Усилившийся гомон был знаком того, что народ радуется и даже Фюрер, стоял скаля зубы.
- Смотри, Санек, Фюрер щерится как майская роза на помойке - Витек обратился к Саньку.
- Ага, рад крыса. Вот мерзота ж, а не человек…
-Эт ты Санька мерзоту настоящую не видел еще и дай Бог не увидишь. Фюрер так себе по сравнению с некоторыми - дядя Саня высказался по существу - Вечером как Фюрер уйдет, Савке кофе сбацаем - и принялся за остывший ужин. Парни последовали его примеру. Макс по привычке был молчалив. Вскоре столовая наполнилась движением, ужин заканчивался. Пользуясь перерывом, Макс зашел в смотровую. Его друг лежал все так же растянутый вязками, заплывший глаз стал темно-фиолетового цвета. Пот усеивал лицо и шею крупными бисеринами. Макс смотрел. Макс не понимал, почему Савва идет на эти лишения. Но чувствовал, что в этом есть смысл.
Прозвучал призыв к получению лекарств. Послушные оболочки выстраивались в очередь. Макс тоже вышел. В смотровую вошла сестра. Два комара ужалили Савву в руку.
Комаров было до хрена. Небольшой костерок был сказочно-волшебным. Мама, суетясь и улыбаясь доставала огурцы, помидоры, перышки зеленого лука, нарезала хлеб. Савка с отцом были заняты мужским делом - пекли картошку и жарили шашлык. Мясо немного шкворчало, капал жирок на угли, отчего дивный запах разносился окрест. Савка впитывал все-запах, костерок, волшебный вечер. Казалось, пройдут столетия, а они так и будут сидеть здесь втроем - отец, мама и Савка. И будет все время так же вечереть, будет улыбаться мама и отец устало-мудрыми глазами будет смотреть в огонь и молчать о своем, а он, Савка, обжигаясь, будет катать картоху из углей. Надо же проверить - вдруг готова?!
Время шло и костерок исчезал в веренице дней, лишь изредка появляясь в памяти и принося тепло. Многие события остаются на полках памяти для того, чтобы в один из дней быть извлеченными. И тогда сдувается пыль, реставрируются краски и листаются страницы. Но сюжеты бывают очень разные. Как впрочем и сама жизнь.
У Фюрера были планы на ночь, а потому, он не стал растягивать удовольствие. Пришел буквально через полчаса после медсестры. Деловито сделал Савве уколы.
- Меня друг мой в женском отделении ждут, мы с тобой позже покурим, так что спи пока -пообещал он и вышел.
Савва чувствовал, как что-то липкое прикасается к его сознанию. Будто щупальца хтонического левиафана проскакивали, ухватывали, куда-то тянули. Савва думал как бороться с этим. Просвет собственного »я» сужался , подавляемый волей ненасытного монстра. Савва пытался сопротивляться.
Сопротивлялся мир. Как обычно вяло и лишь припертый к стенке. Трансгуманистические мантры о борьбе за все хорошее со всем плохим был ничем иным как иерихонской трубой человеконенавистничества. Ничего нового в этом не было. Самые гнусные вещи как правило подавались под видом заботы об общем благе. Атональный мотив плыл над миром.
Безумие проникало в повседневную жизнь и подменяло реальность. Одряхлевщий телец сношался безумнейшими из алчных. Все остальные топтались в яслях .
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
