо было на тех, кто написал о Матиссе научную чушь. Но тогда я обиделся на Эрмитаж. Я шёл смотреть произведение живописи. А мне подсунули АРТЕФАКТ. Вещь, которая наделала много шуму чёрти когда, помогла кому-то освободиться от хороших денег, вещь, обозначившую собой революционный этап в истории изобразительного искусства, и этим, безусловно, замечательную… Но – АРТЕФАКТ. Хотя, и слыхал я мнение, что картина это то, что нарисовано красками. «Танец» был, безусловно, нарисован красками и попадал под определение.
Второй раз смотреть полотнище это не имело смысла. Вопль в ухо – это разовый эффект. Один раз попадёшься – другой раз уже не испугаешься. А медитировать над тем, что написано красками, я считал занятием межеумочным. И по-сейчас считаю. Для медитации придуманы чёрный квадрат, красная звезда и слова СВОБОДА САМОВЫРАЖЕНИЯ.
Я, как правило, смотрю на картину, а не на подпись и ценник. Да, «Красные рыбки» сделаны неплохо, хотя и подпорчены какими-то зелёными мазюками с краёв, но король явно вышел прогуляться без штанов на мой непросвещённый взгляд, а Анри Матисс так и не научился толком рисовать. Не сумел продвинуться дальше полосок в цветочек, хотя и наделал много шуму в свое время, и что-то там сдвинул (молодчина!), да и русского купца Щукина, скупавшего его картины за дурные свои миллионы, обаял, Простой был этот Щукин, безыскусный, хотя и с присвистом неким в мозгах, К революционному душою пылал, к неакадемичному. Пользовал в покупке картин чудовищный в своём простодушии принцип: «Если, увидев картину, ты испытываешь психологический шок – покупай её».
И получил, что хотел. И все получили. Категорически новое, абсолютно не такое, как было, очень отличающееся. Орущее в ухо. Дающее возможность испытать шок. При первом смотрении.
Вот в этом месте я и поймал искусствоведов за руку на их фокусе, на их ловком перекидывании шарика под другую баночку. То, что имеет громадное значение, как СВИДЕТЕЛЬСТВО, как АРТЕФАКТ, выдаётся ими за выдающееся ПРОИЗВЕДЕНИЕ ИСКУССТВА. Маленькая неточность, позволяющая до сих самых пор очень многое непозволительное.
Обида на Эрмитаж осталась, а обида на Матисса вдруг прошла. Я вдруг представил, как этот парижский Остап Бендер втюхивает любителю искусств, трогательно доверчивому и по подбородок набитому деньгами дилетанту, парижский вариант картины «Большевики пишут письмо Чемберлену». Я сообразил как много надо ловкости и труда, чтобы подготовить и провернуть ТАКОЕ дельце. Я зауважал этого весёлого проходимца – не каждый сумеет ТАК перекинуть шарф через шею.
Другое дело, что проделки бендеров в реальной жизни дают начало очень серьёзным финановым процессам. Холсты с полосками и пятнами чудесным образом обретают неуничтожимый и постоянно растущий номинал стоимости. А потом лезут этим номиналом в подсознание глазеющих – что-то тут важное, значит. И порождают ИСКУССТВОВЕДОВ. Тех, кто научно объясняет, что уродливое прекрасно, а тривиальное – сложно. Раз уж так дорого стоит.
А Матисс – это оптимизм и душевное здоровье. Ему повезло однажды и, скорее всего, он был благодарен провидению, приведшему Сергея Ивановича Щукина в Париж.
*
Одна из самых дорогих картин в мире, картина, входящая в десятку самых страшных, – Эдвард Мунк, «Крик».
На переднем плане – овощ, вздутый кабачок, с нарисованными на нём, как бы выпученными, глазами, и нарисованными же дырками носа и ртом, открытым буквою «О». Это – голова. Прижатые к щекам ОЧЕНЬ СТРАШНОГО овоща лепёхи-руки, и вниз – повисшее что-то – тело. Красным и чёрным намазано сверху. За чучелом обозначена большая лужа, и ровнёхонько, по линеечке, наискось, – что-то, вроде перил на отмостках. И две узкие, но уже человеческие фигуры – подалее.
