Вспомнилась вот река Оскол. Сейчас там снаряды рвутся и беспилотники с неба добычу выглядывают, а тогда…
Солнце в зените и борт о борт на водной глади две лодки. Одна надувная с подвесным мотором лоснится дорогой новизной, другая древней не бывает, дощатая плоскодонка.
В резиновой красавице подросток, это я, и персональный пенсионер из славного города Луганска. В деревянном челноке поджарый мужик по одежде из местных и давно не мальчик.
- Как рыбалка? – с нейтральной вежливостью любопытствует незнакомый доселе абориген.
- На уху хватает, - с двусмысленной ухмылочкой ответствует пожилой мой напарник.
Тут туземцу как вожжа под хвост.
- Хватает, говоришь, - передразнивает он глумливо и прищуривается, вроде как прицел норовит вернее наладить. – Тебе сколько лет?
- Шестьдесят три, - враз смешавшись, мямлит, чувствуя подвох, Иваныч.
- А мне шестьдесят семь, - роняет веско сельский дедок и для острастки тычет пальцем в небо. - Поболе твоего видал, - а затем одним махом устраивает Иванычу громогласную выволочку, что к чему в которой я понять и сегодня не в силах.
Помню только, местный старик Иванычу тыкает, а тот к нему с почтительным вы и заискивающей дрожью в голосе.
Случилось это… Словом, быльем поросло. Теперь гадаю, что это было: старческий выпендреж или уменье, отшлифованное возрастом, с малознакомыми людьми гоголем держаться. Видно, знал автохтон деревенский некий секрет. Для меня же шарада та по сей день тайна за семью печатями.
Тот курьез на реке на ум пришел через нового соседа по лестничной клетки. За сорок ему, но хоть куда внешне он: и высок, и статен.
Подсел как-то раз ко мне в скверике в центре двора и завел волыну про то, сколько всякой дряни развелось ноне средь народа. Честному человеку, мол, нигде ходу нет, да еще и прибавил глубокомысленно:
- Все от того, что люди о себе только и думают.
Я возьми и ухмыльнись:
- Еще Швейк говорил, кабы люди заботились о других, они бы намного скорее передрались.
Он насупился враз и отрезал:
- Дурак этот твой Швейк. Ворюга, небось, проб ставить негде.
Засим встал и ушел не оборачиваясь.
А через день-два идем навстречу друг другу. Он в меня вперил взгляд с прищуром. Я ему:
- Добрый день.
Он сквозь зубы:
- Здраст, - и не кивнул даже.
Так и пошло. Вот и сегодня…
Эк, умеет кое-кто величавость на себя нагнать.
Чтоб сказать, переживал сильно… Нет, но обидно, потому и строчу эти строки, чтобы спокой в душу вернулся и благоразумная мысль пришла в голову: «И чего такой ерундой заморачиваться».
Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, -
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная -
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.
Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.
Я родился - доселе не верится -
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.
Свалка памяти: разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное - это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда -
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. "Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся".
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
