Читая новое творение Ксаны Василенко или без устали перечитывая уже хорошо знакомое, всякий раз поражаешься цельности поэтической конструкции.
Стихотворения похожи на россыпи крымских камешков и причудливо окрашенных морем ракушек, но не тех, что в изобилии шуршат под ногами идущего вдоль моря, а – интуитивно предпочтённых, с любовью отобранных и естественно обживающих поэтическое и житейское пространство талантливого художника слова.
Необычайная восприимчивость по отношению ко всему, что отвечает природной сущности человека, и – в момент наивысшего духовного подъема – уравнивает его в правах с Творцом, а в бессмысленной и безоговорочной низости повседневной инерции существования – с падшим ангелом, составляет ткань поэтического повествования Ксаны Василенко.
Одухотворенная бесстрастность и безусловное приятие всего, чем жив человек и человечество, исключение оценочных суждений и подчеркивание внутренней красоты любого явления Бытия, будь то житейская коллизия или спор ветра и солнца с набухающей непролитым ливнем тучей – в природе творческого мировосприятия поэта.
Хорошего поэта всегда хочется сравнить с другим хорошим поэтом, тем самым удостоверив уникальность первого. Это – трудно, поскольку хороший поэт полиморфичен, его просодия многообразна и отвечает стилистике изложения мысли, теме, точности эмоционального ощущения. Смотрю на строчки:
«Из Симеиза был гонец,
Сказал – смягчилась Ваша Светлость,
Ожил сапфировый птенец
В стеклянном шаре, и оседлость
Вдруг покачнулась.»
Слышу Пастернака: «Я клавишей стаю кормил с руки…». Ощущаю внутреннее родство «сапфирового птенца в стеклянном шаре» и пастернаковского лучика-уголька, выдувающего радугу.
«Вот луч, покатясь с паутины, залег
В крапиве, но, кажется, это ненадолго,
И миг недалек, как его уголек
В кустах разожжется и выдует радугу.»
Внезапная отсылка к Цветаевой: «Вот опять – окно, Где опять – не спят…» в строчках:
«…Не спит квартира-переправа,
А безответственная дверь
Совсем её не охраняет.
Астигматизм глазка растёт.
Ночами слышно: "Няня, няня!"
Потом дыханье – кто-то пьёт
Чаёк из чашки…»
И – почти одновременно – к Ахматовой, медовому потоку точных и прочных метафор: «Ты говоришь – моя страна грешна, А я скажу – твоя страна безбожна.» Необычайная глубина сопереживания чьей-то безвыходности – и есть выход.
«Оказавшись внутри циклопических вихрей-воронок
мелких ссор, обещаний, приветов-приколов с утра,
матюгов и т.д., притворись бездыханным, крысёнок.
Знаешь, сколько в Московии гибнет от колотых ран,
напоровшись на рог изобилия? – Сотнями в сутки!..»
«…Мы ещё поживём на московской просроченной каше,
этот город без нас никогда не сумеет уже…»
Удивительно точно изложена в этом стихотворении бессмысленно жестокая коллизия, следствие разрыва столь естественных взаимосвязей украинцев и россиян. Нелепые амбиции политиков сломали множество судеб и только поэт заступается за безжалостно униженных и беспощадно оскорбленных, разделяет их долю и подсказывает: есть надежда…
Поэт и литературовед Олег Жданов когда-то подробно разобрал поэму Ксаны Василенко «История Лотты». Мне понятно его желание взвешивать каждую строчку, согласно откликаясь или осторожно возражая автору в живом и непосредственном диалоге. Именно – диалоге, потому что каждая строчка Ксаны Василенко отзывается в твоей мысли и по прочтении ты чувствуешь прилив творческих сил и ощущаешь поэтическое плечо единомышленника.
Какая радость – знать, что прекрасный поэт живет на свете, одухотворяя Бытие и давая надежду на лучшее каждому живущему...
Иаков сказал: Не отпущу Тебя, пока не благословишь меня.
Бытие, 32, 26.
Всё снаружи готово. Раскрыта щель. Выкарабкивайся, балда!
Кислый запах алькова. Щелчок клещей, отсекающих навсегда.
Но в приветственном крике – тоска, тоска. Изначально – конец, конец.
Из тебе предназначенного соска насыщается брат-близнец.
Мой большой первородный косматый брат. Исполать тебе, дураку.
Человек – это тот, кто умеет врать. Мне дано. Я могу, могу.
Мы вдвоем, мы одни, мы одних кровей. Я люблю тебя. Ты мой враг.
Полведра чечевицы – и я первей. Всё, свободен. Гуляй, дурак.
Словно черный мешок голова слепца. Он сердит, не меня зовёт.
Невеликий грешок – обмануть отца, если ставка – Завет, Завет.
Я – другой. Привлечен. Поднялся с колен. К стариковской груди прижат.
Дело кончено. Проклят. Благословен. Что осталось? Бежать, бежать.
Крики дикой чужбины. Бездонный зной. Крики чаек, скота, шпанья.
Крики самки, кончающей подо мной. Крики первенца – кровь моя.
Ненавидеть жену. Презирать нагой. Подминать на чужом одре.
В это время мечтать о другой, другой: о прекрасной сестре, сестре.
Добиваться сестрицы. Семь лет – рабом их отца. Быть рабом раба.
Загородки. Границы. Об стенку лбом. Жизнь – проигранная борьба.
Я хочу. Я хочу. Насейчас. Навек. До утра. До последних дат.
Я сильнее желания. Человек – это тот, кто умеет ждать.
До родимого дома семь дней пути. Возвращаюсь – почти сдаюсь.
Брат, охотник, кулема, прости, прости. Не сердись, я боюсь, боюсь.
...Эта пыль золотая косых песков, эта стая сухих пустот –
этот сон. Никогда я не видел снов. Человек? Человек – суть тот,
кто срывает резьбу заводных орбит, дабы вольной звездой бродить.
Человек – это тот, кто умеет бить. Слышишь, Боже? Умеет бить.
Равнозначные роли живых картин – кто по краю, кто посреди?
Это ты в моей воле, мой Господин. Победи – или отойди.
Привкус легкой победы. Дела, дела. Эко хлебово заварил.
Для семьи, для народа земля мала. Здесь зовут меня - Израиль.
Я – народ. Я – семья. Я один, как гриб. Загляни в себя: это я.
Человек? Человек – он тогда погиб. Сыновья растут, сыновья.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
