ДИКИЕ ПЧЕЛЫ НА СОЛНЕЧНОМ ЛУГУ. Поэзия Олега Жданова
Наши упрямые разногласия в оценке чужих текстов настолько часты, что стороннему наблюдателю трудно поверить в ту искреннюю симпатию, которую я испытываю к поэтическому дарованию Олега Жданова. И это – именно симпатия, притяжение, вполне объяснимое тем, что структура метафоры у нас с ним одна и та же. По крайней мере, в тех моих стихотворениях, которыми я дорожу безмерно и подобные которым уже не смогу написать больше никогда.
Вот его стихотворение «ДЕВОЧКА». Воздушная пастель ассоциаций в тонко выписанном воспоминании о влюбленности.
«девочка, распахнутая в август». – Первая же строчка – начало и конец, эмоциональное повторение чувства, которое испытал герой когда-то и стремится испытать теперь, чтобы избавиться от боли. Динамика переживания уже со второй строчки выявляется во всей силе –
сон в раскатах солнца изнемог.
замертво настигнутая радость,
вдох-
в выдохе-остывшее сиянье.
в воздухе-ручьи от тяжких кос.
я с тобой-обрушенной и ранней-
врозь. –
Нежное напряжение звукоряда достигается за счет акцентирования «н». «Сон в раскатах солнца изнемог» – сложно выстроенный троп, где каждое слово – символ. Страстная мечта о несбывшемся счастье героя – и усталость от избытка страсти, от вероятной радости, не догнав которую, падаешь замертво. И снова мчишься вдогонку:
всё к тебе-огни, тоска, сонеты,
близкий смех, придушенный огляд,
тишины свирепый громкий ад,
тьма да след несбывшийся каретный.
«Тишины свирепый громкий ад» – можно ли более концентрированно обозначить одиночество героя? Оксюморон «громкий ад … тишины» тут более чем уместен, поскольку ощущение передано точно.
Еще одно переживание-проживание, – описанное, как явь, но это всего лишь память о явленном, и – оживает происходившее когда-то. Читатель – в самой гуще эмоционального впечатления, он слышит телефонный звонок, обеспокоенный голос, видит смятение героя, чувствует печаль экзистенциального одиночества внутри вечности –«неба родимого тьма, звёздный рассерженный хлам».
ТРИЛИСТНИК ВОЗРОЖДЕНИЯ
ЗВОНОЧКИ
ночью
звоночки
отца:
"куда вытворяешь, пацан!
чем воскрешается мать?
скоро вам будет светать.
в наших окошках свет,
только меня там -".
тихо и – лихо –один.
только звоночки дзинь-дзинь.
голос, а плоти нет.
страшный живой секрет.
выпрыгну -
в небо -
с крыльца!
куда вытворяешь, пацан!
неба родимого тьма,
звёздный рассерженный хлам.
«Трилистник возрождения» – перекличка с Иннокентием Анненским, иррациональное сопоставление достоверных ассоциаций. Снова – многокомпонентные метафоры. «тихо и – лихо – один» как ощущение одиночества снаружи и внутри, трансцендентно и имманентно, буквально и метафизически. «страшный живой секрет» – почти физиологическая констатация горестной утраты, словно очевидность сердечного трепета героя, вновь и вновь воссоздающего картину эмоциональной памяти.
Еще одно стихотворение, посвященное памяти отца. Текст – сложноцветная развернутая метафора мандельштамовской «луговины, где жизнь не бежит». Она встает перед взором автора во всей неземной красоте и полноте любви к погибшему отцу, чей орден ныне – бабочка его подвига, и пули стали дикими пчелами. А жизнь продолжается, и «пух тополиный горит», и цветет бессмертник вечной памяти.
ДИКИЕ ПЧЕЛЫ
памяти моего отца
Если жизнь Роза, то смерть - нимб из Её шипов
Дж. Пристли.
Вот вечное небо Андрея Болконского,
знамени древко у ног,
и пули как пчёлы - тугие и звонкие,-
у пули так много хлопот.
Вдруг бабочка тихая выцветшим орденом
на сонную грудь опадёт.
где вечность для битвы - мгновенье для гордости:
бабочки светел полёт.
Бессмертник глазастый пахнет так яростно,
да пух тополиный горит.
меняю я пуд неслучившейся старости
на полное небо любви.
Как хорошо наблюдать мне за облаком,
плывущим сквозь дивный тот луг,
но вечера прежде кончится молодость-
дикие пчёлы вокруг.
Стихотворение: «В рисунках детских весело и страшно…» Метафизическое пространство альбомного листка, в котором герою куда уютнее, чем в разбитой реальности повседневного ужаса. Но ужас проникает и в рисунок, и вот уже дым –это черный змей, вползающий в трубу, и «смуглый ворон» ощутимей «блестящего рыцаря».
В рисунках детских весело и страшно.
Вот папа (церковь, гоблин, башня),
И в каждом из углов блестит луна;
В трубу вползает дым, он чёрный - чёрный;
Блестящий рыцарь, храбрый и зачётный,
Да смуглый ворон, тёмен и пернат.
Механик здесь другой - всё потому иначе:
Смешливый детский бог, а в коридоре мячик, -
Торопятся, бегут, считают этажи …
За окнами - всё ночь, всё вдребезги, по краю.
Ни почты, ни весны - я прячусь... - настигают.
Ты дорисуй меня - я здесь останусь жить.
Иррациональное торжествует, и жизнь кажется собранием звуков, тканью их завораживающей цветописи. И становится ясно, что лоно изящной словесности – самый надежный приют для того, чья поэзия – судьба.
А здесь жила Петрова. Не могу
припомнить даже имени. Ей-Богу.
Покажется, наверное, что лгу,
а я – не помню. К этому порогу
я часто приближался на бегу,
но только дважды... Нет, не берегу
как память, ибо если бы помногу,
то вспомнил бы... А так вот – ни гу-гу.
Верней, не так. Скорей, наоборот
все было бы. Но нет и разговору
о чем-то ярком... Дьявол разберет!
Лишь помню, как в полуночную пору,
когда ворвался муж, я – сумасброд -
подобно удирающему вору,
с балкона на асфальт по светофору
сползал по-рачьи, задом наперед.
Теперь она в милиции. Стучит
машинкою. Отжившие матроны
глядят в окно. Там дерево торчит.
На дереве беснуются вороны.
И опись над кареткою кричит:
«Расстрелянные в августе патроны».
Из сумки вылезают макароны.
И за стеной уборная журчит.
Трагедия? О если бы.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
