Я иду по вечернему пляжу. Он почти опустел и выглядит сиротой. Еще тёплый песок обволакивает ступни, редкие камешки приятно жмут в чувствительные точки пяток и взбадривают мой утомлённый организм. Сегодняшний день прошел бурно и тревожно. Сначала гудящий улей аэропорта, потом взмывающий ввысь аэробус, давление и свист в ушах, несъедобный обед из коробочки, потом еще безжалостный храп тучной соседки под боком.
И почему в детстве тот же путь, те же ощущения вызывали приступ счастья? Я помню, как замирало сердце, когда меня маленькую впервые решили прокатить на лайнере родители. Мама умилялась, наблюдая за моим восторгом. И шептала мне на ушко: «Полетели!» А я прилипла к иллюминатору, как виноградная улитка, и ползала по нему, ожидая чуда. Ожидание чуда в детстве - естественное состояние, когда не слышишь ничьих советов и увещеваний, когда голоса взрослых кажутся сиренами или гудками, не несущими в себе смысла. Ты просто ждёшь чуда и получаешь его отовсюду! Оно словно выстреливает в тебя разноцветными хлопьями сахарной ваты, кусочками печенья и брызжет в тебя манговым соком!
Мамы нет больше, и отца. И теперь я не могу даже вспоминать перелёт без судороги в теле. Вот если бы я могла летать без помощи самолёта, взмахнуть руками и полететь к облаку, плюхнуться в него всем весом и, слегка покачиваясь, смотреть вниз на проплывающие внизу зеленые квадраты полей, серые жилки дорог, мохнатые мшистые поросли вековых елей. Чуть помёрзнуть на высокооблачном ветру! Растрепаться волосами по-ведьмински и крикнуть во все горло страшным окриком! Но нет, чуда я больше не жду… Уже давно.
Я смотрю на тусклый диск розового солнца, медленно погружающийся в горизонт. Над морем летят две чайки, созывая криком последние лучи. А лучи пугаются их крика и гаснут в толще моря. Вода постепенно превращается из блестящей глади в тёмную пучину. Кажется, если заглянешь в неё повнимательнее, пойдёшь ко дну вместе со всеми своими метаниями, прозрениями и чаяниями. И никто не вспомнит, как шла здесь только что ты, такая сложная и уставшая. Взмахну немного руками, попытаюсь выплыть из тёмного омута морского, а он меня еще сильнее, еще плотнее обнимет и потащит, потащит вниз. К своей жемчужной холодной преисподней.
Я поглубже вдыхаю йодистый воздух, наполненный предчувствием ночи, уже пропитанный солёными слезами вселенной, готовой плакать вместе со мной. Мы будем с ней плакать под звёздным небом просто так, от пронзительности момента, без повода и без горя. Но все же от какой-то потаённой тоски. К утру от наших слез море станет чуть солонее, а душа моя станет немного светлее. Светлее настолько, что я смогу снова верить в чудо, смогу его дождаться. Оно придёт ко мне внезапно и сразу обнимет прохладой своей до мурашек, покачает меня на циановых волнах своих, убаюкает и нагреет юными лучами, которые пронзят дракона потаённой тоски блестящими мечами-кладенцами.
И стану я снова виноградной улиткой, набравшей в свой домик жемчужин из морской преисподней, набившей в свои рожки все звёзды ночного неба, наслушавшейся до глухоты чаек и надышавшейся плотно впрок. И плавно поползу по иллюминатору. И скажет мне вдруг вселенная, с которой мы плакали ночью вместе: «Полетели!»
Сегодня можно снять декалькомани,
Мизинец окунув в Москву-реку,
С разбойника Кремля. Какая прелесть
Фисташковые эти голубятни:
Хоть проса им насыпать, хоть овса...
А в недорослях кто? Иван Великий -
Великовозрастная колокольня -
Стоит себе еще болван болваном
Который век. Его бы за границу,
Чтоб доучился... Да куда там! Стыдно!
Река Москва в четырехтрубном дыме
И перед нами весь раскрытый город:
Купальщики-заводы и сады
Замоскворецкие. Не так ли,
Откинув палисандровую крышку
Огромного концертного рояля,
Мы проникаем в звучное нутро?
Белогвардейцы, вы его видали?
Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!
Мне кажется, как всякое другое,
Ты, время, незаконно. Как мальчишка
За взрослыми в морщинистую воду,
Я, кажется, в грядущее вхожу,
И, кажется, его я не увижу...
Уж я не выйду в ногу с молодежью
На разлинованные стадионы,
Разбуженный повесткой мотоцикла,
Я на рассвете не вскочу с постели,
В стеклянные дворцы на курьих ножках
Я даже тенью легкой не войду.
Мне с каждым днем дышать все тяжелее,
А между тем нельзя повременить...
И рождены для наслажденья бегом
Лишь сердце человека и коня,
И Фауста бес - сухой и моложавый -
Вновь старику кидается в ребро
И подбивает взять почасно ялик,
Или махнуть на Воробьевы горы,
Иль на трамвае охлестнуть Москву.
Ей некогда. Она сегодня в няньках,
Все мечется. На сорок тысяч люлек
Она одна - и пряжа на руках.
25 июня - август 1931
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
