Снится мне, значит, что приходит ко мне одна любимая женщина. Которая уж лет тридцать как меня кинула. Ну, не кинула вот так, прямо, а… не судьба, в общем. Наталья Николаевна.
Сидим мы с ней там на древних деревянных табуретках. В неопределённом месте.
И говорит она мне так с укором: Ну что же, ты, Филин, меня тогда не взял? Лет тридцать назад, типа. Не взял – так и сказала.
И вот наш с ней во сне диалог вышел такой:
– Так как бы я тебя взял, Наталья Николаевна? Ты что, вещь? Которая на дороге плохо валяется?
– Так ты ж мужик, Филин, или не мужик? Проявил бы настойчивость, там. Нахрапу побольше – и взял бы.
– Наташ, ну ты сказала. Я, во-первых, тебя любил, типа. Не мог же я любимую женщину супротив её воли вот так – нахрапом. Мне не нужны такие, которых нахрапом. Мне нужно, чтоб они, вы, то есть, без меня жить не могли бы. Дышать не могли бы. На которых никакого нахрапу не надо. И слов особо тоже. Когда любовь взаимная, разве нужно то, оп чём ты тут мне паришь тридцать лет спустя?
Во-вторых, ты что, не помнишь, что сказала мне тогда? Я, как бы, Игоря Порфирьевича люблю. Жить без него не могу. И дышать тоже. Мне-то как быть после таких сентенций? Я между людьми не встаю. Нахрен я там, между вами, был нужен?
Игорь Порфирьевич (да, такое у него было реальное отчество) – это друг мой был по кадетскому корпусу. Очень хороший друг. Один из закадычных.
Я-то его, Великого Комбинатора кой-в-каких делах, знал прекрасно. Ему, прямо скажу, никакая Наталья Николаевна была неинтересна. Он там пас какую-то девятиклассницу, лет на семь нас младше, с целью каких-то карьерных подвижек. Родители у девятиклассницы были ого-го какие. Поэтому Игорёк ни на кого другого не отвлекался. Ему была душевно близка только задуманная некая комбинация, с этими Ого-го связанная. Большая и Светлая Любовь Н. Н. в его планы не входила.
Я бы не сказал, что это был какой-то отрицательный персонаж, Игорь Порфирьевич. Он был по-своему добр и человечен. Ни с кем он не поступал дурно, никого не кидал, никого не использовал в корыстных целях. Корыстных целей у него тоже не было. Правда. А эту мульку с родителями возлюбленной он лепил просто по художественному замыслу, из принципа, как Остап Ибрагимович. Сам себе на слабо, типа. Неромантичненько так всё там было завязано, я думаю.
А, может, и правда, любил он её. А передо мной только выпендривался.
Внешность у Порфирьевича, была, я вам скажу, гусарская. Или демоническая. Как тот кларнетист у Окуджавы из Надежды Маленького Оркестрика – красив, как чёрт. А Наталья Николаевна недалеко от серой мышки ушла в этом плане. Влюбилась сразу, бесповоротно.
Ещё пару слов о нём. Я историю его родителей не знаю. Мать его тоже была красивой дамой, я ей был как-то представлен. Отца Порфирия я никогда не видел. Игорёк как-то после второго стакана в хорошей компании обмолвился, что был он, Игорёк, зачат, когда его отцу было шестьдесят восемь лет. То есть отец Порфирий был на тот момент либо очень стар, либо уже не на этом свете. Больше про родителей Игорь ничего не говорил.
Но я отвлёкся. Разговариваем мы с Н. Н. во сне дальше.
– С Игорем у меня ничего не вышло. Сам знаешь.
– Ну, так это я когда узнал? Лет через пять как уехал.
Я, правда, этот исход знал и раньше. Пока там она об нём грезила вовсю и дышать не могла.
– Но ты же мог поинтересоваться судьбой моей дальнейшей?
И т. д. и т. п. Обычные придирки из арсенала женской логики.
И тут к нам заходит такой дебелый мужик, исполненный лишней плоти. Точнее, вваливается. Садится на табурет и вытирает запаренную плешь.
Его лицо мне кажется отдалённо знакомым.
– Андрей Павлович, возьми её прямо сейчас. Ещё не поздно. Для спасения генофонда нашей семьи.
Так и сказал – для спасения генофонда ихой семьи. Заявление не то, чтоб громкое. Оно наповал меня как-то со своей табуретки сшибло.
Вот валяюсь я там, во сне, на полу, и что-то смех меня разобрал.
– Наташ, а это что за дивный персонаж? – спрашиваю.
– Андрей, это мой брат. Василий Циклеадович.
Ни хрена себе отчество, думаю я.
– Наташ, я твоего брата знал прекрасно. Александр Николаевич. Как сейчас помню. И сестру твою младшую, Оксану Николаевну, тоже помню. Никакого Циклеадовича тогда не было.
