Раньше Аделине приходилось испытывать приступы удушья. Например, в тесной толпе. Однажды, лет в десять, ей стало плохо в храме во время Пасхальной службы. Храм был забит до отказа, толпа теснила и теснила со всех сторон. Свечной спертый дух, над головой многоголосое пение. Аделина тогда еще подумала, почему в самый радостный праздник православные поют грустно и скорбно. И только промелькнуло это в голове, почувствовала, как стискивается за грудиной комок, поднимается в ушах тонкий звенящий свист. Она попыталась передвинуться к стене - поближе к распахнутому окошку. Но не успела – обмякла и поползла вниз. Подхватили чужие руки, над головой раздался испуганный шепот. Не поняла, как очутилась на морозном воздухе на лавке снаружи храма. Мама стояла возле нее, скорбно смотрела и причитала, как же нехорошо, как же нехорошо все вышло. Пасха, великий праздник, Христос Воскресе! А дочь вон чего – в обморок. Аделина ощутила тогда огромное чувство вины, не умещающееся в нее, раздутое внутри до боли. Она испортила мамин праздник, она не оправдала, не проявила должной самоотрешенности. На улице было темно, ночное бдение в храме было в самом разгаре. Но мама считала Пасху безнадежно загубленной.
Воспитанная фанатичной мамой, Аделина с должным благоговением относилась к православию. Но не крестилась и не молилась. Мама пыталась заставлять, приучать, но ничего не выходило. То Аделина слова молитвы коверкала, то молитвослов роняла, то свечка у нее гасла. Мама смирилась с полной непригодностью дочери к стяжанию Духа Святого и таскала ее с собой в храмы просто так - с надеждой на чудодейстенное влияние святых икон. Аделина приняла компромисс с облегчением и покорно сопровождала маму на службы. Но и там умудрялась проявлять неуважение к святому месту. То котенка под курткой в храм притащит, то под кадило батюшкино угодить умудрится. А после загубленной Пасхи мать вовсе отказалась от идеи водить непутевое чадушко в храм. От греха подальше.
Аделина все детство искренне пыталась понять, что же мама находит в бесконечных повторениях непонятных слов, в выстаивании служб. Наблюдая, Аделина пришла к выводу – мама ждет чуда. И просит его у Бога. Но в чем именно это чудо заключается, было понятно не совсем. Став взрослее, Аделина начала догадываться – мама ждет возвращения Советского Союза и старого уклада. Вот какое чудесное было мамино чудо. Мама хотела туда, где она была молодой, целеустремленной комсомолкой, и ее диссертация по гражданскому воспитанию в советской педагогике была хоть немного нужна обществу. И молилась она об этом каждый день. Потому что среди блогеров и айтишников маме было жить трудно. Поняла это Аделина и стала маму жалеть. Жалела, жалела, да и вышла замуж.
Сашка тоже хотел чудес. То он хотел машину, то квартиру, то работу, то совсем не работать. Чудес Сашка ожидал от курсов по личностному росту, которые он неукоснительно посещал. Втянувшись, начал выезжать на ретриты, семинары, собрания. Общественная жизнь в сектах похлеще, чем в социализме. Сашка учил мантры, зажигал благовония для изгнания из дома плохой энергии и покупал пачками книги, которые не успевал читать. Аделина попыталась читать сектантские брошюрки, но глаз резали орфографические ошибки и отсутствие связной мысли. Мозг вскипал на пятой странице, на десятой она бросала. Отказ следовать за мужем возымел последствия – Сашка нашел ту, которая готова за ним идти. Вот так все просто. Собрал сумку и ушел.
Аделина взглянула на жующего Сашку и опять почувствовала, как в детстве, знакомое сдавливание, почувствовала духоту и тесноту, хотя вокруг было свободно и пусто. Лицо стало бледным. Холодный пот выступил на ладонях и на лбу. Уплотнялась и сгущалась ткань мембран, отгораживающих ее от самой себя прежней. Внутри кокона образовывалась новая Аделина, не похожая на то, что она о себе думала раньше. Аделина смотрела на себя прежнюю как на человека цельного, логически мыслящего. А главное – полезного. Но теперь, оказавшись зажатой в кокон, она осознавала – вся прежняя она – лишь иллюзия, оправдывающая факт ее существования. В реальности же существует не она, а сгусток страха, вины и бессмысленности. И новая Аделина внутри кокона начала это осознавать и превращаться в какое-то новое существо.
Осознающий несвободу страдает больше, чем не осознающий. Но он получает шанс найти выход. Аделине становилось жалко себя, все больше нарастало сожаление о неправильно прожитых годах. Ее жизнь, как и та неудачная Пасха, была безнадежно загублена. Но сквозь страдание все же начинал пробиваться лучик любопытства – а как же можно было прожить правильно? А как же надо было на самом деле? Этот лучик упрямо рвался в дебри памяти и высвечивал уголки души, в которых оставались зачатки «правильной» жизни, так и не развившиеся, засохшие. На этих сухих ветвях начинала зарождаться новая Аделина. Она смотрела на Сашку новыми зоркими глазами: что раньше она в нем находила интересного? Почему не увидела примитивной сущности, не почувствовала заезженности пластинок в его голове? А где она увидела там душу?
