Авторучка
«Нет, - скорбно подумал Кривошеев, - никуда не годится, если человек никогда не познал горечь утраты. Жалок он и спесив в придачу. Вот когда он потерял нечто очень ему дорогое, то тогда он либо юродивый, или страстотерпец. Что так, что эдак потерянная для созидания личность. Бессмысленно говорить о нем. Ну, его! Те же, кто только и делают, что теряют все что находят, вообще доброго слова не стоят. Как на подбор это деляги, мерзавцы и графоманы. А уж которым что потеря, что находка всё едино, так эти сплошь прожженные проходимцы и конченные фуфлометы».
Снова взглянув на половинки сломанной ненароком авторучки, Кривошеев не удержался от вздоха: «А ведь сколько мог еще ею запечатлеть отменных мыслей, - и, бросив в урну верно служившее долгое время ему стило, рассудительно заключил. – Да и о людях наверняка тогда по-другому бы думать стал».
Коробушка
Как-то, скитаясь по интернету в поисках чего-нибудь диковинного, Кривошеев по неведомой причине взял и кликнул широко известный в прошлом хит «Коробейники». И настолько захватила его неожиданно эта песня, что, прослушав ее от начала до конца, испытал он сильное волнение чувств. Что-то такое эдакое ощутил, чему и определения дать затруднительно. Потянуло его вдруг, видите ли, отчудить нечто такое, чтобы собственной безбашенностью мир удивить, но потихонечку-полегонечку стал Кривошеев рассуждать аналитически, и ведь сразу мысли иной ход приняли.
В песне-то все красивей некуда выходит, а вдумайся хорошенько, чтобы вникнуть в самую ее суть, и вырисовывается довольно-таки неприглядная картинка.
Мелочный торговец вразноску, эдакое перекати-поле – сегодня здесь, завтра там, словом, закоренелый бродяга, объявляет себя удалым молодцом. И вот этот, прямо скажем, проходимец уговаривает некую простушку Катю совершить нехитрый обмен его незамысловатой мануфактуры на известные уступки с ее стороны. Так ведь и добивается своего пройдоха, да и селяночка с алыми губками, честно говоря, сама вроде как не прочь продать себя за кусок ситца или парчи – тут уж как сторгуются.
Словом, в конце концов, всё сводится к тому, что под покровом ночи и вдали от нескромных людских глаз происходит-таки бартер энного товара на кое-какие интим-услуги.
Скажите теперь, на милость, на каком основании довольно-таки сомнительную, с какой стороны ни взгляни на нее, историю кому-то взбрело в голову сделать соблазнительной песней, да к тому же, объявить ее народной.
«Да-с, - заключил Кривошеев, - воистину неожиданные итоги подстерегают нас, стоит лишь вдумчиво отнестись к некоторым, с позволенья сказать, твореньям».
Однажды ночью
Глубокой ночью, исключительно скуки ради, Кривошеев возьми и чиркни: «Не избежать никому зловещих ударов судьбы».
В аккурат в тот же миг где-то близко взревело так, что в смятении чувств Кривошеев кинулся к окну и увидел, как по распростертому в ночной безлюдности проспекту черным вихрем пронесся мотоциклист.
«Это знамение, - сверкнуло молнией в голове Кривошеева. – И, пожалуй, что не к добру».
На короткое время впал он в раздумья. Потом стремительно вернулся к столу, решительно перечеркнул написанное прежде и бестрепетной рукой начертал: «Благодати нет пределов», - и утерянная было гармония опять воцарила в его душе.
Он и они
В разгар рабочего дня нахлынули вдруг на Кривошеева духовные раздумья. Чтобы не утратить их в одночасье, распахнул не мешкая он привычной рукой блокнот и ушел с головой в поиски слов, адекватных мыслям.
В это время его коллеги с огоньком обсуждали покупку новой мойки инженерши Копыловой и, само собой, основательно докучали Кривошееву. Особенно досаждал голос старой калоши Петра Ильича. Тот был глуховат, отчего изъяснялся более чем громко, и каждое слово его поэтому, казалось, отдавалось в мозгу многократным эхом.
«Господи! - в конце концов, воскликнул про себя в отчаянии Кривошеев. – Это невыносимо!» Однако вскоре справился с обуявшим было его раздражением и, вернув самообладание, благоразумно решил, что не стоят сослуживцы того, чтобы на них почем зря расточать душевные силы – где он и где они.
Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
толкуют в холле о муках крестных;
пансион "Аккадемиа" вместе со
всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
телевизора; сунув гроссбух под локоть,
клерк поворачивает колесо.
II
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще.
III
Венецийских церквей, как сервизов чайных,
слышен звон в коробке из-под случайных
жизней. Бронзовый осьминог
люстры в трельяже, заросшем ряской,
лижет набрякший слезами, лаской,
грязными снами сырой станок.
IV
Адриатика ночью восточным ветром
канал наполняет, как ванну, с верхом,
лодки качает, как люльки; фиш,
а не вол в изголовьи встает ночами,
и звезда морская в окне лучами
штору шевелит, покуда спишь.
V
Так и будем жить, заливая мертвой
водой стеклянной графина мокрый
пламень граппы, кромсая леща, а не
птицу-гуся, чтобы нас насытил
предок хордовый Твой, Спаситель,
зимней ночью в сырой стране.
VI
Рождество без снега, шаров и ели,
у моря, стесненного картой в теле;
створку моллюска пустив ко дну,
пряча лицо, но спиной пленяя,
Время выходит из волн, меняя
стрелку на башне - ее одну.
VII
Тонущий город, где твердый разум
внезапно становится мокрым глазом,
где сфинксов северных южный брат,
знающий грамоте лев крылатый,
книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!",
в плеске зеркал захлебнуться рад.
VIII
Гондолу бьет о гнилые сваи.
Звук отрицает себя, слова и
слух; а также державу ту,
где руки тянутся хвойным лесом
перед мелким, но хищным бесом
и слюну леденит во рту.
IX
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте;
жест получим, похожий на
молот в серпе, - и, как чорт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.
X
Тело в плаще обживает сферы,
где у Софии, Надежды, Веры
и Любви нет грядущего, но всегда
есть настоящее, сколь бы горек
не был вкус поцелуев эбре и гоек,
и города, где стопа следа
XI
не оставляет - как челн на глади
водной, любое пространство сзади,
взятое в цифрах, сводя к нулю -
не оставляет следов глубоких
на площадях, как "прощай" широких,
в улицах узких, как звук "люблю".
XII
Шпили, колонны, резьба, лепнина
арок, мостов и дворцов; взгляни на-
верх: увидишь улыбку льва
на охваченной ветров, как платьем, башне,
несокрушимой, как злак вне пашни,
с поясом времени вместо рва.
XIII
Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
лицом, сравнимым во тьме со снятым
с безымянного пальца кольцом, грызя
ноготь, смотрит, объят покоем,
в то "никуда", задержаться в коем
мысли можно, зрачку - нельзя.
XIV
Там, за нигде, за его пределом
- черным, бесцветным, возможно, белым -
есть какая-то вещь, предмет.
Может быть, тело. В эпоху тренья
скорость света есть скорость зренья;
даже тогда, когда света нет.
1973
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