– Он мой сводный брат, Филин. Когда умер наш папа, Николай Степанович, маменька вышла замуж за Васиного отца. Ты его должен знать. Помнишь, мама тебя сватала в его ансамбль играть на клавишных? Циклеадис Папасатырович, помнишь?
Ещё хлеще. Папасатырович.
И я вспомнил эту историю. Да, был такой Надежды Маленький Оркестрик. Под управлением Циклеадиса Папасатыровича. Только он тогда был почему-то Михаилом Валентиновичем.
Эта история связана с пианино Муслима Магомаева. Да, именно так и было, в самом, что ни на есть, реале. Я имел честь играть на пианино, на котором играл то ли в детстве, то ли в юности, сам Муслим Магометович. Да, в этом городе он провёл часть своей жизни.
Позже это самое пианино из семьи Магомаевых переехало в квартиру Натальи Николаевны, путём купли-продажи. Точнее, в квартиру её родителей. Унаследовалось, так сказать.
И вот, когда я женихался к Н. Н., будучи в гостях, имел некоторое касательство к этим чудесным клавишам. Сам себе удивляясь, как это у меня так складно да технично получилось. Исполнил я под аккомпанемент сего инструмента пару энергичных не шибко приличных хитов того времени да одну задушевную медленную балладу. Для Натальи Николаевны.
Ну, и Мария Фёдоровна тоже слышала, конечно. За стенкой. Она на кухне для меня авторские пельмени готовила.
Маменька была чисто русской бабой, полноватой, с сермяжным колхозным стилем жизни. Такая простая и добрая женщина.
Марии Фёдоровне я очень нравился. Она буквально не знала, куда меня посадить. Она мне даже вино к пельменям на выбор предлагала. А я отказывался. Я был примерным мальчиком.
А тут ещё оказалось, что я и на пианино худо-бедно играю. И песни пою дивным волжским баритоном.
И вот, выясняется, что Мария Фёдоровна имеет сердечных знакомых в музыкальном бомонде. Ну да, пианино Муслима Магометовича как-то появилось в её доме.
Она, руководствуясь исключительной симпатией, и посоветовала мне поиграть в одном портовом ресторанчике. В этом самом ансамбле. Как бы денег подзаработать.
Только я там так и не поиграл. Не помню, по какой причине. Наверное, что-то с заочной учёбой в институте связано. Я тогда получал высшее образование заочно, и времени на что другое, кроме, не было совсем.
Но на прослушку я тогда, по маменькиному направлению, приехал. И разговаривал именно с молодым тогда Василием Циклеадовичем, стройным и бойким гитаристом коллектива.
А сам Папасатырович, помню, сидел в сторонке, дудел потихоньку в саксофон, и в нашей беседе не участвовал. Доверял сыну, так сказать.
Больше ничего я из этой реальной истории не помню.
Так вот, значит, маменька через некоторое время выходит за Папасатыровича замуж. Овдовев.
Николай Степанович, видно, ушёл в лучший мир по традиционной русской причине. Папенька сильно за галстук закладывали-с.
Я по жизни видел его раза два. Такая внешность оперного злодея, право сказать. Я даже не помню его голоса. Потому, что он при мне он не сказал ни слова.
Далее – опять сон. Звучит сдавленный призыв ко мне Василия Циклеадовича. Речь его такая вроде с напрягом, через внутреннее душевное страдание как бы. Он, потея, постоянно отдёргивает от бычьей шеи воротник рубахи толстыми пальцами, непохожими на пальцы гитариста. Хотя мог бы просто расстегнуть верхнюю пуговицу.
– …для сохранения генофонда нашей семьи, – вещает он, пытаясь возбудить мои заснувшие было к этой чудесной семье чувства.
– Послушай, Вася, – отвечаю я заботливому её члену. – я тут причём?
Из дальнейших его саратовских страданий я узнал следующее. Жена и сын Саши (Александра Николаевича) пять лет назад утонули в море, на каком-то южном курорте. Оксана ушла из дома и, по его сведениям, мотается где-то то ли в США, то ли в Канаде. Вестей от неё нет никаких, связь потеряна. Сам он, по причине серьёзного заболевания, к сожалению, детей иметь не может.
– А Наташа? У неё же дочь, насколько я знаю?
– Сейчас ты увидишь её дочь, Филин.
И тут является из тёмного угла целый табор во главе с безмолвным Николаем Степановичем. Тут же присутствуют: Мария Фёдоровна с кастрюлей пельменей, Оксана в хиповском прикиде с разноцветными длинными волосами, Саша и давешний Михаил Валентинович с саксофоном наперевес. Они нежно сопровождают дивное создание женского пола, в подвенечном платье, с явными признаками синдрома Дауна. Изо рта у создания течёт ручьями слюна. Глаза смотрят в разные стороны, из перекошенного рта вырывается какое-то кудахтанье.
