Если какая-нибудь неприятность может случиться, она случается обязательно.
Закон Мэрфи
Конечно же, надо не топтать ложные летописи, а писать летописи ПРОСТО, как таковые летописи. Но это – занятие профессиональное и весьма трудоёмкое. Одно только определение границ достоверности чего стоит! А отработка методологии! А тренировка невзыскательности взгляда, а подбирание подробностей честное и научно равнодушное! И главное, ведь, – открытая методология, доказуемость и проверяемость. Рифмы тут – пятая нога, тот завиток, ради которого и пренебречь можно сгоряча повседневностью.
Можно читать Тургенева, когда озлишься косноязычием и дерьмословием современников, – нужно даже! Но ведь слова несут смысл, как ни увёртывайся от того. А от чтения неопасливого, восторженного мировоззрение писателя подсознательно просачивается в нас. Просачивается в нас мировоззрение человека не дельного, рантье, а потому – ограниченного в накопленных фактах и смелого в суждениях о том, что представляется ему понятным в силу спрятанности от него, в силу инстинктивного нерассмотрения какими трудами иных людей даются блуждания его с ружьецом. И если в повседневности двух или трёхдневной мы и в силах руководствоваться здравыми мыслями, то в чём-нибудь более распространённом, в судьбах страны своей, например, мы уже автоматически отключаем трезвый рассудок, переходя с облегчением на мощную базу данных, заложенную в нас чтением или глазеньем. Мы перестаём думать, а начинаем перебрасываться формулами.
Но это – профессия. Профанам остаются дневники, которые, безусловно, имеют ценность, коли пишутся честно, то есть для себя, но которые подразумевают, что человек живёт в роскоши. Роскошь уединения и роскошь неторопливости, роскошь владения пером и роскошь сознания ценности собственной – не много ли? Кстати бы отметить и то, что люди, чьи дневники были бы интересны особенно, дневников не напишут именно в силу того, чем они интересны: вечная работа, а, стало быть, вечная нищета, спешка за фактами и перегруз на барщине, да ещё небрежение вычурностью – куда им ещё! А внятная запись околичностей работы – уже вычурность для текучки жизни, критическое отношение к самому себе, непременное у результативно работающих, и пренебрежение миром внутренним, отношение к нему, как к сортиру, где подолгу сидят только господа со склонностями, обязательно вырабатывается у тех, чьи суждения, как правило, имеют вероятность состояться. Такие люди знают происходящее досконально, выводы их просты и не глобальны, и потому верны, лишены созвучий и рифм – и потому не лишены логики. Такие люди чувствуют своё время. Но они как раз и не пишут дневников.
(У цивилизованных наций, я подозреваю, дневники заменяются национальными привычками, в которых и следует, вероятно, искать Бога. В привычках чистоплотности, например).
А как было бы интересно читать дневник андроповских, положим, времён. Дней мрачного удовлетворения и пасмурной ясности. Власть, не умея протолкнуть товар через райкомы и склады свои, попыталась вспомнить о чести, попыталась вырезать гангрену, а заодно и шугануть лоботрясов, тех, кто, собственно, и раздражал людей в Империи: инженеришек фарцующих, девочек конторских, мечтателей - тех, будущих реформаторов, а тогда – обычных общественников и туристов, за свободолюбие выдававших ненависть свою ко всякой упорядоченной деятельности. Империя была очень средневековой и очень литературной – она держалась на текстах. Уже – на плохих текстах. Попытка та ловить по магазинам и кинотеатрам тех, кто должен был отбывать срок на работе, внесла, помимо насмешки к убогости правящей, ещё и некое одичалое удовлетворение в души нормальных рабов её, работников... (Прав, прав Бродский в ненависти к языку нашему: раб и работник в нём – от одного корня!) Но она же и заставила нас НЕ ПОНЯТЬ, что единственный дельный генсек наш попытался взять за горло Орду и поплатился за это жизнью. Рабы обычные, усмехаясь, смотрели, как милиционеры и дружинники, конфузясь, выводили двумя пальцами из очередей за ИМПОРТОМ рабов свободолюбивых. Однако не сочувствовали отнюдь последним, потому, что прекрасно знали привычку свободолюбивых рабов аккуратно стоять в очереди к окошечку за невесть откуда взявшейся зарплатою, забывая на время о принципах. От Империи уже шибало гнилостно. Знать бы, что жить ей тогда оставалось года три!
Обыкновенные рабы тогда ещё только отдалённо чувствовали аморальность российского свободолюбия, его помещичьи корни. И времена затишья того в душах и мрачного того удовлетворения полны были такого же неосознанного, отдалённого такого же предчувствия краха... Но кабы знать тогда!
