Кто-то тронул меня за плечо.
– Привет, Паш, давно тебя не видно. Потанцуем?
Блондинка – утренний сон тинэйджера. Смелый закос под Мишель Мерсье или Милен Демонжо, что примерно одно и то же. Супермини, тени, блеск и кудри до лопаток. Лига явно не моя.
– Я не Паша, – говорю.
Девушка сфокусировалась.
– Ой. Обозналась, извини.
И исчезла в толпе, покачивая всем синхронно.
– Ну ты лох, – сказал Юденич, – такую самку упустил. Ты видел эти ноги?
– Паша, не Паша… – добавил Эдик, – какая разница?
Так я узнал о своём двойнике. Мы учились в разных школах, тусовки не пересекались. Между районами тлела война. Летом после девятого класса я увлёкся поиском истины в бюджетных креплёных винах. Система выстроилась так: друзья, портвейн, танцы, открытый финал. Танцплощадка была ничейной землёй, местом встреч и перемирий, ареной боевых действий. По вечерам её тяжёлый пульс бодрил посёлок до окраин, ускорял сердцебиение и шаг. Билет стоил пятьдесят копеек, уже истраченных на лакировку действительности. Но что такое двухметровая ограда, когда тебе шестнадцать и внутри стакан чернил? Стоило ВИА ДК «Керамзит» урезать «Шизгару» или «Кинь бабе лом» – толпа срывалась в пляс, а гроздья подростков – с забора вниз.
Эйфория децибел, ощущение зоопарка с неправильной стороны. Лидеры всех местных группировок. Самая опасная шпана. Самые известные фарцовщики с шикарными подругами, недосягаемые лейблы, высоты юбок и глубины декольте. Трезвых – ноль, включая музыкантов и охрану. Мордобой экспромтом по велению души.
Пригласить на танец барышню дано не каждому. Есть личности, рождённые со шпагой и усами. Они заметны, привлекательны, смелы. Их инициалы девушки выводят пальчиками на туманных стёклах. Я – с обратного края шкалы. Заметны во мне только комплексы, остальное – скучное, тощее, куцее. Первую электробритву родители купили мне в честь окончания института, так сказать, на вырост.
Страх любого отказа тяжёл, будто якорь. Страх попросить, открыться и услышать «нет». Значит, тобой гнушаются, брезгуют, ты недостоин и жалок – вот оно, доказательство. А если рядом её подруги, твои друзья? Как дальше жить? Из чего застрелиться? Отвернись, закури – эта музыка не для тебя. Как не хватало мне возле себя человека мудрого и прагматичного. Такого, который бы с детства учил меня верному взгляду на мир. Который сказал бы мне: «Слава, ты не червонец, чтобы всем нравиться. Бездействие заведомо лишает тебя шансов на успех. Отрицательный результат лучше никакого, ибо он заставляет меняться, искать варианты». Нет, нас учили косинусам, тангенсам и бреду про лишних людей.
Паша, не Паша – какая разница? За месяц я трижды сыграл эту роль. Друзья завидовали лаконичным матом. Моя уверенность росла. Девчонки, которые звали меня танцевать, напоминали хорошеньких кукол. Прижимались тесно, говорили мало, в основном: «Почему не звонишь?» и «Куда ты пропал?» «Искал альтернативный взгляд на мир», – отвечал я. Одна хмельная воздыхательница Паши уговорила отвести её домой. Дабы не выйти из образа, я согласился. Жила она в таком районе, куда не ступала нога осмотрительного человека. Ночью бараки военной застройки казались тоннелями времени. Между ними, вскрикивая и бормоча, перемещались тени. Тусклые, жёлтые пятна окон усугубляли мрак. Почти у цели барышню некстати развезло, мы упали на лавочку. Я был использован как подушка для рыданий, обозван сукой, кобелём, вознаграждён признанием в любви. Иду, почти бегу домой, весь в слезах и губной помаде. И думаю: что происходит? Какой-то тип, похожий на меня как брат-близнец, меняет девушек чаще, чем я о них фантазирую. Вид на проблему из зеркала не убеждает. Значит, секрет не во внешности. В чём?
К августу моя карьера самозванца завершилась. Внимание нежного пола сползло в исторический минимум. Возвращение Фантомаса, – догадался я. Однажды мне его издали показали. Худой, ниже среднего, но в каждом сантиметре – понтов на два. Лица я толком не разглядел. Между тем, обходными путями мне удалось кое-что разузнать: Паша Былинин, окончил девятый, учится так себе, не хулиган, не спортсмен. Ловелас печоринского типа. Соблазняет дев не ради отношений, даже без конкретной цели трахнуть – это вроде бонуса. Главное – коллекция, процесс. Пару раз увёл подружек у неправильных людей. Заработал в бубен, не угомонился. Ещё сказали, что Паша расспрашивал обо мне.
