Она до сих пор считалась его женой. По паспорту, как положено.
На самом деле она ей только считалась. Уже лет семь они жили отдельно и друг в друге не нуждались. Так бывает часто.
Любви не было. Вот всё было – и общие дети, и общее имущество, и общие друзья-знакомые. А человеческой общности не было.
Он в начале наивно полагал, что общность появится. Какая-никакая любовь должна бы возгореться. Дело-то, по сути, наживное. Ему казалось, что при всех положительных качествах обоих оно как-то взрастится, приживётся, воспрянет само собой.
Ему казалось.
Потом казаться перестало. Природу не обманешь. Гормонов любви не образовалось из явных к ним предпосылок.
Всё встало на жизненные твёрдые рельсы – он сам по себе, она сама по себе.
* * *
Они познакомились под навесом. Был такой в соседнем губернском городе известный книжный магазин. Он всегда его посещал, когда бывал там проездом. Там продавалось много чего интересного и он непременно заходил в книжный полистать-понюхать чего-нибудь свеженапечатанного. В перестройку это было ново и интересно. На дворе стояла эпоха слома старого мира и переосмысливания общественной кармы.
И грянул сильный ливень. Да такой, что добежать до автовокзала, находящегося через дорогу, было верхом безрассудства. У него был билет на рейс через полчаса.
А книжный был закрыт на обед. Были и такие времена у торговых заведений.
Поэтому он укрылся под небольшим навесом над книжным магазином. Струи хлестали рядом, но, если изловчиться, можно было под их раздачу не попасть. Стоя вплотную к стенке.
Народу, спасавшегося от ливня, под навесом набралось порядочно. Люди ютились у стены, увёртываясь от брызг.
Она оказалась рядом с ним. Летний дождь прибил их друг к другу под навесом книжной лавки.
Лучше б я тогда вымок насквозь, думал он много позже.
Но судьба есть судьба и никуда от неё не денешься. Так они и познакомились. Прячась от стихии. На рейс через полчаса он тогда опоздал.
В следующие несколько месяцев удаль свою молодецкую он тратил на арктическую экзотику. Чувствуя, что северные скитания, в общем-то, подходят к концу. Пора было завязывать с заполярной карьерой и двигать в более родные средние широты. Перестройка доконала смысл пребывания на северах до полной пропажи такового.
Мурманская любимая его кинула. Как оказалось, не подумав. Потом, подумав, пожалела. Ибо ничего хорошего у неё с противоположным полом не сложилось. Я жалею, Лёва, что была тогда не шибко умна, писала она лет через семь после его отъезда в родные края. Искать, мол, меня не надо, типа, что заслужила, то заслужила.
Что ж, думал он. Ты всегда по жизни тормозила головой, горячая карело-финская девушка. Ничего не поделаешь.
И он отпустил её из сердца легко. Благо, в новой семье с Анной, сыну Яше уже шёл пятый год.
А тогда у него было три варианта окончания заполярной карьеры. Первый – жениться на Марине Гольцевич, которая ну очень ждала его в родном городе. Но жить пришлось бы в этом самом городе, скитаться по съёмным квартирам, дышать сизыми выхлопами и слушать несимпатичный ему городской шум. Толкаться в толпе. И испытывать прочие удовольствия урбанизма.
На это он пойтить не мог. В родном мегаполисе он уже больше трёх дней не выдерживал.
Да и с Мариной ему постоянно чего-то не хватало. Большая светлая любовь не была столь большой и столь светлой.
Второй вариант был – жениться на его однокурснице по заочному факультету и двинуть куда-то в Чувашию. На совсем незнакомые пажити, в небольшой городок, где он никогда не был. С перспективой снова оказаться при варианте номер один. Ибо та однокурсница спала и видела, как они с Лёвой переедут в тот же огромный город с теми же прелестями. На родине она оставаться не собиралась.
К тому же у неё был ребёнок от неудачного замужества.
Третий вариант был самым перспективным. Его устраивало всё: место жительства Ани – большое село в соседней с его родными местами области, отсутствие нагрузок в виде не своих детей. Образованность и скромность, некая богобоязненность, цельность воспитания и проч. Сельская местность как ПМЖ была для него мечтой поэта. Он любил изначальную Россию в её кондовом деревенском виде.
Смущало только одно – любви не было. Ну так будет, думал он. Притрёмся, поелозимся по жизни, заимеем общих детей – и будет, куда она денется?
