И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребенка.
(4-я книга Царств, глава 2)
Все мы дети, внуки и правнуки Великой войны, кто не понимает этого, тот живет в пустоте. Рассказываю так, как слышал.
41-й
Нина Сергеевна, матушка моя, четырех лет от роду попала под оккупацию. Бабка отправила её на лето в родную деревню, в Смоленщину. Лето было года сорок первого.
Бабушка моя Аня, Анна Дмитриевна, три раза рвалась девку спасать. На поручнях вагонных висела по двенадцать часов. Нет, ссаживали с поезда - прифронтовая зона, ясно?
Пришли немцы.
Мамка моя жила в сарае с бабкой Аграфеной и с бабкой-заловкой Марией. Избу под штаб немцы заняли, хорошая изба была, зграбная. Сволочи на Москву двигали. В бинокли Кремль рассматривать.
Особо не трогали, так только - кур всех повыели, да скотину отстатнюю с дворов свели.
Кроме одной коровы (про корову эту я вам потом расскажу).
Зима. Декабрь.
Помнит мать: немецкие кухни полевые стояли. Рядом машины со снарядами и прочим военным имуществом. Ветер очень сильный был. Искры от кухонь этих летели во все стороны. А крыши-то соломенные.
Всё загорелось, сразу, - вся деревня. Немцы только в подштанниках прыгали и орали.
Мать моя, четырехлетняя девочка, в чем была, в том и побежала, - ночная рубашонка по колено, шубейка сверху да валенки на босу ногу, все. Побежали. Бежать через поле по снегу, тридцать гектаров наискосок. В ближний лес, по смоленской привычке. Дошло дело до снарядов. Взрывы, вопли, ад кромешный.
Декабрь. Спрятались в лесу под елками. Наутро у мамки моей ноги отнялись. Полгода не ходила и не разговаривала. Вышли из лесу, зашли в деревню. Одни угли, трупы да стерин овин на отшибе, стоит так, как будто ничего и не было. Немцев уже и след простыл.
Жила вся деревня в этом самом стерином овине. В тесноте да не в обиде, как говорится. Сорок человек на двадцать метров. (Видел я этот овин).
Восемь человек Богу душу отдали, пока НАШИ не пришли.
НАШИ
Где-то весной сорок второго, а может и сорок третьего, время под оккупацией вещь непонятная, пришли в деревню Еременское Гжатского района Смоленской области Наши. Пришли они так: шла бабка Мария по воду на ключ, только ведром зачерпнула, а из кустов напротив:
– Слышь, тетка, немцы в деревне есть?
Бабка ведро уронила.
- А вы кто?
- Да свои мы, тетка, наши.
Выходят из кустов три парня в советской форме, молодые, красивые, худые только
Бабка в рёв:
- Родненькие вы мои, да нет немцев у нас уже год как, погорельцы мы. Молочка хотите?
(про молоко я потом расскажу)
ПЛЮШЕВЫЙ ЗАЙЧИК И БУТЫЛКА СУФЛЕ
Привезли мамку мою в Москву только в начале сорок четвертого, когда Москву «открыли», то есть можно уже было приехать, не прифронтовой город. Дома она не была почти три года - оккупация, пожар, болезнь...
Дед и бабка мои всё думали, что подарить ребёнку. Война, карточки, голодуха. Одна работа до упада.
У деда был доп. паек или карточки какие-то особенные - кузнец оборонного завода все же.
Вот этот-то паек и дедов пиджак, заодно, сменяли на рынке на подарки – плюшевого зайчика и бутылку суфле. Матери зайчик очень понравился. Она с ним потом не расставалась, игралась, воспитывала, выгуливала, кормила понарошку, наряжала в тряпочки.
А суфле… Что было за «суфле» такое – непонятно. Она же приехала из деревни. Худо-бедно, а молока, хоть кружку в день-два да пила. Была в деревне корова, одна единственная, после пожара оставшаяся. Собрались селяне, двадцать с лишним душ женского полу, да детишки, да три подростка, да два старика, стали думать, что с этой коровой делать. Подумали… староста, немцем поставленный приговорил: сколько есть молока – всё детям отдавать.
Не понравилось, в общем, матери это суфле - тягучее, слащавое, на сахарине - на молоко совсем не похоже. Глотнула пару раз, больше не стала. Бабка моя посмотрела на это дело, вспомнила дедов пиджак, села на стул и заплакала.
- Ма, ты чего плачешь?
- Да так, девонька моя, так…
Это "суфле" мать на всю жизнь запомнила. А старосту, Стеря его звали, чей овин был, чье молоко дети пили, потом посадили на десять лет за сотрудничество с врагом.
47-й. ХЛЕБ.
Сидим на кухне, мать собирает крошки со стола в горсть и ест.
- Ма?
- В сорок седьмом отменили карточки, а денег не выдали еще. Мы тогда с твоим дедом пошли в булошную на хлеб посмотреть.
Мальчик-еврей принимает из книжек на веру
гостеприимство и русской души широту,
видит березы с осинами, ходит по скверу
и христианства на сердце лелеет мечту,
следуя заданной логике, к буйству и пьянству
твердой рукою себя приучает, и тут —
видит березу с осиной в осеннем убранстве,
делает песню, и русские люди поют.
Что же касается мальчика, он исчезает.
А относительно пения, песня легко
то форму города некоего принимает,
то повисает над городом, как облако.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