Последний учебный год смёл эти заботы, как ветер – фантики осени на дальний край танцплощадки. В недолгой борьбе с простыми соблазнами досуг мой опять захватили книги. Обложка любой из них была дверцей в убежище от малодушия, страха, абсурда, нужды притворяться кем-то другим. Словом, от жизни тинэйджера в кинутой Богом провинции. Тем более, «вечера отдыха» переместились в дом культуры. Проникать туда на халяву не стоило суеты. Покупать билет не вызывало драйва. Да и к танцам я на время охладел.
Ротация сезонов – главная интрига захолустья. Новый год – ключевая тема зимы. Мне с детства чужды всенародные праздники, суета вокруг календарных дат, пафос как имитация смысла. Любые сплочённые действа, единые чувства, общие мнения есть повод от них воздержаться. Но одиночество в юные годы – роскошь не для слабаков. Четыре раза в декабре я насладился звучанием группы «Керамзит» – на школьных танцах для старшеклассников и праздничном вечере в доме культуры. Чем больше я выпивал, тем удачней музыканты попадали в ноты. После крепкого напитка «Листопад» даже блеяние фронтмена Толика Чулкова напоминало задушевную гнусавость Макаревича.
«А сейчас…ас…ас… – летел его голос в полутьме зала, распадаясь на стразы гирлянд и зеркальные блики, – по настойчивым просьбам дам…дам…ам… Белый танец и… Солнечный остров!» Два резких аккорда, знакомый до недомогания блюз.
Всё очень просто: сказки – обман.
Солнечный остров скрылся в туман.
Замков воздушных не носит земля…
Девушка возникла неожиданно, будто стояла где-то рядом. «Пойдём?» – расслышал я. Пойдём. Лицо одновременно растерянное и сосредоточенное. Шатенка, стрижена коротко, тонкая фигура без излишеств. Чёрные джинсы, водолазка в тон. Не Пашин тип, хотя кто его знает… Почти с меня ростом, если не выше… нет, слава богу, кажется, нет. Далее мысли исчезли. Девушка притиснулась так ловко и уютно, что сразу выключился мозг. Объятие казалось почти материнским, впрочем, сужу об этом в теории. Женщины в нашей семье не любили телячьих нежностей. Мама и обе бабушки были гвоздями, которые эпоха сделала из людей. Кто решится их упрекнуть? С мамой мы обнимались дважды: первый раз, когда я прилетел из эмиграции. Мне было сорок, ей – шестьдесят восемь. О втором случае не расскажу.
Музыка кончилась, и началось что-то странное. Например, я не сразу узнал друзей.
– Это было сексуально, – усмехнулся Эдик. – Опять Пашиных девочек тыришь?
– Я никогда не видел такого чуда, – ответил я.
Он покачал головой.
Затем произошло малозаметное великое событие. На следующий медленный танец я пригласил незнакомку сам. Приблизился, молча взял за руку. Вновь ощутил эффект паузы, небытия, бестелесной свободы. Нечестно, – сказал мой внутренний голос, – ты знал, что отказа не будет. – Молчать! – оборвал его я. И с чужой развязностью шепнул ей на ухо: «Может, исчезнем отсюда?»
Шубка её тоже оказалась чёрной. Декадентский образ нарушала бело-голубая вязаная шапочка – единственная светлая деталь. Где-то в интервале между залом и улицей прозвучало имя Ксения. Моего она не спросила. Я на всякий случай промолчал. Мы вышли в хаотичный снегопад. Он занавесил нас от реальности и, главное – друг от друга. Такой погоде идут как молчание, так и любые слова.
Ксения приехала сюда год назад. Отец – военный, быт – чемоданный, столицами не избалована. Жила в таких волчьих углах, рядом с которыми наше зажопье – Лас-Вегас. Везде легко находила подруг, теперь вот письма складывать некуда. Только ли подруг? – шмыгнула мысль. Свою часть диалога не помню – и незачем, я в этих случаях инвариантен: художник, поэт, задыхаюсь в глуши, одинок и так далее. Затем декламирую Игоря Северянина, не уточняя авторства. Кнопки целевой аудитории король поэтов знал феноменально: барышни в восторге до сих пор. «Чудесно, – похлопала варежками Ксения, – ты настоящий талант! Можно, я потом запишу?» Слово «потом» меня взволновало.
