Еду по ранневесенней Москве. Язык не повернется сказать просто "весенней". Это не весна. Это, скорее, кино черно-белое, где нет белого, но есть все оттенки серого. Эстакады, трасса, черный от налипшей влажной грязи бетон и такие же металлические конструкции. А вот небо как раз чисто бетонного цвета. Изредка среди этих прямых и геометрически идеальных кривых встречаются черные блестящие... сугробы. Почему снег черный? Да от грязи и выхлопной сажи машинной. Почему блестит? Просто он подтаивает под солнышком, и поверхность его уже не из снега, а из тонкого черного льда. И вот именно этот черный цвет мешает мне сравнить сие жуткое образование, точнее его поверхность, с сахарной корочкой бланманже, хотя два часа назад за городом мне пришло в голову именно такое сравнение. Все дело в цвете. Гул машин передается даже через бронированные окна, и они же принимают в лобешник мелкие лепешки грязи, которые почти высыхают на лету и налипают на стекло именно маленькими лепешечками правильной круглой формы. Шмяк, шмяк, шмяк. А ненужные уже шипы царапают на асфальте свою нескончаемую подпись. Пора менять. Колеса? Что-то точно пора менять. Почему-то возможность что-то поменять будоражит меня. Да хоть и колеса.
Вдруг среди этого серо-черного однообразного безобразия вспыхивает яркое пятно большой рекламной плазмы. Сердце подпрыгивает от радости, и запрыгивает обратно, требуя валерианы. И я даже не скажу вам, что там было на этом экране, я даже и не помню. Да и не важно это. Важно то, что самую отвратительную грязь мы всегда засовываем в яркие фантики. А вокруг... Вокруг все нормально и естественно - весна, бл*ть! Весна в мегаполисе.
Из пасти льва
струя не журчит и не слышно рыка.
Гиацинты цветут. Ни свистка, ни крика,
никаких голосов. Неподвижна листва.
И чужда обстановка сия для столь грозного лика,
и нова.
Пересохли уста,
и гортань проржавела: металл не вечен.
Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен,
хоронящийся в кущах, в конце хвоста,
и крапива опутала вентиль. Спускается вечер;
из куста
сонм теней
выбегает к фонтану, как львы из чащи.
Окружают сородича, спящего в центре чаши,
перепрыгнув барьер, начинают носиться в ней,
лижут морду и лапы вождя своего. И, чем чаще,
тем темней
грозный облик. И вот
наконец он сливается с ними и резко
оживает и прыгает вниз. И все общество резво
убегает во тьму. Небосвод
прячет звезды за тучу, и мыслящий трезво
назовет
похищенье вождя -
так как первые капли блестят на скамейке -
назовет похищенье вождя приближеньем дождя.
Дождь спускает на землю косые линейки,
строя в воздухе сеть или клетку для львиной семейки
без узла и гвоздя.
Теплый
дождь
моросит.
Как и льву, им гортань
не остудишь.
Ты не будешь любим и забыт не будешь.
И тебя в поздний час из земли воскресит,
если чудищем был ты, компания чудищ.
Разгласит
твой побег
дождь и снег.
И, не склонный к простуде,
все равно ты вернешься в сей мир на ночлег.
Ибо нет одиночества больше, чем память о чуде.
Так в тюрьму возвращаются в ней побывавшие люди
и голубки - в ковчег.
1967
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
