Сегодня 25 сентября… 18 лет назад тоже было 25 сентября. Оно пришлось на 25-й день лунного календаря. Индусы называют его «Два сосуда» - с живой и мертвой водой, урна с прахом… Они утверждают, что в этот день просыпаются внутренние силы человека. Телекинез, левитация, ясновидение - все подвластно тем, у кого наработан потенциал в работе с ментальными энергиями.
Интуитивно, на порыве включился внутренний генератор, и картинки прошлого вперемешку с видениями будущего непрекращающимся потоком врываются в настоящее.
Психологически выдержать мощный напор жизненной хроники под силу не каждому. И отделить важное от мелочей, найти необходимое зернышко – трудно, очень трудно и страшно. Особенно, когда картины несут негативную окраску и предупреждают или оповещают… Возможно, именно так получал информацию великий Нострадамус? Получал, и умело использовал, предвещая события, которым суждено было стать историей.
Это сейчас рассуждать о необыкновенной природе, произошедшего 18 лет назад случая, легко и просто. Да и, раскладывающей всё по нужным полкам, информации за прошедшее время получено достаточно. Но в тот памятный день так уж случилось, что внезапно обрушившиеся видения, преследовали меня несколько часов. Даже не нужно было для этого погружаться в сон. А по-другому назвать то, что со мной происходило, не поворачивается язык. Сон наяву. Сонная явь. Явно, что не сон. Но и реальности – хоть отбавляй. Не знаю. Странновато и пугающе, болезненно и притягательно одновременно. С непривычки, видимо. В дальнейшем подобные состояния возникали, но не так красочно, объёмно и пронзительно. А тогда…
Только спустя сутки я нашла объяснение этому странному сентябрьскому явлению – вестнику другого события, более страшного, надолго окрасившему мою жизнь в мрачные
тона.
Когда мозговой проектор показал первые картинки, в предчувствии тревоги бешено заколотилось сердце, и пока не произошло то, что в дальнейшем и произошло, мой внутренний моторчик, словно фаворит на «дерби», несся к финишу по биологическому конкуру.
Героем моего полусонного сериала наяву был отец - мой любимый папка, самый лучший и задушевный друг. Перед глазами «прыгали» серии-мгновения, охватывающие целую жизнь. Жизнь, заканчивающую свой путь добра, любви, восхищения техническим прогрессом и веры в людей, полную шуток, потрясающих выдумок, принятия неожиданных решений, привязанности к охоте, рыбалке, кострам и пешим походам. Но я пока об этом не знала…
Вот папа, только что приехавший из командировки с «материка», открывает свой, как он любил выражаться, моднючий чемодан в красно-зелёную клетку и достает…
- Тебе. – Он протягивает потрясающие босоножки на платформе, которые только-только появились в магазинах Москвы.
Я млею и свечусь Полярной звездой. Каким образом он смог достать столь дефицитную обувь, не имея блата в столице? Это же - «умереть – не встать»! Это ведь – «лопнуть от зависти» не только подружкам, но и всем «училкам».
- Папка… - Я тянусь и нежно чмокаю его в нос.
- Да ладно, – смущается родитель, – кого мне, как не любимую дочь, баловать? – Он весело подмигивает, лихо закручивает вверх ус и начинает мечтать: - Вот подрастешь еще немного, сошьем тебе белый брючный костюм, поедем в отпуск на юга, пройдемся по набережной (уточняет – «без мамки») всем на зависть…
Картинка меняется, я вижу за столом отца и его друга Олега. Оба взлохмаченные, возбужденные, что-то чертят на листочках из школьной тетрадки, беззлобно ругаются.
- Думаешь, полетит? – Олег пытливо и слегка насмешливо смотрит на папу.
Отец чешет затылок и выдает одну из любимых поговорок:
- И не очень, чтобы очень. И не так, чтобы так. Но, между прочим, хотя, конечно, вообще-то, да!
Я помню этот исторический момент. Они возомнили себя «Икарами», увлеченно строили дельтоплан. Олег потом уже, в одиночку, не захотел заканчивать проект – так и стоит до сих пор сиротливый остов «птицы» памятником своему автору.
О! Знакомый рельеф. Устье Хантайки. Небывалой красоты место. Если забыть, что находишься на Крайнем Севере, то уходящие вдаль дикие песчаные пляжи, напоминают своей идеально ровной поверхностью берег моря. Хотя Енисей в этом месте широк, и водное присутствие, как нельзя лучше, дополняет мираж юга. Я уговорила отца взять меня, как бывало раньше, на рыбалку. Компания сугубо мужская. Папины товарищи старательно борются со своими привычками, застывая на полуслове не литературного содержания, и стыдливо поглядывают на меня. Потом, спохватившись, льстят:
- Петрович, а дочка-то вся в тебя.
