«Пять дней в неделю я спешу на электричку, она – мой погонщик, таймер. Не успел – спустил полчаса в унитаз. Опоздал на пересадку – столько же туда же. Мимо тянется промзона, опостылевший ландшафт. Час пятнадцать в одну сторону – удача. Итого одиннадцать часов, лучшее, дневное время суток исчезает в каменных или железных боксах, набитых посторонними людьми. Хотя по факту коллеги мне ближе родни: годами неразлучно производим деньги на еду, счета, налоги. На помещения для сна. Но если бы только убитое время. Офис лезет в душу, память, вытесняя единственного необходимого и достаточного человека. И вот теперь этот человек… Не отвлекайся. Дальше.
Пять дней в неделю мы с женой видимся затемно, усталые, как ездовые собаки, которым так хочется спать, что они забывают поесть. Ради чего? Ну да, квартира в центре, ипотека, путешествия. Но вся ли это правда? Нет, правда в том, что к нам прилип императив: безделье – грех, праздности надо стыдиться. Человек идентичен работе, он – её функция, псевдоним. Нет работы – нет человека. Быстрее, усерднее, лучше! Карьера, всеобщий респект. Если отстанешь – ты лузер. Если остановишься – погиб. А может – наоборот? Может, человек действительно разумный есть автор свободного времени? Может, его главное творение – длительность и качество досуга? Неучастие в коллективной гонке за успехом, общество немногих избранных людей, пейзажей, книг. Выдумка миров и смыслов. Реставрация себя. Тут надо сформулировать иначе. Это разные индивиды, почти разные виды. Но после, потом… потом».
День балансировал на грани эпилога. Между домами намечались сумерки. Я вынырнул из дум на Oxford Street – затейливой в иное время улице, где сексуальные меньшинства составляют большинство. Был особенно людный час, когда ещё открыты бутики с подробно облегающей одеждой, секс-шопы ещё манят вычурным бельём, но уже полны огнями рестораны, динамики выталкивают на террасы музыку, из баров пахнет свежим алкоголем, и гордые меньшинства, будто делая планете одолжение, выходят на закатный променад. Махнуть сотку для крепости духа? Плохая идея, бессовестная: у жены операция, а свинья – о грязи, фу. Тем более я, выпивка и стресс – опасная компания. Вместо укрепления дух может ослабеть. Разрыдаюсь посреди толпы, и геи будут утешать меня. Или не заметят, что ещё позорней. Не стоит так испытывать людей. Внезапно атмосфера Oxford Street стала непригодной для дыхания. Почти бегом я устремился в госпиталь. На входе зазвонил мой телефон.
Хирург мне понравился – старый. Доверяю людям, сделанным в эпоху качества. Внушительный, похожий на сенатора, он экономил мимику, чувства, голос.
– В целом порядок. Были проблемы с давлением, но мы справились. Шансы процентов девяносто.
– Шансы на что?
– На полное выздоровление. Конечно – реа¬билитация, процедуры… К Рождеству будет как новая.
– А остальные десять?
– Повторно оперируем, и снова девяносто.
– Спасибо вам, – я протянул руку. Ощутил его большую прохладную ладонь, – когда домой?
– Дней через пять.
– Увидеть её можно?
– Конечно, пойдёмте.
Мы двинулись по коридору.
– Доктор Митчел, – не выдержал я, – откуда это у моей жены? Может, нервы, стресс?
– Не думаю. Моя задача оперировать, а не искать причины.
– А как же холистический подход?
Он хмыкнул:
– Я не сторонник этих баек. Но стресса лучше избегать.
Вид жены, едва заметной на фоне ослепительных подушек, трубок, игл, меня сломал. Оснастившись по дороге четвертинкой «Джонни Уокера», я смог зайти в квартиру. Дом встретил спёртой тишиной. Ноутбук и телек вызывали отвращение. Превозмог, включил одновременно, распахнул балкон. Достал из холодильника съестное. Каждая из выпитых рюмок умножала фантомное присутствие жены. Её шаги и тень мерещились на кухне. Из ванной доносился лёгкий шум, из спальни – ровное дыхание. Мне удалось заснуть и пробудиться ¬одному.