Район её был спокойный, без риска ненужных встреч. Снежинки мотыльками слетались к фонарям, хрущёвки перемигивались ёлками. Мы несколько раз обошли её дом, уединились в подъезде. Поцеловались скомкано, быстро, завис неловкий момент. И опять тень решимости и отчаяния скрыла её черты. Расстаться вот так – катастрофа. Спасти нас мог только второй поцелуй: осторожный, изысканный, долгий. Лицо её было озябшим, ресницы – влажными, шея – доверчиво тёплой. Я терял голову и равновесие… Шапка свалилась давно.
Мы отстранились, синхронно достигнув паузы, необходимости снова использовать зрение, слух. Тут я заметил, как старомодно она красива. Наталья Гончарова минус пустота. Ленор, Соломинка, Цирцея, Серафита…
– Знаешь, – произнесла Ксения, – мне говорили, что ты зануда, высокомерный и девчонок не считаешь за людей. А всё не так…
«Кто говорил?», – хотел спросить я. Но вместо этого сказал:
– Я не Паша, если что.
– Я знаю, ты Слава. А кто такой Паша?
– Никто, забудь.
– Нет уж, рассказывай, мне интересно.
– Хорошо, не сейчас… потом.
Старый Новый год, квартира Юденича. Выходим с Эдиком на кухню покурить. Дым тянется к холоду форточки. Из комнаты слышны музыка, голоса, там – Ксения, её подруги, мои друзья.
– Ну что, уже трахнул свой велосипед? – интересуется Эдик.
Я боюсь, что способен ударить лучшего друга.
– Следи за базаром, дебил, – говорю сквозь зубы.
– А что я такого сказал? – удивляется он. – Слушай, ладно, остынь. Я не знал, что у вас так серьёзно. А у вас… так серьёзно?
Хороший вопрос, как сейчас говорят. Он был моей вечерней медитацией и утренней гимнастикой. В самом вопросе таился ответ. Фраза «моя девушка» тревожила. Как-то раз услышал от сестры:
– Сегодня за мной в очереди стояла твоя девушка.
– В какой очереди? Какая девушка?
– В буфете… эта, из девятого, с которой ты встречаешься. А она ничего, симпатичная.
Ага. Все кроме меня уже поняли: Ксения – моя девушка. Я, стало быть, её парень. Мы встречаемся. Почему в этих звуках мне чудится фальшь, домострой и колхоз? Они – из сочинения графомана, унылой ахинеи, в которой пребывает мое тело. Я здесь чужак, аномальный герой. Бесшумной, невидимой кошкой я ускользаю в собственный мир – волнующий, подлинный, разный. Лишь ум и талант проходят его фейс-контроль. А там – беломраморный замок, его отражение в спящей воде, фиолетовый бархатный вечер, акварельные звуки рояля, вуаль, страусиные перья, розы в бокалах, фигуры в шелках, первенство формы и магия речи, вневременный праздник богемной тусовки, где все обязательно гении и влюблены непонятно в кого.
Иногда фантазия нашёптывает мне, что Ксения – тоже оттуда. Когда она рядом, я будто снимаю тяжёлый скафандр. В ней есть неуместная здесь отстранённость, случайность, гипноз фавориток салонов, квартирников, арт-мастерских – тонких, эффектных красавиц с префиксом «не»: не-поэтесс, не-актрис, не-художниц. Их талант – вдохновлять на шедевры, дуэли, безумства, на превращение изыска в глубину, а жизни – в литературу. Однако самое загадочное в Ксении то, что она выбрала меня, ибо должна быть причина – без самообмана и фальши. Эта мысль не даёт мне покоя, помогает жить, мешает жить.
Зима – наихудшее время для первых свиданий и ясности. Бледный цветок с неизвестным именем плохо выносит холод. Этому растению необходимы солнце и пляж, минимум верхней одежды, тёплые сумерки, запахи лета, трели цикад. Невыносимо подолгу блуждать на морозе, он гонит нас в жалкий интим кинозалов, подъездов. Вечером дома родители, днём – их шпионы: младшие брат и сестра. Смышлёные дети любят застать нас врасплох, им интересны подробности.
Темы секса мы по умолчанию избегаем. Конечно, можно всё устроить, «арендовать» на час-другой жилплощадь у друзей… Технически легко, и получилось бы – не квантовая физика. Но… Само «устройство» мне претит, отсутствие спонтанности, расчёт. Потом я стал бы относится к ней иначе. Не хуже, может, привязался бы сильней. Но к этому «иначе» я не готов.
