Давеча в общественном туалете человека встретил. Бисер пота у него на лбу, лицо бледное, будто мел, глаза исступленные, и пьяный он был в дым, но на ногах твердо стоял. Уставил он немигающий взгляд в кафель над писсуаром и повторял, как заведенный:
- Драться, драться, - и кулаки стискивал так, что косточки пальцев побелели.
Заметил, что я за ним подглядываю, спрятал свой член в штаны, повернулся ко мне и, застегивая ширинку, проговорил ожесточенно:
- Не надейся, смертью своей не умру – на баррикадах сгину, - и ушел.
Свой он был – точно. Захотел, должно быть, счеты с жизнью свести и напоследок дверью прегромко хлопнуть. Обыденность, конечно, осточертела: день завтрашний - день вчерашний.
Только смертью и можно внимание к себе привлечь. К ней мы завсегда с почтением и пышностью панихиды как бы извинение у покойника просим за то, что при жизни всячески его умаляли. Отсюда и образа, и свечи, и священник в шитой золотом ризе, и зычный, многократно усиленный сводами церкви, голос дьякона: «Аллилуйя».
Завидую, кто быстро пишет
и в благости своей не слышит,
как рядом кто-нибудь не спит,
как за стеною кто-то ходит
всю ночь
и места не находит.
Завидую, кто крепко спит,
без сновидений,
и не слышит,
как рядом кто-то трудно дышит,
как не проходит в горле ком,
как валидол под языком
сосулькой мартовскою тает,
а все дыханья не хватает.
Завидую, кто крепко спит,
не видит снов,
и быстро пишет,
и ничего кругом не слышит,
не видит ничего кругом,
а если видит,
если слышит,
то все же пишет о другом,
не думая,
а что же значит,
что за стеною кто-то плачет.
Как я завидую ему,
его уму,
его отваге,
его перу,
его бумаге, чернильнице,
карандашу!
А я так медленно пишу,
как ношу трудную ношу,
как землю черную пашу,
как в стекла зимние дышу -
дышу, дышу
и вдруг
оттаиваю круг.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Авторизация
Камертон
