Расставшимся, расстающимся и собирающимся расстаться...
К сорока годам Марина начала понимать, что кризис среднего возраста всеяден и пожирать готов, смакуя, не только мечущихся между *хотел* и *смог* мужиков, но и внешне благополучных, сытых и вроде бы всем довольных баб.
Танька, Маринина подруга, колотящаяся с утра до вечера на двух работах разведенка с двумя карапузами, называла этот период Марининой жизни *сжирубешением*.
И ведь действительно добрейшей души муж, абсолютно нормальный для Израиля сын – подросток, чудная и непыльная работа помощником адвоката – все вместе навряд ли могли спровоцировать отвращение к жизни, но вот закавыка, не могли, а жизнь Марине казалась тошнее тошного...
Ничего было не нужно, ничего не радовало, равно, как и не огорчало.
Жизнь текла сама по себе, а Марина вне ее, они существовали параллельно, и вскоре Марина поняла, что еще немного и нужно будет не только идти, а ползти по-пластунски к любому врачу – психиатру, чтобы получить у него добрую пригоршню незатейливо-веселых таблеточек, поборов при этом искушение заглотить их все разом.
...Все события обычно начинаются со слов: *Но вдруг как-то вечером*, или, скажем, *Ничего не предвещало катаклизмов, как вдруг* ...или, к примеру, *В это нельзя поверить, но*...
Но вдруг как-то вечером не предвещавшая никаких катаклизмов, хоть в это и нельзя поверить, прогулка по Интернету все-таки закончилась СОБЫТИЕМ.
На одном из обычнейших сайтов, в которых трепятся по вечерам сотни глобально или частично одиноких людей, не умеющих налаживать
нормально-реальную жизнь, Марина познакомилась с Игорем.
Сначала они взахлеб обсуждали фильм, скорее черный, чем белый, о Бродском, затем плавно перешли к столь любимому, как и Мариной, так и Игорем, Стеллингу, находя друг в друге и уж в Стеллинге за компанию необщее выражение лица, а, когда Марина очнулась, перестав на секунду тарабанить по клавишам, оказалось, что уже 4 утра, и через два часа пунктуальной и организованной Марине уже нужно было: а) заскакивать в душ, б) начинать ритуал ежеутреннего собаченья с сыном на предмет – нормально позавтракать, вовремя умыться, взять с собой бутерброд, не забыть дома пелефон, в) стаскивая одеяло с мужа, отправить его на кухню пить чай, г) стараться максимально ровно нарисовать гурийские – в смысле, как у гурии, стрелки.
Но странное дело – жизнь в это утро не висела камнем на Марининой шее, а, наоборот, скорее, радостно болталась колокольчиком.
Игорь ждал ее теперь каждый вечер, бродя по сайту и оживляясь только при виде Марининого ника. На нее сразу начинали сыпаться смайлики, восклицательные знаки, приветы и прочая милая виртуальная чепухня, вызывающая у рафинированной эстетки Марины необычайное умиление.
Так продолжалось 2 недели, и вдруг Игорь не вышел вечером на сайт.
И если бы кто-то рассказал Марине еще хотя бы месяц назад, что из-за виртуального знакомства можно реально сходить с ума, то Марина, как минимум, обсмеяла бы этого наглеца тысячу раз в едкой беседе с Танькой.
Сейчас злая и веселая Танька пробовала объяснять Марине, что за обычным именным ником * Игорь* может вполне себе скрываться какая-нибудь Аполлинария Авдотьевна, семидесяти десяти полных лет или, того хуже, эдакая герлА Барби или Фукси, читающая маринины ночные излияния в компании томящихся скукой одноклассниц.
На Марину ничего не действовало, и жизнь из-за угла начинала скалить зубы в привычной нагло-плебейской усмешке.
Без Игоря прошло 3 дня, но на четвертый он появился, и Марина, пожалуй, обрадовалась бы ему, даже если бы он с ходу признался, что он – это не он, а что ни на есть Барби Апполинарьевна.
Он рассказал Марине, что лежал в больнице, но что и как у него лечили – не раскрыл, сколько Марина об этом его ни просила.
– Душенька, – писал он ей, – мужчина, милая, на то и мужчина, чтобы не размазывать по страницам свои проблемы и тоску.