Суббота, лыжная прогулка. Мы не любители спорта, это жест отчаяния. От кино уже мутит. В кафе «Мечта» – бутылочное пиво и сплошные алкоголики. Мороз всего шесть градусов, лес через дорогу. Белая поверхность – чистая тетрадь, новая, понятная жизнь без косяков. Сосны – колонны в зеркальном дизайне. Связь геометрии и тишины.
Обжимашки у Ксении дома под режущий нервы вокал Боярского. Недавно повторяли сериал о мушкетёрах. Ксения записала и слушает нон-стопом эту хрень. «Полклопа, полклопа…» Я зажмуриваю мозг. Надо заняться её музыкальным развитием…
Тискаемся у меня под шикарный альбом «Highway to Hell» группы «AC/DC». Качество – супер, новый винил. «Слав, – жалобно просит моя девушка, – я так не могу. Этой музыкой – камни дробить… Поставь что-нибудь лирическое». Ставлю «Beatles» – идеальный вариант.
В областном центре гастроли «Машины Времени». Продвинутое общество в когнитивном шоке. Даже упорные фаны не знали кумиров в лицо. Услышать их живьём казалось чудом. Билеты разминулись с глаголом «купить» и даже с наречием «втридорога». Их доставали, меняли на книги, пластинки, услуги, распределяли в трудовых коллективах. Каким-то боком к распределению прислонилась моя мама, видный общественник и активист. Я стал обладателем двух пропусков в зазеркалье. Проставился друзьям, распушил хвост. Пообещал кому-то автограф Макаревича. В итоге автограф взяла Ксения.
Небывалое чувство комфорта, свободы в толпе я испытывал трижды. Весной девяностого, затем год спустя летом, в центре Москвы. И тогда – на концерте «Машины». Будто кто-то специально отбирал людей. Лица – человеческие, умные, счастливые. И ещё – молодые, независимо от возраста. И братья, независимо от выпивки. Ждали не только музыки, но праздника, который должен изменить страну, эпоху. После которого мир обязательно станет другим.
И вот наконец темнота разомкнула пространство, цветные лучи ударили в сцену, и под рёв фанатов выбежали четверо. Динамики взорвались жёстким, чистым звуком. О, первые аккорды с заслушанных в труху магнитофонных лент. И этот голос – символ вольнодумства, фейерверк хитов, единство музыки с народом… Зал на ушах, овации стоя, пение тысячным хором. Слов не разобрать, да пофиг, знаем. Вопли с трибун: «Макар, давай!». И главный машинист поймал кураж толпы. Перед антрактом запилил соло на две минуты. Песня звучала та самая. Фон первой встречи, тема распада. Блюз переходного возраста.
Всё очень просто: нет гор золотых.
Падают звезды в руки других.
Нет райской птицы среди воронья…
Я слушал, пробираясь через ноги – за автографом. У сцены полтора десятка фанов штурмовали ментовской заслон. Сзади быстро набегало подкрепление. Кого-то отпихнули, человек упал. В стражей закона метнули бутылку. Аплодисменты, визг девчонок, крики – всё смешалось, как в доме Облонских и люди с конями под Бородино.
– Вы что творите-то, гады?
– Вы звери или кто?!
– Стоять! Назад! Вернулись на места!
– Мочи их, пацаны!
– Ты, борзый, в обезьянник хочешь?!
– Андрей! Андрей!
Музыканты уходили за кулисы. Макар в белых джинсах, с шевелюрой под Хендрикса глянул в нашу сторону, извинясь, поднял руки…
– Не получилось? – догадалась Ксения.
– Без шансов. Конкурентов полно и ментов.
– Как закончат, я попробую.
– Уверена? Там нервная вообще-то обстановка.
Она усмехнулась:
– Тем более.
– Ладно. Вместе пойдём.
На этот раз мы двинулись загодя. Макаревич за роялем доигрывал «Свечу», зал подпевал, огоньки зажигалок качались в такт, а мы уже были у цели. Кроме нас и ментов – никого. Ксения выбрала самого толстого, уверенно приблизилась, сказала ему что-то. И, мельком обернувшись, исчезла в проходе у сцены. Ноги понесли меня вдогонку.
– Назад! – донёсся табельный окрик.
– Но там моя девушка. Вы её только что пропустили.
– Отойди и жди. Вернётся твоя девушка.