Утро, звонок в больницу. Пациентка в норме, спит, визиты после трёх. Месседж на работу: полгода за свой счёт. Не дадут – и пофиг, всё одно уволюсь. Рюкзачок, кроссовки, бар. Двой¬ной «Смирнов» безо льда. Тёмное вдогонку, два с собой. И пообщаться с этим городом всерьёз.
Несколько дней я бесцельно ходил по Сиднею, убивая время расстоянием, тревогу – шагом и цензурой мыслей. Вспомнив техники дыхания, которым нас учили на психфаке, я погружался в ритм и транс, соскальзывал в невидимость. Меня не беспокоили толпа и светофоры. Автомобили, люди проплывали мимо, иногда насквозь, без толкотни, сердитых звуков, грубых жестов. Затем я понял, что иду не наобум, стал узнавать места, любимые женой: Darling Harbour, White Bay, Centennial Park, Surry Hills. Возможно, здесь находились лучшие точки обзора прошлого и будущего. Настоящее было понятно и так. Этот город нас кинул, ¬подставил. Мало того – подменил. Когда это случилось? Почему? И можно ли вернуть себя обратно? К трём часам из головы выветривался алкоголь. Я шёл в St. Vincent навестить жену. В больничном туалете убеждался, что всё ещё похож на человека. Умывание, мятный спрей, дезодорант. Вперёд.
Наши разговоры той поры касались большей частью медицинских тем, интересных только нам и поневоле. Стоит ли их воспроизводить? Жене легчало – это главное. Домой её не отпускали. Вечера я проводил в обществе Джонни или Джека, записывая рефлексии дня. Заметки эти сохранились. Я их не редактировал, не стану и теперь.
«Труд унижает человека. Уничтожает человека. Иначе это либо не труд, либо уже не человек. Есть редкие счастливцы, которым платят за их хобби. За то, что им ценнее денег и милее прочих благ. Шансы попасть в эту группу близки к отрицательным. Большинство людей свою работу терпит. Зачем они работают? Зачем работаем мы? Ответ сложней, чем кажется.
Физическое выживание. Не наш случай, да и ничей в этих краях. От истощения здесь давно не умирают. Напротив, многие соцпаразиты выглядят значительно бодрее работяг. Успех на стезе тунеядства, однако, доступен не всякому. Мне доводилось знать людей, сидящих на шести пособиях разом. Их отличали навыки в юриспруденции, мужество и практицизм. Быть паразитом некрасиво? Забудем этот бред. По мне „дауншифтинг“ звучит веселей, чем „пособие“. Но скучней, чем „фриланс“. По¬думать.
Выживание повышенной комфортности. Просторно, тихо, вкусно, безопасно, эстетично. Любящие наследники вокруг, а бескорыстная любовь теперь недёшева. Вопрос: какую часть своей жизни ты готов за это отдать? Половину? Три четверти? Восемь десятых? Тут важно уловить баланс. Чем больше ты работаешь, тем меньше времени и сил для наслаждения плодами. Зато плоды есть. Чем меньше, соответственно, тем больше. Зато их нет. Зато свобода. Я не противник яхт, особняков и бизнес-класса, если деньги на это упали с небес. Если ты их унаследовал, втюхал что-то миллионам простаков, сорвал джекпот. Но горбатиться с рассвета до заката? Оно не стоит того.
Структурирование времени. Газетная история. Где-то в Англии начальник уездного Макдоналдса выиграл пятнадцать миллионов в лотерею. Он в этом заведении работал с детских лет и стал годам к пятидесяти боссом. Фортуна любит именно таких. Уволился, естественно, купил шикарный дом, „Ленд Ровер“, плазму в полстены, закрыл обоим детям ипотеки. Месяц скучали в круизе с женой. И… вернулся на работу в свой макдак. „На фига?!“ – спросили журналисты. „А что ещё мне делать-то? – вздохнул миллионер. – Телек надоел, рыбалку не люблю, газон пострижен. Утром просыпаешься – некуда идти, тоска“. Немая сцена.