Аделина опустила руку в рюкзачок, нащупала пачку писем, перевязанную лентой. И слегка улыбнувшись, сказала:
- Я сначала хочу проверить твоего Палеодора. Вот! Видишь письма? – она вытащила пачку и показала Сашке, - Пусть ясновидящий скажет, где сейчас человек, который их написал!
- Проверяльщица, - вздохнул Сашка, представляя, как придется стыдиться этой ненормальной перед Палеодором. Может намекнуть, мол бесноватая? Но тогда Палеодор может перегнуть с лечением, бесноватых он не жалеет, дурь жестко вытравливает голодом и темнотой. А это долго, времени нет.
- А не сможет сказать, тоже польза. – продолжала Аделина, бережно убирая пачку писем в рюкзак.
- Польза? – Сашка никак не мог понять, бывшая шутит или издевается.
- Может впервые усомнишься в адекватности своего сектантского мышления.
- Ага. Что-то мне подсказывает, не зря боженька тебе послал рак, чтоб за голову взялась и начала близких людей ценить, дурища. Если бы не ипотека, назад бы поехал, чесслово, достала. – Подвел итоги раскрасневшийся после сэндвича Сашка.
На улице вовсю бил сквозь тучи осенний солнечный луч, взрезая пейзажи неуместным задором. Вымытый Ниссан Сашки гордо сверкал, обещая прокатить с ветерком. Сашка по-гагарински торжественно сообщил : «Поехали!» и , включив индийские напевы, начал подвывать, будто забыв о присутствии Аделины.
Она закрыла глаза и стала вспоминать подробности переписки с Мишей.
В памяти всплывали ровные округлые буквы, выстроенные рукой Миши в стремительные, немного небрежные строчки. Букву «т» он писал как печатную, а строчную «А» наоборот с вензелями. Наклон был идеальный, а хвостики иногда убегали вправо чуть сильнее, чем надо, от этого почерк Миши становился особенно взрослым, уверенным, лихим. Аделине было стыдно за свои детские каракули, написанные старательно, но оттого еще более детские. В первых письмах она пыталась подражать взрослому почерку, но получалось неразборчиво.
И как вообще они начали переписываться? Кто это предложил? Аделина возрождала в памяти детали, хронологию событий.
Десятый класс. Конец учебного года. Только закончился последний звонок у одиннадцатых. Миша позвал на разговор в опустевший актовый зал. Ряды полированных кресел. Миша закрыл двери. Сели рядом на последний ряд, подальше от входа. И сидели как два опоздавших на поезд пассажира, вынужденные знакомиться. Он сказал, что уходит в другую школу. Не объяснил, почему. Сказал, что в этом есть плюсы для их отношений – они могут перейти на «ты» и не бояться сплетен. Теперь они просто люди, а не ученица и учитель.
В момент объяснения бросало из холода в жар, она не могла никак осознать, что он хочет ей сказать, какую мысль пытается донести. Он говорил много слов, они были связаны. Но чего-то главного не хватало. Ведь до этой минуты ничего, кроме разговоров на переменах, невинных и жалких бесед о литературе не было. Она уже готова была поверить, что выдумала «отношения», и что нет их вовсе. Она убедила себя, что литератор не имеет к ней никакой невыносимой нежности и скрытой печали, которая ей все время чудилась. Она убедила себя, что просто ребенок для него, ученица (какое противное цепкое словцо!). И вдруг он ей предлагает называть его на «ты».
Она произнесла, как заколдованная, непривычное и тягучее «ты» вместо «вы». И Миша Чацкий, еще больше осмелев, предложил переписываться. И лучше простой бумажной почтой. «Будем оттачивать эпистолярный жанр», - сказал он, широко улыбнувшись. Аделина вглядывалась в его сияющее лицо и не могла понять, снится ей это или нет.
Меня преследуют две-три случайных фразы,
Весь день твержу: печаль моя жирна...
О Боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна.
Где первородство? где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? где горькая украдка?
Где ясный стан? где прямизна речей,
Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой, —
Морозный пух в железной крутят тяге,
С голуботвердой чокаясь рекой.
Ему солей трехъярусных растворы,
И мудрецов германских голоса,
И русских первенцев блистательные споры
Представились в полвека, в полчаса.
И вдруг открылась музыка в засаде,
Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
Не ради слуха или неги ради,
Лиясь для мышц и бьющихся висков,
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.
Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,
Кипела киноварь здоровья, кровь и пот —
Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
На полшага продвинуться вперед.
А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовясь перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.
Как будто я повис на собственных ресницах,
И созревающий и тянущийся весь, —
Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах
Единственное, что мы знаем днесь...
16 января 1934
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