Картина действительно отвратительна – найдите и посмотрите обязательно, чтобы проверить. И не бойтесь. Она не страшная. Текстами комментариев в УЖАС переименовано ОТВРАЩЕНИЕ. Потерпите один раз!
Хуже того – картина тривиальна. Чучело, как обозначение страшного, рот буквою «О», как обозначение крика, неопрятная мазня вокруг, как обозначение душевного смятения, ровнёхонькая линия перил под острым углом, как обозначение боли.
Вот что пишет о ней, об этой картине, какой-то профессиональный любитель прекрасного: «Живопись сложного эмоционального клубка, живопись не внешних форм и цветов, а внутренний выплеск, переданный кистью и красками, ясно и недвусмысленно ощущается людьми. Что хотел сказать Эдвард Мунк? По-моему, вот прямо, что хотел, то и сказал! И все услышали: множество отсылок в массовой культуре, ажиотаж среди коллекционеров, обращения к «Крику» других художников, масса интерпретаций искусствоведов, психиатров, социологов, просто большие деньги на аукционах, и, как справедливо отмечается, деньги платятся не столько за имя живописца, сколько именно за само произведение».
Посмотрите эту картинку, только своими глазами, обязательно СВОИМИ. И попробуйте почувствовать САМИ, что он хотел сказать. Самостоятельность тут очень нужна, поскольку уверенно направляет нас в идеологически верное русло умелая рука искусствоведа: «множество отсылок… ажиотаж… деньги платятся не столько за имя…».
Потому ещё, что там же этот профессионал плюёт нам с вами с метра в рожу: «картина… являет собой хрестоматийный пример понятности живописи широкому кругу зрителей». Нам, то есть, с вами.
Картина (объясняется нам) писалась в минуты депрессии, сам художник в дневнике, на раме, на обороте картины, везде, где мог, описал, что он почувствовал, как он был поражён… эт цетера…
Включаем всё-таки здравый смысл: результаты депрессии, как правило, уничтожают те, кто эту депрессию пережил. Многочисленные записи заставляют подозревать несколько наивную по нашим временам РАСКРУТКУ. Не так ли?
Искусствовед, которого я процитировал, прокололся в своей статейке – дальше по тексту он поместил две репродукции НАСТОЯЩИХ картин Мунка: «Больной ребёнок» и «Ночь в Сент-Клу». Гениальные картины. Глубочайшие. И очень страшные, на мой взгляд, картины. По настоящему страшные. По-взрослому.
На взгляд человека, принадлежащего к «широкому кругу».
На фоне которых особенно убого выглядит самая страшная в мире картина.
Посмотрите обязательно! И «Мадонну» посмотрите, и «Меланхолию» и «Автопортрет»… Их стоит посмотреть не раз и не два, в отличие от «Крика». Тут и вправду – «живопись сложного эмоционального клубка, живопись не внешних форм и цветов, а внутренний выплеск, переданный кистью и красками…»
Вот бы написать про этот «Крик»! Роман! Повесть! Новеллку! Но только – правду! Эх, если б я умел!
…Как однажды обозлился гениальный художник на нас с вами, всех. На нас, не покупающих его, кровью написанные, картины. А пялящихся на всякую дичь вокруг. Да, на нищету свою, да на жизнь свою собачью. Написать бы, как он решил отомстить, плюнуть нам всем в наши рожи бессмысленные. Как и с какой болью в суставах сумел он исковеркать свою руку, которая и в беспамятстве, и в депрессии не стала бы пачкать, а стала бы ПИСАТЬ. Как бы рассказать про это – ломает себе пальцы, малюет этот «Крик», и мстительно вывешивает его – с метра в рожу нам с вами, как тот искусствовед – нате! Вот эту БОТВУ вы увидите и купите, широкий круг!