Конечно, странно, что он, последний романтик, перебирал подходящие варианты с мещанской скрупулёзностью. Но, видимо, черты национального менталитета брали своё. Был такой грех, азохэнвэй.
* * *
Как-то сидел он с его закадычным приятелем Лёшей Басовым за стаканчиком винца, и шёл разговор их на темы, соответствующие сему повествованию.
Лёша Басов был сельским интеллигентом до мозга костей, в прошлом известным художником-миниатюристом, а ныне преподавателем здешнего художественного училища.
Лёша рассказывал, как идиллически он чувствует себя правоверным семьянином и благородным отцом семейства.
– Брак, Лёша, это хорошо, но только частично. То есть не всеобъемлюще хорошо. Можно даже сказать, что не шибко хорошо. Я бы даже сказал, херово.
– И шо наш пархатый брат имеет против брака? – спародировал одесский акцент Лёша Басов. Отношения у них были фривольными и никто ни на кого не обижался. Всё у них было по-свойски.
– Да ничего не имеет. Ни против, ни за. Кому надо, пусть бра… как там?... бракуются.
– Это ты в общем смысле, иле там, на своих дрожжах надумал?
– Да хер его знает, на чём. Ну, недодуманная такая субстанция. Некошерная. Не учитывающая природы чела.
Они хорошо сидели уже часа четыре. Вокруг Басова постоянно вились малолетние хулиганистые внуки, сбивая мыслителей с панталыку в их серьёзном дискурсе.
– Ну и в чём оно тебя не устраивает? Аня хорошая баба, не пьёт-не курит, налево не смотрит, хозяйка отменная, дети горя не знают, ещё шо надо?
– Не учитывает институт сей, Лёша… страшно сказать… полигамности вида гомо сапиенс, шо… Ну невозможно нормальному мужику иметь одну, даже нормальную, бабу. Не знаю кому как, но мне невозможно. И свободу в конце концов ограничивает.
– Мне нормально, Лёв. Я их кроме жены никого не хочу, честно. И никогда не хотел.
– Ты извращенец, Басов. И ты врёшь. Тупо врёшь.
– Ну вру, конечно. Это щас уже не хочу… а раньше хотел. Была у меня…
Они ещё выпили по стаканчику. Красное смородинное вино его собственного производства было отменным. Это вино стало даже его неким жупелом. Без такой вот самодельной бутылки в приличных домах его уже принимать отказывались. А что, такая-то морда, ты без своего вина что ли? – был первый вопрос в честных компаниях. Ежели он случайно оказывался в гостях без этого напитка богов, сразу же снаряжалась экспедиция в подполье его дома на краю села, и требуемый декокт доставлялся к столу. Иначе не случалось. Исключения бывали только к концу зимы, когда друзья-товарищи понимали, что закрома опустели, ибо не резиновые. К началу весны весь арсенал года обычно выпивался насухо.
– Ну что ты придумаешь против зова джунглей, Лёша? Есть в России национальная сублимация этого природного явления – заливать водкой. Я водку не пью, и не тянет, поэтому сублимировать нечем. И вся любовь.
– Так ты считаешь, пьянство – это от того, что альфа-самцы самок не кроют штоле?
– Не обязательно. Пьянство оно от разного бывает. В общем – от нереализованности своих возможностей. Возможностей и талантов Бог дал людям по-разному, но основная нереализованная возможность, которая заклинивает почти у каждого – это недогрёб, Лёша. Он, родимый, да. Ну, законы стада такие. Хотя музыкант страдает от непопулярности его музыки, художник – от непродаваемости картин, агроном – от хреновых урожаев и т. д.
Но общее для большинства – это недогрёб. И вся любовь, Басурман, чего ещё добавить? Все проблемы чела – от недогрёба. Или от глистов, как говорит одна моя хорошая знакомая, врач-ветеринар. Она моих кошек иногда лечит.
– Что значит недогрёб? Как ты можешь иметь… это прекрасное слово… при живой жене? Она что, тебе отказывает… в догрёбе?
– Почему отказывает? Не отказывает. То есть не отказывала.
– И чего тебе тогда надобно? Этого прекрасного слова у тебя в таком случае и быть не должно.
Лёшин внучок в этот момент запустил котёнка на стол к спорящим друзьям. Друзья даже не заметили незваного гостя и продолжали потрясать воздух языками и жестами. Котёнок на столе не задержался. Его Басов в запальчивости задел локтем и смёл со стола в какую-то декоративную корзину под хохот резвящихся деток.
