Пречудные истории, доложу я вам, возникают вдруг в повседневной рутине, будто некие силы нет-нет да и подправят течение нашей жизни. Почему? Да кто ж его знает.
Однажды свидетелем стал такой, вроде как, очевидной коррекции, хотя полной, так сказать, окончательной уверенности, что это была именно коррекция у меня нет. Впрочем, судействуйте сами.
В начале лихих девяностых, не к ночи они будь помянуты, возглавлял я состоявшее из пяти человек, включая меня, бюро сертификации. Располагались мы в отдельной комнате, на одной из стен которой в богато осыпанной бронзовой краской раме красовалась цветная репродукция картины Владимира Серова «Ходоки у В. И. Ленина».
В это время, кто постарше, тот помнит, в стране неугомонно разгулялась перестройка. Общим решением нашего коллектива было картину снять. Выкидывать ее, конечно, не стали, поскольку она числилась на балансе и даже имела инвентарный номер. В общем, задвинули мы ее пылиться за шкаф, в котором хранились папки со всякого рода делами и думать про нее забыли.
И вот, на другое утро приходит на работу наш главный законодатель этикета, Нина Карловна, в совершенно растрепанных чувствах и сообщает, что ее девятилетний сын умудрился каким-то образом сломать себе в школе руку. Посочувствовали мы, конечно, ей, но и только – мало ли что случается в жизни.
Но завтра уже Клименко, наш ведущий инженер, пришел мрачнее тучи и в курилке поделился со мной неприятностью, случившейся с ним накануне вечером. Жена, найдя в его кармане обрывок бумаги с записанным на нем незнакомым номером телефона, неожиданно испытала заряд безудержной ревности и, не вникая в путанные объяснения мужа, что он, мол, и сам не знает чей это телефон, закатила несусветный скандал и в довершение ко всему, наспех собрав кое-какие свои вещи, уехала ночевать к матери.
Зная Клименко не первый день, подозреваю, что причины у его супруги возмутиться все-таки имелись. Однако, чтобы там ни было, расставаться с женой никогда не входило в его планы, отчего выглядел он, как в воду опущенный.
Дальше – больше, к вечеру мой ровесник Родионов отпросился с работы, чувствуя некое недомогание. И что же? Узнаю на следующий день, что, его экстренно госпитализировали с подозрением на крупозное воспаление легких. А тут еще и техник Григорьева куксится. Вечером вышла выгуливать свою таксу, в которой она души не чаяла, и та куда-то бесследно запропастилась.
Помню, еще тогда у меня на задворках сознания ернически мелькнула мысль: «Ну, теперь моя очередь схлопотать неприятность, раз пошла такая пьянка». И ведь как в воду глядел.
После обеда понадобился срочно одному из директоров, к тому времени их у нас развелось немерено, договор с сертификационным центром. Туда-сюда – нет договора. Перерыли все столы, папки и хоть плачь.
К вечеру сидим в расстроенных чувствах у себя в бюро, и вдруг Нина Карловна решительно говорит:
- Я вам вот что скажу, все злоключения с нами начались, когда мы сняли со стены Ленина.
Без того все сидели, будто воды в рот набрав, а тут и вовсе случилась, прям-таки по Гоголю, немая сцена.
Первая мысль моя: «Чушь какая-то», - а потом я призадумался, да и другие сотрудники, смотрю, тоже предались размышлениям. «Нет, - думаю, - не стоит мне публично расписываться в подверженности суевериям. Подожду-ка, что остальные скажут».
Пока я так рассуждал про себя, подала голос Григорьева.
- Лучше бы все-таки вернуть картину на место, мало ли что, - проговорила она, словно бы размышляя вслух.
- Я за, - с металлом в голосе подтвердил Клименко.
Мне только и осталось, что сделать вид, будто я хоть и не очень согласен с таким решением, но идти против воли подопечного коллектива не стану. Короче говоря, водрузили мы на старое место картину и, знаете ли, жизнь без задержки, но и не так, конечно, чтобы с места в карьер, словом, мало-помалу, вошла в привычную колею. Все само собой рассосалось как-то.
Через день уже к Клименко вернулась жена, у Родионова оказалось вовсе не крупозное воспаление легких, а так, что-то не разбери-пойми, и, вообще, он быстро пошел на поправку. Вскоре обнаружился и злосчастный договор. И ведь на видном месте лежал он. Как его никто не заметил?
Такса тоже нашлась. Ее приютили на несколько дней добрые люди, а как только Григорьева расклеила по району несколько объявлений о пропаже собаки, ей ее тут же вернули. Да и у сына Нины Карловны рука зажила без всяких последствий.
Такая вот история. То ли череда случайностей выпала на нашу долю, то ли… В общем, тут я лишь развожу руками.
А вдруг кто-то из ходоков был человеком святой жизни? В церкви же есть такое понятие, как неизвестные святые, которых официально не канонизировали, но они все равно были святы.
Вполне возможно.
Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.
Дева тешит до известного предела -
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела!
Ни объятья невозможны, ни измена.
* * *
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
лишь согласное гуденье насекомых.
* * *
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он - деловит, но незаметен.
Умер быстро - лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.
Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
* * *
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
* * *
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела -
все равно что дранку требовать от кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я - не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
* * *
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
* * *
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
* * *
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
* * *
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
март 1972
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.