О его смерти я узнал из некролога в фойе института. Кроме обычного в подобных случаях сообщения дат рождения и кончины, в нем говорилось, что в результате трагического события ушел из жизни студент пятого курса Самарин Павел Игнатьевич.
Потрясенному неожиданной новостью, мне оставалось только гадать, что кроется за словами «трагическое событие», пока встреченный по дороге в лекционный зал одногруппник Самарина не прояснил подробности из рядя вон выходящего происшествия.
Оказалось, днем ранее один из студентов, деливших комнату в общежитии с Павлом, отмечал свои именины. Компания собралась немаленькая. По мере того, как пустели бутылки с алкоголем, голоса звучали все громче, а воздух делался все более сизым от табачного дыма.
Некурящий Самарин в общем гвалте по своему обыкновению участия не принимал. Он распахнул окно и уселся, свесив на улицу ноги, на подоконнике пятого этажа. Никто, наверное, теперь не узнает, что случилось на самом деле: неловко ли он повернулся или неожиданно закружилась голова. Словом, некая роковая случайность, которая, конечно же, имела место, так и осталась неизвестной.
Его отсутствие заметили не сразу. Когда кто-то из компании, наконец, обратил внимание на одиноко стоящую на подоконнике недопитую бутылку вина, внизу под окном вокруг тела Павла уже начинали собираться люди.
***
Ростом чуть выше среднего он был нетороплив как майский жук. Сходство с этим насекомым добавляла некоторая полнота. Нельзя сказать, чтобы она была чрезмерной. Вовсе нет. Просто при взгляде на него в голову приходило, что к годам пятидесяти он обязательно обзаведется внушительной комплекцией. Да, еще были очки в роговой оправе, которые придавали ему какой-то интеллигентно-гуманитарный вид, но никак не будущего инженера.
Не сказать, чтобы он был замкнутым человеком, но и общительным его назвать сложно. Заговоришь с ним, он охотно вступит в беседу, но первым ее никогда не начнет, и тем более не станет вступать в какой-нибудь спор.
Подобное поведение представлялось мне странным. Время на дворе было такое, что казалось, сам воздух пропитан бурными дебатами в ожидании, как представлялось многим, нужных позарез стране перемен. Жаль, конечно, что никому в голову не пришло задуматься, к каким последствиям они приведут, но что было, то было. В обществе преобладало нетерпеливое желание расстаться с изрядно наскучившим застоявшемся прошлым. Словом, это были годы, пришедшие на смену романтическим временам, в которых самым позорным считалось прозябание в благополучии.
Познакомились мы в редколлегии факультетской стенгазеты, и быстро наловчились писать вместе тексты. Как-то окончив очередную заметку, мы разлили по стаканам остатки дешевого вина, неизменно сопровождавшего наши потуги на литературное творчество, и я, дав вдруг волю своему любопытству, спросил, не надоело ли ему соглашаться со всеми.
- С чего ты взял, - удивился он, - что я всем поддакиваю?
- Никому не перечишь…
- Так что?
- Ну вроде как у тебя своего мнения нет.
- Зря ты считаешь так. Споры ведь только плодят вражду, а менять ничего не меняют.
- Думаешь? – с сомнением покачал я головой.
- Иначе б не говорил.
Такой вот вышел у меня с ним разговор в начале нашего знакомства.
***
Как ни плодотворен был наш творческий союз, особо приятельские отношения между нами не задались. Сводил нас вместе только выпуск очередной стенгазеты. В последний раз случилось это незадолго до злополучного дня рождения соседа Самарина по общежитию.
Настроение у меня тогда было аховое. Учеба в институте подходила к концу, а перспективы на будущее никак не хотели становиться яснее. Наоборот, контуры этого будущего делались неопределеннее, словно их с глумливой безаппеляционностью размывал некий туман.
Ничего дельного в голову не приходило, и я не мог выжать из себя ни единой толковой строчки.
- Что с тобой? – в конце концов спросил Самарин.
- Сам не разберу.
- Бывает, - подтвердил он в привычной манере третейского судьи и тут же разбудил во мне желание выбить его из набившей изрядно оскомину колеи невозмутимой рассудительности.
- Слушай, тебе никогда не хотелось послать учебу к черту?
- Зачем?
- Чтобы в жизнь как в омут с головой окунуться.
- Нет.
- Карьеру собрался делать?
- Не хотелось бы. Ничего хорошего в ней нет. Один интерес тогда - повыше взойти по служебной лестнице. Я по отцу это знаю.
- Определяться надо бы нам, однако, – все-таки двадцать два уже скоро стукнет.
- Самое время, - согласился он. – Только рубить с плеча не годится. Присматриваюсь я пока.
- Ну и как, что-нибудь яснее становится?
- Не очень, - признался он, и мы на полминуты, наверное, погрузились в молчанье.
***
На похоронах Павла никто из его студенческого окружения не присутствовал. Родители увезли тело сына в небольшой городок километрах в сорока от Казани, и там в кругу родственников и знакомых предали земле.
Около года потом, пока не окончилась учеба моя в институте, проходя мимо того злосчастного общежития, я всякий раз невольно бросал взгляд на окно, с подоконника которого упал Павел. Оно ничем не отличалось от других окон и это обстоятельство вызывало у меня стойкое недоумение. Вроде как, обнаружил я, что мир устроен как-то не так, и крепла уверенность, что следовало бы изменить кое-что в его устройстве, но что именно изменить придумать не мог. Ничего путного попросту не приходило в голову мне тогда, да признаться, и теперь не приходит.
Еще далёко мне до патриарха,
Еще не время, заявляясь в гости,
Пугать подростков выморочным басом:
"Давно ль я на руках тебя носил!"
Но в целом траектория движенья,
Берущего начало у дверей
Роддома имени Грауэрмана,
Сквозь анфиладу прочих помещений,
Которые впотьмах я проходил,
Нашаривая тайный выключатель,
Чтоб светом озарить свое хозяйство,
Становится ясна.
Вот мое детство
Размахивает музыкальной папкой,
В пинг-понг играет отрочество, юность
Витийствует, а молодость моя,
Любимая, как детство, потеряла
Счет легким километрам дивных странствий.
Вот годы, прожитые в четырех
Стенах московского алкоголизма.
Сидели, пили, пели хоровую -
Река, разлука, мать-сыра земля.
Но ты зеваешь: "Мол, у этой песни
Припев какой-то скучный..." - Почему?
Совсем не скучный, он традиционный.
Вдоль вереницы зданий станционных
С дурашливым щенком на поводке
Под зонтиком в пальто демисезонных
Мы вышли наконец к Москва-реке.
Вот здесь и поживем. Совсем пустая
Профессорская дача в шесть окон.
Крапивница, капризно приседая,
Пропархивает наискось балкон.
А завтра из ведра возле колодца
Уже оцепенелая вода
Обрушится к ногам и обернется
Цилиндром изумительного льда.
А послезавтра изгородь, дрова,
Террасу заштрихует дождик частый.
Под старым рукомойником трава
Заляпана зубною пастой.
Нет-нет, да и проглянет синева,
И песня не кончается.
В пpипеве
Мы движемся к суровой переправе.
Смеркается. Сквозит, как на плацу.
Взмывают чайки с оголенной суши.
Живая речь уходит в хрипотцу
Грамзаписи. Щенок развесил уши -
His master’s voice.
Беда не велика.
Поговорим, покурим, выпьем чаю.
Пора ложиться. Мне, наверняка,
Опять приснится хмурая, большая,
Наверное, великая река.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