– Ну как тебе сказать, Лёш? Вот представь – картошка. Хорошая вкусная еда. Голодать не даст. Но ты попробуй, наворачивай одну картошку, изо дня в день, из года в год. И ничего кроме картошки. Да тебе через неделю она в рот не полезет, ты от неё шарахаться будешь со сдавленным горлом. Опять картошка!!! Понимаешь? Никакого эмоционального удовлетворения. Голода вроде нет, но и жить так больше нельзя, скажешь ты в таком случае.
– Но ведь человек – не еда. Сравнил, твою мать! Ты ещё с печными дровами сравни. Всю зиму топить одними дровами – это как, Рубинович? На мороз из такого некошерного тепла выскочишь?
Он отмалчивался. Басов продолжил мысль.
– Ты, Лёв… почти до пенсии дожил, а ту, от которой не уйдёшь, ещё не встретил.
– Значт, кто встретил, тот стал моногамным, что ли? Знаешь… я привык судить со своей колокольни. У меня есть только моя жизнь, чужой я жить не умею. Где-то в Гондурасе, может, бананы на улице растут. А у меня не растут. Где я, а где Гондурас? Я не встретил – значит их, таких, нет. Или я с другой планеты.
* * *
По переезду в село, где у родителей Анны имелась свободная жилплощадь для молодожёнов, он наблюдал странную для себя жизненную ситуацию. В этой семье, куда он, волею судеб, попал, царил такой патриархальный матриархат (простите за оксюморон), что диву давался не привыкший к домострою отрок.
В семье мужиков было двое. Был дед – муж Аниной бабки. И отец Ани, то бишь тесть приезжему зятю.
Эти два мужика были просто морально задавлены дамами – бабкой Клавдией Павловной и тёщей, её дочерью. Эти две мощные матроны нависали над казавшимися мелкими дедом и отцом аки глыбы. Всё было под их контролем. Всё хозяйство велось под их руководством. Их слово было первым и последним. Веселье и горе переживались под их чутким присмотром. И не иначе.
Дед был по характеру мягок как вологодское масло. Безвольный по жизни, не шибко грамотный старик полностью зависел от Клавдии Павловны. Приезжий зять отмечал, что деду, видимо, так удобнее жить – ведомым. При надёжном жизненном лидере. Привык и другой доли себе не блажит.
Тесть же был мужик грамотный. Мастеровой. И ерепенистый. Просто так на него не сядешь и не поедешь.
Но эти бой-бабы смогли и его обтесать. Лёг под них папенька, со скрипом, с матом, с выступлениями, но лёг. Пройдя через запои, уходы из дома, через два инфаркта. Приезжему зятю было всегда его жалко.
И решил варяг – меня тут кланьки об колено не сломают. Так он назвал бой-баб – кланьки. В честь Клавдии Павловны.
Он сразу поставил себя в независимую ни от кого позу. На всё рассчитывал только сам, домочадцев по мере возможностей обеспечивал сам, у кланек помощи не просил. Перестраивал под свою семью купленный старый дом на краю села. Свой дом. Куда не придёт ни одна кланька. Далековато потому что. Общался с ними только на равных, не позволяя ни на миллиметр подогнуть себя под их домострой.
И добился относительной свободы от их матриархата. Клавдия Павловна под конец жизни его очень зауважала и, как говорят в той деревне, “не знала, куда усадить”.
Стоит сказать, что за национальность его в этой семье никогда не поминали недобрым словом. Его семитское происхождение никогда не ставили в укор. Чужеродным он среди них не был. Был городским среди деревенских, но не чужим. Это он чувствовал реально и надёжно – он тут свой. Свой, но их кнуту-прянику не поддающийся.
Со временем дом тот опустел. Примерли почти все. Осталась одна тёща, и та еле ходила.
Ушли из судьбы все его кланьки с их домостроем.
Но не ушла Анна. Она, к сожалению, всю породу мелкопоместных барынь, старших кланек, впитала с молоком. Он, бывало, в периоды обострения их светлых отношений называл Анну “кланькой номер три”.
И была ещё одна сверхзадача у приезжего варяга – не превратить дочь Люсю в “кланьку номер четыре”. Всё общение с дочерью он посвящал именно этой сверхзадаче. Он надеялся, что получалось.