- Да нет, она в мать-красавицу. – Отмахивается папа.
- А ты, значит, не красавец? – Дружно галдят мужики и, перебивая друг друга, словно свахи, начинают восхвалять моего родителя:
- Стройный или, как сейчас говорят, спортивный – это раз.
- Усатый – два.
- Про шевелюру его, про шевелюру скажи.
- Точно! Шевелюра на зависть всем – три.
- Знает меру!
- Стиляга он еще…
Папа добродушно смеется и старательно переводит внимание всех на любимую дочь:
- Давай, рассказывай, что там у вас в Московии, - просит отец, помешивая кипящую на костре уху. Равных ему в приготовлении этой похлебки я никогда не встречала. – Выкладывай все светские новости, кто с кем развелся, кто на ком женился. Нам интересна каждая мелочь. И стихи почитай.
«Ага! Вот последнее обязательно нужно было говорить», - злюсь я, но все равно рассказываю. Все, что вспомню, то и докладываю восхищенной публике, и стихи декламирую, и анекдоты свежие травлю, и слышу, как папа горделиво восклицает: «Москвичка!»
Вижу: родители приехали в Москву, когда родилась их внучка. Отец с порога восклицает:
- Где моя Алёнушка?
Свекровь со свекром разом светлеют лицами. Именно это имя они просили дать внучке. А я мечтала о Катьке… И всячески сопротивлялась. Но видя счастливое и блаженное лицо папы, шепчущего спящей внучке: «Какая она красавица, наша Аленка», сопротивляться прекращаю.
А в этом кадре я бужу отца. Он у меня в гостях. Мне не хочется сообщать ему грустное известие, услышанное по радио. Но надо. Папа долгие годы отдал партийной работе.
- Папа… Твой генсек умер… - шепчу еле слышно в ухо спящему.
- Что? – равнодушно вопрошает отец. – Генсек? А, ну, ладно. Я еще посплю.
До того, как отец окончательно проснется, я в недоумении сижу рядом.
- Не хотел тебя огорчать. Думал, что гордишься моей работой. – Поведал мне папа. - А ведь я ее ненавидел. Нет, поначалу было интересно. Особенно, когда стройка в самом разгаре была. Жизнь кипела, бурлила Хантайскими порогами. Но когда это было? Давно, в палаточные времена, пожалуй. А потом началась рутина, подступила скука. Ты не поверишь, я сам писал отчеты собраний, которые не проходили, составлял речи людей, которые даже и слов не знали, что я писал за них, вел ненужную никому статистику… Чего? Да всего подряд. Много чего бессмысленного делал. И много думал – в угоду чему или кому делаю все это… В общем, не буду философствовать на эту тему, ты не маленькая, поймешь. А два года уже, как я работаю по своей старой специальности, и счастлив – безмерно!
Отец, красный с мороза, усы белые-белые и торчат колом – это он с охоты вернулся. Усталый, но довольный, кряхтя, стягивает унты.
- Кого убил? – Привычно и насмешливо вопрошает мама, и папа, в который раз, повторяет уже известный заранее ответ: «Время да ноги».
Я стягиваю с него тулуп, холодный, обжигающий руки. Не удерживаю и роняю на пол, а из кармана вываливается авторучка. Мне, ребенку, все интересно, а уж что-то необычное... Письменный прибор забавный: перевернешь – девушка-куколка в купальнике моментально раздевается, и наоборот. Почти целомудренно. Но отец смущается, точно школьник на экзамене.
Очень быстро промелькнула сцена Дома культуры. Крупными буквами «КВН – команда веселых и неунывающих». На помосте, в самом центре отец – совсем молодой, в тельняшке, хранимой еще со времен службы на флоте. Он смеется одними глазами и подмигивает мне, сидящей у мамы на руках в первом ряду зрительного зала.
Вечерами мы вдвоем колдуем над масками. Папин приятель – художник, вытачивает из дерева характерных героев по описанию, даваемому заказчиком, а далее уже дело техники и фантазии каждого. Мы доводим до совершенства маску одного знакомого отцовского шамана из нганасанской деревни. Попутно папа рассказывает мне о нём:
- Дельмеме сейчас уже не при деле. Отлучили его от этой почетной должности. Как ногу ему бревном отдавило, так и закончилась вера сограждан в силы шамана. Почему? А как же? Раз шаман – то должен себя вылечить. Поколдовать – и снова стать целехоньким. А Дельмеме не смог, он же не врач. Гангрена началась, ему ногу и ампутировали. Лапсакатюнька (это его жена) добилась, чтобы ей по наследству перешло шаманство, и теперь там заправляет она. Мишка следующим ее портрет будет «резать». А ты подбери всяких побрякушек, да побольше. Лапсакатюнька на них просто помешана. Хочу, чтобы сходство было максимальным. Она очень интересная личность. Эдакая Синильга местного разлива. Старая уже по их меркам, хоть всего-то лет сорок, но сохранила былую красоту.