Самоидентификация, подмена „я“. Терри часто говорит, что цель и смысл его работы – деньги. Много денег. Будь их достаточно – ушёл бы хоть сейчас. Он лукавит, вероятно, бессознательно. Непросто осознать, что вне конторы ты не существуешь. Офис – единственное место, где Терри принимают всерьёз. Тёплых чувств взаимно не питают, но ценят по уму – высоко. Здесь хранится всё его духовное имущество: идентичность, значимость, самоуважение. Здесь он – личность. Там – кукла, манекен преклонных лет без семьи, увлечений, друзей. Офис и Терри разлучит только смерть, чего я им обоим не желаю.
Отдых от супругов и детей. Без комментариев.
Карьеризм, сверхкомпенсация. Уточняем термины. Стремление быть лучшим – это перфекционизм. Стремление быть начальником – это ¬карьеризм. Свой¬ства, как правило, разных людей. На административные высоты ползут не от больших талантов и счастливой жизни. Любой упорный карьерист – в анамнезе обиженный судьбой. Когда тебя долго имеют многие, а ты – никого, хочется принципиально новых впечатлений. Этого ¬комплекса мне удалось избежать. Бит умеренно, командовать не рвусь, плюс мало кому доверяю. Всё равно ¬придётся делать самому. Даже семейное лидерство мы с женой вечно пихаем один другому. Словом, не наш кусок пирога. Масуд, напротив, попадает в эту схему, как нога в домашний тапок. Кстати, потомок ловцов черепах был прав: настройки социальных лифтов изменились. Настали времена масудов, эпоха льгот и квот. Сменив шесть универов и кучу должностей, он занял-таки кресло топ-манагера. И пусть, мечты хоть иногда должны сбываться. Вдобавок он поныне находит мне фриланс.
Понты, гордыня, символы успеха. Чем отличается новая „Хонда“ от нового, скажем, „Роллс-Ройса“, помимо цены? Понтами. Желанием что-то доказать, кому – не суть. Доказательства бывают разные. „Роллс-Ройс“ нам до фени – уже хорошо. Странствуем без пафоса, впечатлений ради. Девайсы, шмотки, книги любим старые. Телефон мой редко с отвращением звонит, а больше не умеет ничего. Когда я достаю его публично, народ разглядывает нас, как динозавров. Квартирный вопрос подгадил, увы. Банальная история: провинция, дыра, унылость коммуналок и хрущёвок. Столица, общежития, мытарства по углам. Съёмные квартиры, усталые и равнодушные, как проститутки. И Веллингтон, и Сидней поначалу – муниципальные клоповники, этнически заметные соседи… И когда возникает просвет ипотеки, охота не просто жильё, а знак – дерзкую, элитную высотку, центр, балкон. Чтобы лететь на высоте этого города, вопя, как сумасшедший птеродактиль: „Мы это сделали! Мы прибыли сюда без ничего: без связей, контрактов, помощи, денег! Без прошлого. Задерите головы, мальчики и девочки, родители, начальники, коллеги и друзья, москвичи, мать вашу, и гости столицы, – смотрите – мы сделали это!“
Свой дом. Как много в этом звуке… Хотя своим он будет через жизнь. Зато впервые за десятки лет ты громко называешь адрес. И ощущаешь, торжествуя, их когнитивный диссонанс, и наблюдаешь, как они – даже местные в трёх поколениях, богатые в двух – контролируют рты и глаза. При этом ты фиксируешь себя: да, это – первый смертный грех, сверхкомпенсация, вот так оно работает. А годы идут, эйфория кончается, долг, как и прежде, немыслим. Исподволь долг и работа завладевают тобой, диктуют оценки, поступки. Всё остальное – довесок, ненужный скрипач в мегаполисе сдвинутых ценностей. Именно это происходит с нами – мы уценяем себя, отменяем себя.