...которую ненавидели обычные рабы за дилетанство и стуктурное убожество, за скромное по нынешним временам воровство, за приверженность текстам и мелочное же текстов истребление, но главное – за дилетантство! Империя вербовала служителей своих из тех же вороватых комсомольцев, коим был досуг заниматься ОБЩЕСТВЕННОЙ РАБОТОЙ и которые первые потом предали её. Империя не различала красоты ДЕЛА и откровенно боялась профессионалов, её служители не всегда даже понимали за что их, профессионалов, можно было пороть, а за что нельзя никоим образом. Пороть-то надо было, согласитесь! Чтобы не возомнили... Она была Империей дилетантов, но она была ещё империей – и не могла уже без железных дорог и синтетических волокон, а главное – не могла без гонора, она должна была что-то уметь делать сама, и потому боялась профессионалов своих.
Она не решалась уже разрушать во имя красоты идеи, хотя и двигалась по миру с грацией бегемота.
Угрюмство и сквозняк – вот что осталось в чувствах моих от андроповских времён, а уж был ли я нормальным человеком, судить не мне. Я, может быть, просто боюсь признать, что не был нормальным никогда. Провинциальное поэтическое безумие органично вписывалось в беганье моё на работу и, в меру остающегося мозгового пространства, – в добросовестное конструирование несложных машин среди негромкого гудения репродукторов о справедливости и добросовестности.
...Империя, в глазах которой зависть к дворянам и добродушию усадеб мела вечною сенатскою метелью, заваливая веки сугробами и ледяным ломом недоумённых пространств:
– И чего стоят, чего ждут?..
– Мне бы шубу такую, православные!..
– Да хоть куда, но сдвиньтесь!..
Эх, поменьше бы шику, да поподлее интерес! Чтобы офицер, да воевать умел, а не насмерть стоять! Чтобы чугунка, да по угольному интересу, а не по камергер-лицейскому... Попроще бы, посуетливее – чтобы мальчики, да девочки, мировых событий возжелав, не охотились бы на единственного дельного царя, как на волка-подранка, а льняную бы технологию думали б, да слюдяную залежь искали, мечтая просто разбогатеть, ПРОСТО. Куда ж там!..
«... и угль горящий!.. и жало мудрыя змеи!...»
Величественность!..
Им никто не объяснил, что, прежде всего, всё это – БОЛТОВНЯ!
А андроповским хрипом изошло воплощённое мечтание некое, скудоумный идеал тех, кому больше и не надо было, просто не знали они, что умрут, а мир – останется.
Дёрнуло Империю ещё пару раз – и трупною бессмыслицей понесло из телевизоров, а там – и дождались мы! У меня не было и не будет уже более счастливых лет! За несколько этих лет расширения дыхания и мысли можно было бы отдать всю жизнь, но только прошлую жизнь. Когда б не было жизни будущей – отдал бы! Новая революция, новая победа вдохновенных текстов над младенческим рассудком, как и старая, началась ощущением счастья. И не столь плотный поток долгожданных откровений мог бы спихнуть нас с катушек, но, что характерно, среди знакомых моих с удивлением и возмущением обнаружил я тогда нескольких скучных скептиков-староверов, несколько инженеров, не желавших быть счастливыми, не желавших мечтать под трёхцветным флагом и, о, ужас! – брюзжавших о дурости и вороватости новых революционеров, о том, что взялись они с помойки; да о том ещё, что не во флаге дело. Это были, как правило, дотошные и маловозбудимые люди.
Мы же, одуревшие от журнального БОЛЬШОГО РОМАНА и набитые духом вольности до парения надтротуарного, набитые духом вольности и одновременно – духом единения, перебарывали вековые страхи и сбегались на митинги, где нам кричали нечто невразумительное, но, тем не менее, очень понятное: «Долой!», «Свобода!»
На вопрос ретроградов: «А что вы будете делать с этой свободой?» – мы отвечали: «Вас не касается!»
Мы воевали против Империи. Но как выяснилось теперь – мы воевали на стороне Орды.
И всё-таки Орда рано или поздно опять превратится в Империю. Может быть, только сто лет нужно - и превратится. Сто лет нормальной истории. Без духовности и революций. Просто из-за физических законов должна превратиться, из-за свойств денег и арифметических действий с ними. И тогда пятнадцатый век наконец перейдёт в шестнадцатый. Если, конечно, не забыть одного пустяка – религии. Авторитета исторического благоразумия, а не случайного текста. Пустяк нужен.
Еще не погаснет жемчужин
соцветие в городе том,
а я просыпаюсь, разбужен
протяжным фабричным гудком.
Идет на работу кондуктор,
шофер на работу идет.
Фабричный плохой репродуктор
огромную песню поет.
Плохой репродуктор фабричный,
висящий на красной трубе,
играет мотив неприличный,
как будто бы сам по себе.
Но знает вся улица наша,
а может, весь микрорайон:
включает его дядя Паша,
контужен фугаскою он.
А я, собирая свой ранец,
жуя на ходу бутерброд,
пускаюсь в немыслимый танец
известную музыку под.
Как карлик, как тролль на базаре,
живу и пляшу просто так.
Шумите, подземные твари,
покуда я полный мудак.
Мутите озерные воды,
пускайте по лицам мазут.
Наступят надежные годы,
хорошие годы придут.
Крути свою дрянь, дядя Паша,
но лопни моя голова,
на страшную музыку вашу
прекрасные лягут слова.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