Анна, хоть одной и трудно приходилось, продолжала гнуть его через колено. Не слушая никакие его доводы и мнения. Не советуясь по важным вопросам, порой ввязываясь в провальные авантюры, что не по силам женскому уму и менталитету. Лишь бы оставаться в этой упряжке барыней в ландо, а его держать за пристяжного и крепостного.
Звучит сурово, но правдиво.
Довпрягалась. У него, человека по жизни спокойного и терпеливого, терпение кончилось.
В один прекрасный день он молча собрался и ушёл. В свой недоперестроенный дом на краю села.
Далее житие их складывалось так. Он живёт в доме, давая понять, что всегда двери для семьи открыты. Они – Анна, сын и дочь в доме жить не хотят, потому что далеко и… не для них оно вообще, такое житие. Помещичья власть у Анны в том дому заканчивалась по простой причине – власть там ЕГО. По всем человеческим правам и отношениям.
Но он иногда посещает их юдоль в многоквартирном доме, который называет “общагой”. И дом бабки-тёщи тоже иногда посещает, ибо другого мужика у них тупо нету. Прорухи устранять некому. На праздники его тоже иногда приглашают, детям на дни рождения. Ходит. Семью не бросишь.
Потом Яша повзрослел и уехал жить-учиться в областной центр, где у них была квартира. От Клавдии Павловны доставшаяся по наследству, царство ей небесное.
Отучившись, Яша там и остался. Чего ему в родном селе светило? Да ни хрена. Не пойдёт же он, крутой программист, фанеру клеить на местном заводике.
Вот на таком уровне всё и устаканилось.
* * *
– Подожди, Лёш. Звонит кто-то. На проводе. Анна Васильна, скоко лет, скоко зим!!! Ну? Опять? Какая ещё банкетка? Которую Катька кормой своей на Новый год сломала? А-а-а! Ну и что опять? Дно провалилось? Дык нагружай туда побольше, что скажу? Там донышко из тоненькой ДВП, чё ты хош? Гвоздиками милипизерными прибито в ДСП мебельную, а ты туда два чайных сервиза от Клавдеи Палны запсила. Три чашки? Ну судьба иха такая, чё тебе сказать? Короче можно? Приду, куды я денусь? Выгребай там осколки, всё нахрен оттедова убирай. Щас, с Басовым по ещё по стаканчику кувырнем, и подойду. Всё, старая, отбой. Щас, жди.
Наливай, Лёш. По последней, да пойду, солнцем палимый, как говорит наш друг Филин.
Рубинштейн убрал свой маленький телефончик в карман.
Еще далёко мне до патриарха,
Еще не время, заявляясь в гости,
Пугать подростков выморочным басом:
"Давно ль я на руках тебя носил!"
Но в целом траектория движенья,
Берущего начало у дверей
Роддома имени Грауэрмана,
Сквозь анфиладу прочих помещений,
Которые впотьмах я проходил,
Нашаривая тайный выключатель,
Чтоб светом озарить свое хозяйство,
Становится ясна.
Вот мое детство
Размахивает музыкальной папкой,
В пинг-понг играет отрочество, юность
Витийствует, а молодость моя,
Любимая, как детство, потеряла
Счет легким километрам дивных странствий.
Вот годы, прожитые в четырех
Стенах московского алкоголизма.
Сидели, пили, пели хоровую -
Река, разлука, мать-сыра земля.
Но ты зеваешь: "Мол, у этой песни
Припев какой-то скучный..." - Почему?
Совсем не скучный, он традиционный.
Вдоль вереницы зданий станционных
С дурашливым щенком на поводке
Под зонтиком в пальто демисезонных
Мы вышли наконец к Москва-реке.
Вот здесь и поживем. Совсем пустая
Профессорская дача в шесть окон.
Крапивница, капризно приседая,
Пропархивает наискось балкон.
А завтра из ведра возле колодца
Уже оцепенелая вода
Обрушится к ногам и обернется
Цилиндром изумительного льда.
А послезавтра изгородь, дрова,
Террасу заштрихует дождик частый.
Под старым рукомойником трава
Заляпана зубною пастой.
Нет-нет, да и проглянет синева,
И песня не кончается.
В пpипеве
Мы движемся к суровой переправе.
Смеркается. Сквозит, как на плацу.
Взмывают чайки с оголенной суши.
Живая речь уходит в хрипотцу
Грамзаписи. Щенок развесил уши -
His master’s voice.
Беда не велика.
Поговорим, покурим, выпьем чаю.
Пора ложиться. Мне, наверняка,
Опять приснится хмурая, большая,
Наверное, великая река.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