Я был в больнице – точка. Были капельницы и боль. Многоточие. И на этом мы остановимся, ибо в нынешнем мире аномалия – норма, а норма является аномалией. Бабы ломятся на всех немыслимых работах, мужики пьют и картинно страдают с призывами *пожалеть*. Меня не нужно жалеть, душенька. Расскажите-ка лучше о том, каких кенгуру Вы когда-то гладили в Вашем австралийском парке...
...Игорь становился все ближе, и то, что происходит между мужчиной и женщиной, рано или поздно случилось и у них...
На следующий день Марина рассказывала Таньке о том, как нежно Игорь целовал завитки на ее шее, и по Таниному молчанию Марина понимала, что ближайшая подруга не то, что не одобряет, а даже не может понять, о чем ей Марина говорит.
– Марина, какая шея и какие завитки!? – Таня переходила на повышенный тон. – Ты даже фотографии его не видела, он представления о тебе не имеет. Если это вообще он, а не черт знает, что или кто. Завтра на весь сайт тебя ославит, и ты увидишь свои откровения в Общалке. Ты этого хочешь?
Но Марину безудержно и мощно уносила доселе не известная ей река, которой оставалось только довериться.
Странное дело – Марина отдалась Игорю, ни секунды не задумываясь о том, что этот виртуальный секс ни к чему ее не обязывает.
Мало того, она принадлежала Игорю всецело, ранее мыслями, теперь же еще и телом.
Они были вместе каждую ночь, и каждую ночь Марина благодарила Судьбу за встречу с Игорем.
И каждый новый день дарил радость, и каждый новый день нес надежду на встречу, и каждая встреча пелась как песня...
...А в один из вечеров Игорь написал, что на следующей неделе он приезжает в Израиль туристом с группой. И только теперь Марина поняла, что такое *ОЖИДАНИЕ*...
– Ты серьезно думаешь, что он приедет? – Танька пыталась отрезать Марине дорогу к разочарованию. – Ему надоели ваши виртуальные игры. Он просто никуда не поедет и не приедет, а ты, когда это поймешь, переживешь самое большое огорчение в жизни, он же просто исчезнет с этого дурацкого имярек сайта, и вылезет на другом, чтобы найти еще одну восторженную дуру.
– У нас будет пять дней, – писал Игорь. – Первые 4 дня – экскурсии, и я не смогу вырваться. Пятый же день, свободный – Эйлат, а на шестой мы с утра должны быть в Бен-Гурионе.
Двадцатого июля – мой свободный день...
Двадцатого июля – мой свободный день...
Двадцатого июля – мой свободный день...
*Двадцатого июля – мой самый главный в жизни день*, – думала Марина и ощущала этот день всеми частями тела, всеми органами и клетками.
Ей не составило никакого труда отпроситься у своего хозяина Рафаэля, работать с которым было просто счастьем. Он никогда не увольнял своих секретарш, считая, что если уж с собственной помощницей проблема – договориться, то, что уж говорить о капризных клиентах...
Поэтому за всю адвокатскую практику Рафаэля Марина была его второй помощницей после вышедшей на пенсию Брурии...
Мужу Марина сказала, что едет в Эйлат вместе с Танькой и ее детьми.
Рубикон был перейден, Марина выезжала в Эйлат в 7 утра, чтобы быть там в 11. И очень важным было выехать домой обратно в 16 часов, чтобы не вызвать подозрений, чтобы не сыпать в глаза мужу очередную тонну песка, чтобы..., в общем, чтобы...
Автобус тащился в Эйлат, как бурлаки по Волге.
Марина прокручивала в памяти их последнюю встречу в Интернете. Игорь просил Марину описать себя, он не хотел никаких фотографий.
И Танька сказала ей: * Напиши просто – латиноамериканская попка, кустодиевская грудь и лицо * Незнакомки* Крамского*.
На что Игорь, отсмеявшись, сказал, что его это устраивает...
Марину очень волновало, как и где они встретятся, но, узнав, что Марина приезжает на автостанцию двадцатого в 11, Игорь написал:
* Душенька, задача мужчины – брать на себя организационные трудности, неразрешимые задачи и тяжелые чемоданы. Капризы же, прихоти, легкомыслие и кокетство – привилегия женщины...*
...Без десяти одиннадцать уже окончательно посиневшая от волнения Марина вышла из автобуса в городе Эйлат государства Израиль.