Неужели я сказал «моя девушка»? Иногда язык без участия мозга решает наши проблемы, хотя чаще их создаёт. Я не уверен, была ли Ксения моей девушкой. Но это неполная правда. Шанс оказаться безумцем досаден не меньше, чем риск под него закосить. И всё же – вторая попытка. Я не уверен, была ли Ксения вообще. Через линзы нескольких жизней она видится мне стилизацией, плагиатом. Эталонным образом незнакомки, возникшей из шёпота книг, левитации замков, флирта снежинок и фонарей, исчезнувшей в том же почти реквизите на грани придуманной кем-то зимы. Слишком умело была закольцована эта новелла: вращение снега, движение огней, те же герои – барышня в чёрной шубке, её кавалер без особых примет. Разница в том, что мы шли на автобус и незнакомка взяла меня под руку. Амбивалентный жест владения и покорности смущал и умилял одновременно. Сама его естественность казалась неестественной. Где их этому учат, кто?
– Там хитро всё устроено, – взволнованно рассказывала Ксения, – они идут со сцены закрытым коридором, туда попасть вообще нельзя. А я – повыше на какой-то галерее. Свесилась через край, тяну билет и ручку, ору как ненормальная: «Товарищ Макаревич! Товарищ Макаревич!» Забыла его имя вдруг, прикинь. Он подошёл, качается, я вижу – он бухой реально! Ещё подумала: как он играл-то два часа? И говорит так медленно, расслабленно: «Девушка, зачем же вы тянетесь? Если свалитесь оттуда, я вас не удержу». Приложил билет к стене, расписался. Ну и всё. Ты доволен мной?
– Восхищён, горжусь и сам себе завидую, – я коснулся губами прохладной щеки. – Но что ты сказала менту? Как он тебя пропустил?
– Привет вам от Михал Иваныча.
– Какого Михал Иваныча?
– Вот и он так же завис. А я пошла себе…
Подробности этого вечера я забывал особенно долго. Рассудок цеплялся за образы, фразы, тщетно искал намёки на то, что случилось потом. Вечная мерзлота автобусной остановки. Люди – как стадо пингвинов в ночи. Редкие огни автомобилей. Светящийся квадрат автобуса, подобный миражу. Единая на всех отчаянная мысль: Господи, только не в парк… Наконец – удача: левак, по рублю с замороженной тушки. Вбились в салон, отогрелись дыханием и теснотой. Уместные объятия, разговоры шёпотом. Помню, именно там я рассказал Ксении о двойнике.
– Как интересно! – она подняла глаза. – Я бы хотела его увидеть. И ты с ним до сих пор не познакомился?
– Зачем? И как ты себе это представляешь? Найти его и сказать: здравствуй, Паша, я Слава? А дальше что?
– Да хоть бы и так. Я бы точно не удержалась. Можно подойти вместе к зеркалу… Поменяться одеждой, разыграть кого-нибудь. Побыть хоть недолго другим человеком.
– Ну… это детский сад какой-то, извини.
– Да нет же, смотри: я читала, что у всех на земле есть двойники, сейчас или в прошлом, не важно, и я не о близнецах говорю. Близнецы – это как бы один человек, разделённый надвое. А тут… не знаю, как сказать, типа мистический знак, что у нас… не одна жизнь, понимаешь? Не один вариант жизни. И если этот вариант где-нибудь на краю света, то увидеться с ним нельзя. Но когда он живёт через несколько улиц, и можно запросто встретиться, поговорить – это же… фантастика. Представить, что ты – это он и наоборот. Молчи! Ты меня сбил опять.
– Я?
– Да. Перестань улыбаться, а то я обижусь. У меня с детства было такое, знаешь… странное чувство, привычка вроде игры, но сильнее. Вообразить себя кошкой, птицей, цветком. Но чаще всего – другим человеком. А тебе хотелось так, признайся? Только честно.
– Хотелось, – кивнул я. – И кажется, мне это удалось. Проблема – вернуться обратно.
Москва бодала местом Лобным,
играючи, не насовсем,
с учётом точным и подробным
педагогических систем.
Москва кормила до отвала
по пионерским лагерям,
с опекою не приставала,
и слово трудное ге-рон-
то-кратия — не знали, зрели,
росли, валяли дурака.
Пройдёшься по сентябрьской прели -
глядишь, придумалась строка.
Непроизвольно, так, от сердца.
Но мир сердечный замутнён
на сутки даденного ксерокса
прикосновением времён.
Опережая на три года
всех неформалов ВКШ,
одну трагедию народа
постигла юная душа.
А нынче что же — руки в брюки,
гуляю, блин, по сентябрю,
ловлю пронзительные звуки
и мысленно благодарю.
1988
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Авторизация
Камертон