И получает ха-ароший плевок в ответ. Картину действительно покупают на голубом глазу, с энтузиазмом делают событием, и дают художнику деньги. Большие деньги. И он их берёт и, оплеванный настоящими деньгами, ползёт делать копии с этой, как бы в приступе депрессии сделанной, картинки, и малевать что-то подобное ещё, ломая себе пальцы и глаза. И умирает через много-много лет с пониманием того, что его имя, имя Эдварда Мунка, навеки будет теперь связано с «Криком», а не с его КАРТИНАМИ.
Трагедия, ведь, получается. Самая настоящая трагедия. Сюжет для драмы! Это вам не Матисс-Бендер! Мунк был ХУДОЖНИКОМ! Он понимал, что делал.
Хотя в жизни, наверняка, было всё проще и пакостнее. Достала бедность. Посоветовал умный человек, как быть, что попробовать. А может и взялся помочь, да рискнуть, да подзаработать уж. Придумали историю. Простенькую, конечно. Художник, ранимая личность, депрессия… Поверят… Он и вправду нервный был человек… Художник быстренько, не заморачиваясь особо, мажет. Никаких не ломая себе пальцев, а – для заработка. Пишет легенду на обороте картины и в дневник – поскольку дневники придуманы, чтобы их показывали друзьям и знакомым. Шепнули одной даме, другой, третьей. Журналистов подобрали. Обронили мимоходом про депрессию… И помчался народ смотреть на результат депрессии – интересно же! Шум, гам, маленький или большой скандал, дамские слёзы – до чего довели мужчину… Солидные люди перепугались – как бы в ретрограды не загреметь… Фрейд, глубины подсознания… Действительно впечатление сильное – невозможная же дрянь… Всё такое, прочее… Шум поддержали, как смогли…
Картина стала ИЗВЕСТНОЙ.
Тогда, в конце девятнадцатого века, такие штуки дешевле стоили.
Но конец истории – всё тот же. Есть Эдвард Мунк «Крика». А другой Эдвард Мунк – где-то в искусствоведческом чулане.
*
За что платят деньги? Хороший вопрос! «Широкий круг зрителей» не имеет денег на финансовую оценку труда настоящего художника. Я бы с удовольствием купил бы пару-другую картин в тех галерейках, где бывал. Но у меня нет ТАКИХ денег. И нет виллы, где можно было бы НОРМАЛЬНО поместить эти картины.
А за что платит УЗКИЙ круг, имеющий такие виллы и такие деньги? Будем иметь в виду реальных людей, а не персонажей дамских романов.
За картины, я думаю. За что-то, нарисованное красками. Только не за искусство, если говорить о нашем времени. Вкладываются деньги в живопись, как в надёжный финансовый актив. Скорее всего, из-за возможности перепродать с прибылью или уйти от налогов. За доказуемую ИЗВЕСТНОСТЬ, другими словами, платят. За шум, за скандал, и за соответствие устоявшимся за сто лет критериям ценности…
А за что платил деньги этот самый УЗКИЙ круг ТОГДА? А, ведь, тоже, пожалуй, не за искусство.
За шум. За скандал. И за НЕСООТВЕТСТВИЕ устоявшимся за триста лет ценностям.
Иногда шумели и скандалили одни, в другой раз – другие, а то и – третьи, какие-нибудь. Вероятность того, что ИЗВЕСТНОСТЬ обретёт действительно хорошая живопись, была.
Деньги имеют серьёзные люди и платят серьёзные люди только за серьёзные ВЕЩИ, за проверяемые категории, за факты. А искусство проверяемой категорией не сделаешь.
Были, правда, ещё русские купцы, не знавшие, куда девать эти самые деньги. Большевикам отдать или революционное искусство поддержать. Но, ведь, и они платили не за искусство, а за ИДЕИ. Россия – страна сумасшедших.
Но за ИСКУССТВО, по моему, не платили нигде и никогда.
Десять самых дорогих картин в мире. Взгляните на разные варианты этой десятки.
Сезанн. Ван-Гог. Прекрасная картина Тициана. Великолепный Ренуар. Рубенс. «Мальчик с трубкой» – не самый уродливый Пикассо. Неплохие работы Климта.
