То ж, что мы живем безумной, вполне безумной, сумасшедшей жизнью, это не слова, не сравнение, не преувеличение, а самое простое утверждение того, что есть
И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребенка.
(4-я книга Царств, глава 2)
Все мы дети, внуки и правнуки Великой войны, кто не понимает этого, тот живет в пустоте. Рассказываю так, как слышал.
41-й
Нина Сергеевна, матушка моя, четырех лет от роду попала под оккупацию. Бабка отправила её на лето в родную деревню, в Смоленщину. Лето было года сорок первого.
Бабушка моя Аня, Анна Дмитриевна, три раза рвалась девку спасать. На поручнях вагонных висела по двенадцать часов. Нет, ссаживали с поезда - прифронтовая зона, ясно?
Пришли немцы.
Мамка моя жила в сарае с бабкой Аграфеной и с бабкой-заловкой Марией. Избу под штаб немцы заняли, хорошая изба была, зграбная. Сволочи на Москву двигали. В бинокли Кремль рассматривать.
Особо не трогали, так только - кур всех повыели, да скотину отстатнюю с дворов свели.
Кроме одной коровы (про корову эту я вам потом расскажу).
Зима. Декабрь.
Помнит мать: немецкие кухни полевые стояли. Рядом машины со снарядами и прочим военным имуществом. Ветер очень сильный был. Искры от кухонь этих летели во все стороны. А крыши-то соломенные.
Всё загорелось, сразу, - вся деревня. Немцы только в подштанниках прыгали и орали.
Мать моя, четырехлетняя девочка, в чем была, в том и побежала, - ночная рубашонка по колено, шубейка сверху да валенки на босу ногу, все. Побежали. Бежать через поле по снегу, тридцать гектаров наискосок. В ближний лес, по смоленской привычке. Дошло дело до снарядов. Взрывы, вопли, ад кромешный.
Декабрь. Спрятались в лесу под елками. Наутро у мамки моей ноги отнялись. Полгода не ходила и не разговаривала. Вышли из лесу, зашли в деревню. Одни угли, трупы да стерин овин на отшибе, стоит так, как будто ничего и не было. Немцев уже и след простыл.
Жила вся деревня в этом самом стерином овине. В тесноте да не в обиде, как говорится. Сорок человек на двадцать метров. (Видел я этот овин).
Восемь человек Богу душу отдали, пока НАШИ не пришли.
НАШИ
Где-то весной сорок второго, а может и сорок третьего, время под оккупацией вещь непонятная, пришли в деревню Еременское Гжатского района Смоленской области Наши. Пришли они так: шла бабка Мария по воду на ключ, только ведром зачерпнула, а из кустов напротив:
– Слышь, тетка, немцы в деревне есть?
Бабка ведро уронила.
- А вы кто?
- Да свои мы, тетка, наши.
Выходят из кустов три парня в советской форме, молодые, красивые, худые только
Бабка в рёв:
- Родненькие вы мои, да нет немцев у нас уже год как, погорельцы мы. Молочка хотите?
(про молоко я потом расскажу)
ПЛЮШЕВЫЙ ЗАЙЧИК И БУТЫЛКА СУФЛЕ
Привезли мамку мою в Москву только в начале сорок четвертого, когда Москву «открыли», то есть можно уже было приехать, не прифронтовой город. Дома она не была почти три года - оккупация, пожар, болезнь...
Дед и бабка мои всё думали, что подарить ребёнку. Война, карточки, голодуха. Одна работа до упада.
У деда был доп. паек или карточки какие-то особенные - кузнец оборонного завода все же.
Вот этот-то паек и дедов пиджак, заодно, сменяли на рынке на подарки – плюшевого зайчика и бутылку суфле. Матери зайчик очень понравился. Она с ним потом не расставалась, игралась, воспитывала, выгуливала, кормила понарошку, наряжала в тряпочки.
А суфле… Что было за «суфле» такое – непонятно. Она же приехала из деревни. Худо-бедно, а молока, хоть кружку в день-два да пила. Была в деревне корова, одна единственная, после пожара оставшаяся. Собрались селяне, двадцать с лишним душ женского полу, да детишки, да три подростка, да два старика, стали думать, что с этой коровой делать. Подумали… староста, немцем поставленный приговорил: сколько есть молока – всё детям отдавать.
Не понравилось, в общем, матери это суфле - тягучее, слащавое, на сахарине - на молоко совсем не похоже. Глотнула пару раз, больше не стала. Бабка моя посмотрела на это дело, вспомнила дедов пиджак, села на стул и заплакала.
- Ма, ты чего плачешь?
- Да так, девонька моя, так…
Это "суфле" мать на всю жизнь запомнила. А старосту, Стеря его звали, чей овин был, чье молоко дети пили, потом посадили на десять лет за сотрудничество с врагом.
47-й. ХЛЕБ.
Сидим на кухне, мать собирает крошки со стола в горсть и ест.
- Ма?
- В сорок седьмом отменили карточки, а денег не выдали еще. Мы тогда с твоим дедом пошли в булошную на хлеб посмотреть.
В короткую ночь перелетной порой
Я имя твое повторял, как пароль.
Под окнами липа шумела,
И месяц вонзался в нее топором,
Щербатым, как профиль Шопена.
Нам липа шептала, что ночь коротка –
Последняя спичка на дне коробка.
Я имя твое наготове берег,
Как гром тишина грозовая,
Летя по Каретной в табачный ларек,
Авансом такси вызывая.
Пустые звонки вырывались из рук,
Над почтой минуты мигали.
На город снижался невидимый звук,
Мазурку сшивая кругами.
Не я тебе липу сажал под окном,
Дорогу свою не стелил полотном.
Слеза моя, кровь и ключица.
Нам без толку выпало вместе в одном
Раздвоенном мире случиться.
Останется воздух, а дерево – прах.
Пространство спешит на свободу.
Нам выпало жить в сопряженных мирах,
Без разницы звезд над собою.
Я черный Манхэттен измерю пешком,
Где месяц висит над бетонным мешком,
Сигнальная капля живая,
Минуту с минутой, стежок за стежком
Мазурку из мрака сшивая.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