Выяснить нынешнюю стоимость квартиры».
К четвёртому дню тунеядства бармен стал меня узнавать. По обоюдному кивку налил мне завтрак. Выдал сухой, то есть мокрый, паёк. Затем я растворился в Surry Hills, квартале сиднейской богемы. Это не составило труда. По здешним улочкам во множестве слоняются бездельники с глазами ретрансляторов Вселенной. Рассевшись по кафешкам, до полудня тянут латте, щиплют круассаны, дегустируют мерло и шардоне. Под столиками дремлют их лохматые собаки. На что существуют эти любители медленной жизни?
– Отец небесный кормит их, – шутит жена у меня в голове, – и неплохо кормит, я тебе скажу. Угадай цену квартиры в Surry Hills размером с нашу.
– Тысяч шестьсот?
– Восемьсот с парковкой, я смотрела. А рент – от семисот.
– Богатые наследники?
– Не, вряд ли. За пару веков население сменилось не раз. Когда-то здесь была гадюшная окраина: притоны, кокаиновые вой¬ны. В начале двадцатого века проложили железную дорогу, вычистили кладбище первопоселенцев, закрыли цистерцианский монастырь и при нём больницу для умалишённых…
Голос жены приобретает кафедральную взволнованность. Он создан для акустики лекционных залов.
– У подножья холмов встал Центральный вокзал. Земля с опасным прошлым становилась городом и через полвека оказалась в тренде. В Surry Hills устремилась богема, следом – «позолоченная» молодёжь. Викторианская псевдоготика меняла хозяев и стоимость. Фанаты рифмы, кисти и мелодии платили за историю, за аромат слежавшегося времени. Глянь на эту перспективу: стена таунхаусов будто движется вверх-вниз. Вместе с ней – треугольники крыш, чугунные решётки, дымоходы, антенны торчком… На что это похоже?
– Лондон? Крепость?
– Да, но ещё – спина дракона в чешуе и амуниции…
Дракон. Не он ли – метафора этого города? Трюкач и мастер перевоплощений. Летящий, гипнотический фантом, для которого мы – обслуга, еда.
– Тебе будет сложно уехать отсюда, – произношу я вслух. Кому? Жена исчезла, а слова на воле не живут. На меня глядит терьер с бородкой разночинца. Он дожидается мамашу у салона красоты.
– Ей будет трудно уехать отсюда, – повторяю я внимательной собаке, – она будет скучать, тосковать. Думать, что мы совершили ошибку. Мы – дети больших городов, захолустье нам чуждо и прочее. Но я возьму этот груз на себя. Потому что бегство – единственный шанс сохранить двух людей, которых мы знаем. Которых я не готов потерять.
Дома я открыл свои заметки и, морщась от пошлости, выстукал: «Новые правила жизни». Дальше пошло веселей.
«Новые правила жизни:
Я не обязан соответствовать чьим-либо ожиданиям, в том числе своим.
Я свободен от сравнений себя с кем-либо, включая себя в прошлом.
Меня не беспокоят мнения людей, включая близких и умерших.
Я доволен тем, что есть.
Я не тревожусь о том, что было, будет или могло бы быть.
Никто и ничто не заставит меня работать за деньги, пока их хватает на скромную жизнь».
Перечитал. Удалил «меня» в последнем. Вставил «нас».
Добавлено в тот же файл несколько месяцев / лет спустя.
«Когда времени остаётся мало, пытаешься занять его у пространства. Идеальное место для этого – бесконечный, необитаемый пляж. Идёшь в любую сторону, отменив часы и километры, – никого. Только шум океана и небо. И песок, будто тёплый кошачий мех. Голова просторна, мысли легче облаков, цифр не существует, законы физики под вопросом. А главное, – напоминаешь себе, – ты не в отпуске. Уезжать никуда не надо. Это твоё. Поверил? Поверил».