...Она сразу поняла, что это Игорь, только увидев тоже каким-то образом понявшего, что это именно она, невысокого улыбающегося голубоглазого мужчину.
*Здравствуй, душенька*, – сказал он ей и легко-легко поцеловал руку.
Марина разрывалась от счастья, волнения, захлебывающей душу фантастической мелодии и почему-то тревожно бьющего в висках барабана.
*Игорь, пойдем погулять к морю,* – эти 4 слова и предлог почему-то дались Марине очень тяжело.
...И они гуляли вдоль моря, и они, дурачась, кормили малюпасеньких, но очень прожорливых рыбок, и они пили безумно вкусный кофе в кафешке на набережной, а в голове Марины тикало: * Еще десять из отведенных им минут, еще пятнадцать, еще двадцать*...
– Пошли ко мне в номер, – так Игорь озвучил то, чего Марина так хотела, так боялась и так ждала.
И, не поверив себе самой, она сказала: *Я не могу... Я не могу идти в твой номер, зная, что через 2 часа мой автобус, целовать тебя и, глядя на часы, торопиться, торопиться, торопиться*.
– Ты можешь остаться у меня на ночь, – Марина чувствовала, что между ними что-то начинает рушиться.
– Игорь, пойми, за 17 лет брака я никогда не ночевала вне дома, если я позвоню мужу, что остаюсь в Эйлате на ночь, он обязательно что-то заподозрит. Вот, когда ты приедешь в следующий раз...
– Марина, – тон Игоря стал ледяным. – Я не смогу приехать в Израиль. Мы с женой отдыхаем по очереди. Следующий год – ее.
Что будет потом – ни ты, ни я не знаем.
– Но, – Марина глотала и проглотить не могла неизвестно откуда взявшийся в горле комок, – я не знала, что ты женат...
– Марина, – Игорь казался усталым. Очень усталым. – Мы с тобой позволили себе увлечься химерами, забыв о жизни за окном. А жизнь – вот она – я возвращаюсь завтра к ждущей меня женщине и не собираюсь отказываться от привычной мне жизни. Ты должна сегодня в 21 час лечь спать в своем доме и в своей постели, потому что ты не хочешь и не готова менять свою жизнь. Я не говорю, что наша совместная неготовность плоха или неправильна, но она существует. Мы увлеклись, Марина, и подарили себе праздник в серой сверстке обыденных бусин – дней. А теперь все разумно и неотвратимо возвращается на круги своя...
Перед Мариной мелькнуло то, как она, крадучись, выходила по ночам в сайт, чтобы Ленька, муж, ничего не заподозрил, мелькнула ее твердая решимость вернуться именно сегодня домой, чтобы избежать Лёнькиных подозрений и расспросов, ибо возвращение домой до ночи – это вполне комильфо, то, как периодически на самых волнующих моментах их интернетной близости Игорь исчезал, – жена, видимо, в этот момент заходила в комнату.
Все это мелькало и мелькало перед глазами, и еще вдруг в памяти всплыла дурацкая песенка: *Замуж хотела, вот и залетела. Ля, ля, ля*. Только вместо *замуж* пелось: *сказки хотела*, но с тем же дурацким *ля, ля, ля*...
– Марин, – Игорь взял Марину за руку. В кафе было много людей, каждый из них улыбался спутнику, спутнице или вообще смеялся над шутками в большой компании. И только Марина с трудом шевельнула замерзшими губами: *Да, Игорь*...
– Марин, ну ты же себе как-то представляла нашу встречу.
– Да, Игорь, – Марине хотелось истерически смеяться. – Я думала, что ты будешь приезжать в Израиль раз в год хотя бы на недельку, а я буду жить от встречи до встречи... А ты, когда сюда ехал, о чем думал ты?
– Я жил мгновением, Марина, – Игорь был спокойным и уже казался чужим. – Я просто думал, пусть будет здесь и сейчас, я просто позволил себе действительно ни о чем не думать...
...Марина попросила Игоря не провожать ее. По дороге домой она вспоминала слова Рафаэля о том, что завтра будет трудный день из-за того, что ожидается несколько важных клиентов, а на шее болезненно и привычно снова повис уже знакомый Марине булыжник...
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