– Это племянница моя, Филин. Елена Валерьевна. Сам видишь… – всхлипывает Вася.
Н. Н. при этом сидит, не проронив ни звука.
Тут веселья моего как-то поубавилось. Немного стало понятно с их генофондом.
– Возьми Наташу, Филин. Я тебе денег заплачу, – продолжил Вася. – У меня их девать некуда, правда.
Жалко мне их стало. Прямо во сне и жалко.
– Дак… пык… мык… куда ж я её возьму, Вася?
– Андрей, ты не похож на мужика, у которого есть любимая женщина. На влюблённого джигита не тянешь. Я, хоть сам стар и болен, но в людях кой-как разбираюсь.
– Ну да, ты прав. Такой любимой женщины, которую ты имеешь в виду, со мной сейчас нет. Но, понимаешь, Вась… я всех люблю. И Н. Н. в том числе, даже не сомневайся. Но куда я дену тех, кто на месте любимой женщины сейчас у меня присутствует? Их… этих… у меня… ээ… четверо.
– Это как – четверо?
– Ну… жена. Две действующих любовницы. Одна умная и тихая, другая глупая и шумная. Эту пора бы и в отставку уж… но я ж всех их люблю. Как в отставку? Их никого в сторону не отодвинешь.
– Ты сказал – четверо. А кто четвёртая? – Это подала голос Н. Н.
– Четвёртая… это моя бесплатная молдавская домработница. В загородном домике живёт. Тоже… небольшого внимания требует.
– Бесплатная – это как?
– Это так. За регистрацию. За домом там смотрит. За огородом. И в колхозе там, рядом, работает. Дояркой.
Василий Циклеадович:
– В общем, понятно. Нет у тебя никого. Сирота ты, Филин. Ну всё же… да? Или нет?
– Насчёт Н. Н. что ли?... Нет. Раньше надо было. Лет тридцать назад.
И тут эта вся шобла усаживает Елену Валерьевну на мою табуретку и затевает вокруг меня медленный херовод. Я лежу на полу. Прелестное создание в подвенечном платье восседает на табуретке и что-то квохчет. Саксофон на ремне у Папасатыровича дрягается и время от времени ботает меня по кумполу. При этом из него льётся марш Мендельсона в очень медленном темпе, и сакс поёт не своим саксофонным голосом, а голосом самой низкой тубы. От этих метаморфоз получается, что играется марш Мендельсона, а окружающие слышат марш Шопена. Траурный.
Николай Степанович под эти дивные звуки иногда заламывает обе руки за спину и над головой, как кавказец, танцующий лезгинку. Мария Фёдоровна, пронося мимо моего лица кастрюлю, суёт мне в рот пельменину с каждым нарезанным кругом. Саша изображает тракториста, пашущего зябь в колхозе, где работает моя домашняя молдаванка.
Н. Н. сидит на табурете с лицом Нины из «Кавказской пленницы» в финальной мизансцене, где кунаки с вороном и ружьём пугают праведным судом товарища Саахова.
Василий Циклеадович задыхается от тяжёлой атмосферы происходящего.
Круги сужаются вокруг моего распростёртого на полу тела. И вот уже кое-кто оттаптывается на мне за моё плохое поведение.
И тут я замечаю, что не ощущаю действия их ног и тел. Они проходят сквозь меня как нож сквозь тёплое вологодское масло. Они все бестелесны. Они, по сути, духи. Симулякры.
Далее происходит вот что. Наталья Николаевна коршуном бросается со своего табурета на меня и защищает от окруживших моё бренное тело духов. Она обнимает меня и целует. Её слёзы ручьём орошают моё лицо, как будто она все эти тридцать лет именно без меня не могла ни жить, не дышать.
Поцелуи её становятся всё хищнее и хищнее. И вот уже я не могу от них дышать.
Я от такого критического состояния совершаю несколько судорожных движений и просыпаюсь.
Просыпаюсь я, значит, в своём загородном имении. Всю мою морду лица плотно заклинило между двумя мощными грудями моей пышнотелой Ау. Это сокращённо от Аурелии, так её зовут. Я завяз в молодых здоровых телесах моей смуглянки-молдаванки, видимо, когда Н. Н. во сне на меня сверзилась. Астральное свидание с чудесным семейством, таким образом, закончилось.
Придирчивый читатель, конечно, потребует имён-отчеств других действующих лиц этой драмы. Жены моей, любовниц, молдавской домработницы. А то и их паспортных данных.
Но нет. Я называл по имени-отчеству только тех, кто мне явился во сне. Тех, кто рядом со мной наяву, я вам категорически назвать не могу. Чтоб не разглашать персональные сведения, которые последнее время передаются только с согласия гражданина.
Могу только сказать, как зовут мою молдавскую гастарбайтершу. Впрочем, это я это уже сделал. Её отчество я почему-то так и не спросил.
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
19 мая 1828
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
