Что такое поэзия? Этого я не знаю. Но если бы я и знал… то не сумел бы выразить своего знания или, наконец, даже подобрав и сложив подходящие слова, все равно никем бы не был понят
Удивительно мне, как некоторым все сходит с рук. А пуще всего изумляет, когда в них стараний никаких для этого не просматривается. Видимых, по крайней мере. За примером далеко ходить мне незачем – тут же всплывает в памяти одногруппник мой Копылов. Вот уж кому все нипочем было! Для предметности разговора приведу единственный из множества случаев, когда он походя выходил сухим из воды, в, казалось бы, безнадежной ситуации.
На военной кафедре в нашей альма-матер фишка была дневалить студентам по очереди. В смысле торчать ванькой-встанькой подле невзрачной тумбочки. Так сказать, для приобщения к армейской службе.
Воинские правила, в общем-то, незатейливые, но выполнять их требуется с душой, чтобы комар носа не подточил, а это не такое простое дело, как на первый взгляд кажется всяким, вроде меня, штатским лицам. Взять хоть бы обувь. К ней у сынов Марса почему-то особо трепетное отношение. Один из служивых преподавателей, помню на третьем курсе, построив в шеренгу нас, так и сказал: «Обувь – лицо военного человека». Что тут скажешь – попробуй-ка возрази!
И вот Копылову подошла очередь заступать в наряд. Дождик в тот день накрапывал. Посему Копылов недолго думая смазал для непромокаемости свои туфли неким чудо-средством, презентованным ему приятелем из химико-технологического института. Забегая наперед, скажу, промокать башмаки действительно перестали, но зато, радикальным образом потеряв прежний глянец, пребывали теперь навсегда в унылой тусклости. И в эдакой обувке заявляется он, как ни в чем не бывало, на инструктаж перед заступлением на ответственный пост в коридоре военной кафедры к одному из ее майоров.
От подобного разгильдяйства тот немедленно меняется в лице и командует хорошо поставленным голосом:
- Привести сейчас же в порядок туфли!
Расталдычивать про бесперспективность такого занятия Копылов не стал, понимая, что его никто слушать не станет, и принимается на стоящей рядом с пресловутой тумбочкой подставке для чистки обуви заведомо невыполнимо наводить лоск на свои штиблеты.
Майор видит, студент не отлынивает, а, наоборот, очень даже усердствует, и глазам не верит, что башмаки никак сиять не желают. Посему он приседает и принимается сам за дело, силясь доказать, что студент валяет ваньку.
За этими делами оба, естественно, пропускают момент прибытия начальника кафедры. Первым спохватывается Копылов, майор-то, согнувшись в три погибели, над его обувкой колдует, и орет во всю мощь своих легких:
- Смирно!
Полковник скользит глазами по Копылову и, когда упирается взглядом в лишенные всякого блеска туфли, вопрошает, подразумевая, само собой, интонацией, что от наказания теперь никому не отвертеться:
- Времени не нашлось почистить чоботы?
- Они сами по себе такие, чисть их не чисть, - не сморгнув глазом ответствует Копылов и смотрит на главного военного в институте с такой простодушной искренностью, что усомниться в его словах тому и в голову не пришло. – Вот и товарищ майор подтвердит это. Он лично проверил.
Полковник переводит взгляд на своего подчиненного с щеткой в руке, и тот заливается краской. Хмыкнув, начальствующее лицо направляется прямиком в свой кабинет, а майор семенит униженно сбоку, торопливо излагая свою версию случившегося.
И всё, инцидент подчистую исчерпан. Для Копылова, во всяком случае.
Будь я на его месте - огреб по полной, мало б, во всяком случае не показалось, а ему как с гуся вода. При том, что ко всему прочему он туфли себе чистить вынудил целого майора.
Свежак надрывается. Прет на рожон
Азовского моря корыто.
Арбуз на арбузе - и трюм нагружен,
Арбузами пристань покрыта.
Не пить первача в дорассветную стыдь,
На скучном зевать карауле,
Три дня и три ночи придется проплыть -
И мы паруса развернули...
В густой бородач ударяет бурун,
Чтоб брызгами вдрызг разлететься;
Я выберу звонкий, как бубен, кавун -
И ножиком вырежу сердце...
Пустынное солнце садится в рассол,
И выпихнут месяц волнами...
Свежак задувает!
Наотмашь!
Пошел!
Дубок, шевели парусами!
Густыми барашками море полно,
И трутся арбузы, и в трюме темно...
В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,
И тучи сколочены плотно.
И ерзает руль, и обшивка трещит,
И забраны в рифы полотна.
Сквозь волны - навылет!
Сквозь дождь - наугад!
В свистящем гонимые мыле,
Мы рыщем на ощупь...
Навзрыд и не в лад
Храпят полотняные крылья.
Мы втянуты в дикую карусель.
И море топочет как рынок,
На мель нас кидает,
Нас гонит на мель
Последняя наша путина!
Козлами кудлатыми море полно,
И трутся арбузы, и в трюме темно...
Я песни последней еще не сложил,
А смертную чую прохладу...
Я в карты играл, я бродягою жил,
И море приносит награду,-
Мне жизни веселой теперь не сберечь -
И руль оторвало, и в кузове течь!..
Пустынное солнце над морем встает,
Чтоб воздуху таять и греться;
Не видно дубка, и по волнам плывет
Кавун с нарисованным сердцем...
В густой бородач ударяет бурун,
Скумбрийная стая играет,
Низовый на зыби качает кавун -
И к берегу он подплывает...
Конец путешествию здесь он найдет,
Окончены ветер и качка,-
Кавун с нарисованным сердцем берет
Любимая мною казачка...
И некому здесь надоумить ее,
Что в руки взяла она сердце мое!..
1924
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
