Ехал я на самокате по лесу, и вдруг нечеловеческий крик заставил меня резко тормознуть и спрыгнуть с бьющейся в конвульсиях от ударов корней платформы на лужайку. Что за нелепая идея – прогулка в лесу на самокате? Крик повторился, грубо оборвав начавшиеся рефлексии по поводу самоката в лесу, и вернул меня на лужайку.
Змея – то ли уж, то ли еще кто – пыталась заглотить лягушонка, причем она уже успела натянуть свою страшную пасть на обе задние лапки лягушки. Вот лягушонок-то и кричал. Причем, вначале я сказал нечеловеческим криком, а теперь исправлю – абсолютно человеческим. Все дело в точке отсчета. Если б я знал, что кричит человек, то посчитал бы этот ужасный крик нечеловеческим. А так... для лягушки – именно человеческий страшный крик. Наверное, эти размышления отняли у меня еще несколько секунд, потому что, когда я очнулся, из пасти змеюки торчала только голова и одна лапка лягухи. Про «страшную пасть» полуметровой змейки я тоже хотел подумать – типа она страшна вне зависимости от размера, мой мозг сам все экстраполирует, если что. Но уже совсем не успел. Издав боевой клич и грозно стуча передним колесом самоката по земле (наверное, интуитивно я изображал им верного коня, который бьет копытом перед боем), я стал наступать на змею. Недопитон шуганулся, выплюнул добычу и неестественно быстро скрылся в кустах. Двигался змееныш шустро и очень странно – в вертикальной плоскости, струясь синусоидой и касаясь земли только в нижних точках воображаемого графика. Не понятно? Ну, держи фашист гранату, щас объясню. y=1+sin(x). Если без 1, то уж будет наполовину погружен в воду (ну… не в землю же?), где поверхность воды – ось X. А так, с единичкой, он будет касаться земли (снова ось X) только в самых нижних точках графика, начиная с Пи пополам и с периодичностью два Пи. Теперь-то уж точно все понятно? То-то. Этот экскурс в мат. анализ тоже занял у меня несколько секунд, поскольку я потерял ужа из виду. Зато передо мной сидела лягушка и смотрела на меня преданными глазами.
– Спасибо, брат-джан, – вдруг квакнула она (он?) и прыгнула в сторону, противоположную той, в которой скрылся уж. Тут меня совсем прихватило. Я б, наверное, выпал бы на этот раз совсем надолго, но лягушка быстро вернулась и вывела меня из ступора.
– Это... брат. Я, канэшна, не принцесс-мринцесс, замуж за тебя не хочу, не бойся. Но тоже кой-чего могу в смысле поколдовать туда-сюда по мелочи. А у братьев еще и сервис в городе есть. Если что – обращайся. Я теперь твой должник. Ква-а-шот меня местные зовут.
Произнеся эту благодарственную речь, Квашот резко прыгнул в сторону и исчез. И было чего пугаться! Из ближайшего куста сверкнули глаза и раздался шип...
– Понаехали тут...
– А что ты против армянской лягушки имеешь? У них там камни одни. Лужей поделиться не можешь?
– Квашотка местный, у меня к нему другой разговор. Про тебя говорю. Понаехали тут столичные штучки, свой фасон насаждают всюду. А сами ужа от гадюки отличить не могут.
– А ты уж?
– Объелся груш. Кого б ты больше боялся?
– Гадюку.
– Вот так и считай.
– Ну... я пошел?
– Иди, иди. В следующий раз той дури прихвати, от которой я разговаривать у тебя стал. Вместе пыхнем! С кустами покалякаем, с березой опять же…
– Объелся груш, объелся груш, объелся груш, – нервно как мантру повторял я пока ехал (или скакал) назад на дачу.
Там встретила слегка удивленная и встревоженная жена.
– Ты что это исчез? Мы уже почаевничали, я гостей спать уложила. А тебя все нет. Ну вы и выпили сегодня, мужики!
Если б только, подумал я, а вслух сказал:
– А я тут… вот… в лесу погулял.
– Ага, на самокате прям и погулял. Спать иди, дурилка.
На следующее утро после завтрака проводили гостей, и я остался сидеть на лавочке около костровой чаши. Там же под сосной всегда сидел керамический лягушонок, которого я нашел в сарае. Остался от старых хозяев. Только сейчас у лягушонка в лапке была небольшая прямоугольная картонка. Я, конечно, нагнусь и посмотрю, что это за бумажка, но чуть позже, когда высохнет холодный пот и успокоится бешено заколотившееся сердце. Я и так знал, что это такое – это визитка автосервиса.
Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, -
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная -
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.
Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.
Я родился - доселе не верится -
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.
Свалка памяти: разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное - это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда -
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. "Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся".
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