А вот тоже сцена. Импровизированная. И снова папа, с микрофоном в руке, в цветастом переднике поверх безупречного выходного костюма-тройки, с непременной бабочкой. Конкурс «А ну-ка, дедушки!» он выиграл по всем пунктам.
Пленка жизненной хроники резко крутанулась далеко вперед, ближе к 25 сентября. Мы в Центре онкологии. «Блохинвальд», как его называют по фамилии директора Блохина, сразил отца наповал своей монументальной беспощадностью в подавлении воли.
- Нет, ты ничего такого не думай, - мой еле слышный лепет отец не воспринимает, он пытается понять причину, по которой мы с мамой привезли его именно в это лечебное заведение. – Тут самые лучшие врачи, самое современное оборудование. Ты просто пройдешь обследование, и все. Ведь тебе до сих пор не поставили диагноз. – Я лгу, мысленно проклинаю себя и незаметно для папы плачу.
«Сложить кубики», отгадать правильные слова в этом ребусе отцу труда не составляет, но он не подает вида. Лишь перед отъездом из столицы, уже в зале аэропорта, за две минуты до начала регистрации, признается мне:
- Жизнь стала так стремительно меняться, а я не успел сделать самого важного.
Но так и не узнала, что папа имел в виду. К своему великому стыду я не стала тормошить его расспросами, а он «замкнулся», ушел в себя и не договорил.
Потом видения становятся черно-белыми, мутными. Я вижу лишь очертания, но и без резкости картина просматривается, как на ладони. Радищево. Кладбище… Совсем недалеко от могилы деда Матвея. Крайний ряд. Дальше – бескрайнее поле. Красивое место. Столько простора. Как любит папка.
Настойчиво зазвонил телефон. Междугородний звонок – он особенный. Но я уже подготовлена, и знаю, что услышу…
Это было 25 сентября. Ровно 18 лет назад. А как будто вчера…
Говори. Что ты хочешь сказать? Не о том ли, как шла
Городскою рекою баржа по закатному следу,
Как две трети июня, до двадцать второго числа,
Встав на цыпочки, лето старательно тянется к свету,
Как дыхание липы сквозит в духоте площадей,
Как со всех четырех сторон света гремело в июле?
А что речи нужна позарез подоплека идей
И нешуточный повод - так это тебя обманули.
II
Слышишь: гнилью арбузной пахнул овощной магазин,
За углом в подворотне грохочет порожняя тара,
Ветерок из предместий донес перекличку дрезин,
И архивной листвою покрылся асфальт тротуара.
Урони кубик Рубика наземь, не стоит труда,
Все расчеты насмарку, поешь на дожде винограда,
Сидя в тихом дворе, и воочью увидишь тогда,
Что приходит на память в горах и расщелинах ада.
III
И иди, куда шел. Но, как в бытность твою по ночам,
И особенно в дождь, будет голою веткой упрямо,
Осязая оконные стекла, программный анчар
Трогать раму, что мыла в согласии с азбукой мама.
И хоть уровень школьных познаний моих невысок,
Вижу как наяву: сверху вниз сквозь отверстие в колбе
С приснопамятным шелестом сыпался мелкий песок.
Немудрящий прибор, но какое раздолье для скорби!
IV
Об пол злостью, как тростью, ударь, шельмовства не тая,
Испитой шарлатан с неизменною шаткой треногой,
Чтоб прозрачная призрачная распустилась струя
И озоном запахло под жэковской кровлей убогой.
Локтевым электричеством мебель ужалит - и вновь
Говори, как под пыткой, вне школы и без манифеста,
Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь
Это гиблое время и Богом забытое место.
V
В это время вдовец Айзенштадт, сорока семи лет,
Колобродит по кухне и негде достать пипольфена.
Есть ли смысл веселиться, приятель, я думаю, нет,
Даже если он в траурных черных трусах до колена.
В этом месте, веселье которого есть питие,
За порожнею тарой видавшие виды ребята
За Серегу Есенина или Андрюху Шенье
По традиции пропили очередную зарплату.
VI
После смерти я выйду за город, который люблю,
И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи,
Одержимый печалью, в осенний простор протрублю
То, на что не хватило мне слов человеческой речи.
Как баржа уплывала за поздним закатным лучом,
Как скворчало железное время на левом запястье,
Как заветную дверь отпирали английским ключом...
Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью.
1987
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