И рядом – кусок обоев какого-то Поллака. Мазня Виллема де Кунинга, Раскрашенная фотография Мэрлин Монро от Уорхола. Тот же Пикассо – «Портрет Доры Маар» с поросячьим рыльцем вместо уха. Марк Ротко – образцы закрашенных оранжевой краской холстин. Ещё один кусок обоев от какого-то Джаспера Джонса.
Чушь. Свалка. Сумасшедшие на марше.
Вот тут и начинается морока.
Художнику надо платить. Платить много, если художник хороший. Иначе он ничего не сможет. Иначе он будет добывать на пропитание посторонним заработком или быстрой и технологичной бульварной мазнёй. Кто должен платить художнику? Вот и ответьте!
Богачи не видят искусства, поскольку они – богачи. Их чувства заточены под прибыль, иначе они были бы нами, бедняками. В царской России художников подкармливало и выискивало государство. Казна. Но там, в девятнадцатом веке, были социальные слои, презренные аристократы, образованные люди, профессора и академики. Там был настоящий ОЦЕНЩИК. Но такой оценщик консервативен, согласитесь. Двадцатый век породил оценщиков других – спекулянтов, дилеров, в сути своей – проходимцев. Но эти проходимцы нашли способ продавать искусство тем, у кого были деньги. И начали богатеть художники.
Но не все. Доходили до меня слухи о том, сколько прекрасных живописцев погубила эпоха модерна. Мы их никогда не узнаем.
Спекуляция тут же, обретя устойчивость, показала свиное своё рыло – деньги стали платить за СКАНДАЛ, как за доказательство известности.
И двадцатый век оказался веком уничтожения изобразительного искусства.
Художники разучились рисовать. Живописью стали называть поделки в стиле АНИМЕ и файн-арта, жульнические выверты Марка Ротко и Энди Уорхола, ляпы, мазки, обработку холста из пульверизатора и прочая, и прочая, и прочая.
Кто должен оценивать искусство? Искусствоведы лукавы и черпают фундаментальные критерии из психологических и финансовых прогнозов арт-скупщиков. Искусствоведы предпочитают не знать сути работы почтенных сих личностей. А суть не сложна – всучить селиконовое пирожное вместо хлеба насущного, продать мочу вместо родниковой воды.
Кто должен платить художнику? Тому, кто – художник, а не мини-Уорхолл. Или он всё-таки обречён быть монахом-бессеребренником? Или изобразительное искусство не нужно вообще?
Попробуйте, ответьте!
Я не знаю ответа.
Анциферова. Жанна. Сложена
была на диво. В рубенсовском вкусе.
В фамилии и имени всегда
скрывалась офицерская жена.
Курсант-подводник оказался в курсе
голландской школы живописи. Да
простит мне Бог, но все-таки как вещ
бывает голос пионерской речи!
А так мы выражали свой восторг:
«Берешь все это в руки, маешь вещь!»
и «Эти ноги на мои бы плечи!»
...Теперь вокруг нее – Владивосток,
сырые сопки, бухты, облака.
Медведица, глядящаяся в спальню,
и пихта, заменяющая ель.
Одна шестая вправду велика.
Ложась в постель, как циркуль в готовальню,
она глядит на флотскую шинель,
и пуговицы, блещущие в ряд,
напоминают фонари квартала
и детство и, мгновение спустя,
огромный, черный, мокрый Ленинград,
откуда прямо с выпускного бала
перешагнула на корабль шутя.
Счастливица? Да. Кройка и шитье.
Работа в клубе. Рейды по горящим
осенним сопкам. Стирка дотемна.
Да и воспоминанья у нее
сливаются все больше с настоящим:
из двадцати восьми своих она
двенадцать лет живет уже вдали
от всех объектов памяти, при муже.
Подлодка выплывает из пучин.
Поселок спит. И на краю земли
дверь хлопает. И делается уже
от следствий расстояние причин.
Бомбардировщик стонет в облаках.
Хорал лягушек рвется из канавы.
Позванивает горка хрусталя
во время каждой стойки на руках.
И музыка струится с Окинавы,
журнала мод страницы шевеля.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
