Она до сих пор считалась его женой. По паспорту, как положено.
На самом деле она ей только считалась. Уже лет семь они жили отдельно и друг в друге не нуждались. Так бывает часто.
Любви не было. Вот всё было – и общие дети, и общее имущество, и общие друзья-знакомые. А человеческой общности не было.
Он в начале наивно полагал, что общность появится. Какая-никакая любовь должна бы возгореться. Дело-то, по сути, наживное. Ему казалось, что при всех положительных качествах обоих оно как-то взрастится, приживётся, воспрянет само собой.
Ему казалось.
Потом казаться перестало. Природу не обманешь. Гормонов любви не образовалось из явных к ним предпосылок.
Всё встало на жизненные твёрдые рельсы – он сам по себе, она сама по себе.
* * *
Они познакомились под навесом. Был такой в соседнем губернском городе известный книжный магазин. Он всегда его посещал, когда бывал там проездом. Там продавалось много чего интересного и он непременно заходил в книжный полистать-понюхать чего-нибудь свеженапечатанного. В перестройку это было ново и интересно. На дворе стояла эпоха слома старого мира и переосмысливания общественной кармы.
И грянул сильный ливень. Да такой, что добежать до автовокзала, находящегося через дорогу, было верхом безрассудства. У него был билет на рейс через полчаса.
А книжный был закрыт на обед. Были и такие времена у торговых заведений.
Поэтому он укрылся под небольшим навесом над книжным магазином. Струи хлестали рядом, но, если изловчиться, можно было под их раздачу не попасть. Стоя вплотную к стенке.
Народу, спасавшегося от ливня, под навесом набралось порядочно. Люди ютились у стены, увёртываясь от брызг.
Она оказалась рядом с ним. Летний дождь прибил их друг к другу под навесом книжной лавки.
Лучше б я тогда вымок насквозь, думал он много позже.
Но судьба есть судьба и никуда от неё не денешься. Так они и познакомились. Прячась от стихии. На рейс через полчаса он тогда опоздал.
В следующие несколько месяцев удаль свою молодецкую он тратил на арктическую экзотику. Чувствуя, что северные скитания, в общем-то, подходят к концу. Пора было завязывать с заполярной карьерой и двигать в более родные средние широты. Перестройка доконала смысл пребывания на северах до полной пропажи такового.
Мурманская любимая его кинула. Как оказалось, не подумав. Потом, подумав, пожалела. Ибо ничего хорошего у неё с противоположным полом не сложилось. Я жалею, Лёва, что была тогда не шибко умна, писала она лет через семь после его отъезда в родные края. Искать, мол, меня не надо, типа, что заслужила, то заслужила.
Что ж, думал он. Ты всегда по жизни тормозила головой, горячая карело-финская девушка. Ничего не поделаешь.
И он отпустил её из сердца легко. Благо, в новой семье с Анной, сыну Яше уже шёл пятый год.
А тогда у него было три варианта окончания заполярной карьеры. Первый – жениться на Марине Гольцевич, которая ну очень ждала его в родном городе. Но жить пришлось бы в этом самом городе, скитаться по съёмным квартирам, дышать сизыми выхлопами и слушать несимпатичный ему городской шум. Толкаться в толпе. И испытывать прочие удовольствия урбанизма.
На это он пойтить не мог. В родном мегаполисе он уже больше трёх дней не выдерживал.
Да и с Мариной ему постоянно чего-то не хватало. Большая светлая любовь не была столь большой и столь светлой.
Второй вариант был – жениться на его однокурснице по заочному факультету и двинуть куда-то в Чувашию. На совсем незнакомые пажити, в небольшой городок, где он никогда не был. С перспективой снова оказаться при варианте номер один. Ибо та однокурсница спала и видела, как они с Лёвой переедут в тот же огромный город с теми же прелестями. На родине она оставаться не собиралась.
К тому же у неё был ребёнок от неудачного замужества.
Третий вариант был самым перспективным. Его устраивало всё: место жительства Ани – большое село в соседней с его родными местами области, отсутствие нагрузок в виде не своих детей. Образованность и скромность, некая богобоязненность, цельность воспитания и проч. Сельская местность как ПМЖ была для него мечтой поэта. Он любил изначальную Россию в её кондовом деревенском виде.
Смущало только одно – любви не было. Ну так будет, думал он. Притрёмся, поелозимся по жизни, заимеем общих детей – и будет, куда она денется?
Конечно, странно, что он, последний романтик, перебирал подходящие варианты с мещанской скрупулёзностью. Но, видимо, черты национального менталитета брали своё. Был такой грех, азохэнвэй.
* * *
Как-то сидел он с его закадычным приятелем Лёшей Басовым за стаканчиком винца, и шёл разговор их на темы, соответствующие сему повествованию.
Лёша Басов был сельским интеллигентом до мозга костей, в прошлом известным художником-миниатюристом, а ныне преподавателем здешнего художественного училища.
Лёша рассказывал, как идиллически он чувствует себя правоверным семьянином и благородным отцом семейства.
– Брак, Лёша, это хорошо, но только частично. То есть не всеобъемлюще хорошо. Можно даже сказать, что не шибко хорошо. Я бы даже сказал, херово.
– И шо наш пархатый брат имеет против брака? – спародировал одесский акцент Лёша Басов. Отношения у них были фривольными и никто ни на кого не обижался. Всё у них было по-свойски.
– Да ничего не имеет. Ни против, ни за. Кому надо, пусть бра… как там?... бракуются.
– Это ты в общем смысле, иле там, на своих дрожжах надумал?
– Да хер его знает, на чём. Ну, недодуманная такая субстанция. Некошерная. Не учитывающая природы чела.
Они хорошо сидели уже часа четыре. Вокруг Басова постоянно вились малолетние хулиганистые внуки, сбивая мыслителей с панталыку в их серьёзном дискурсе.
– Ну и в чём оно тебя не устраивает? Аня хорошая баба, не пьёт-не курит, налево не смотрит, хозяйка отменная, дети горя не знают, ещё шо надо?
– Не учитывает институт сей, Лёша… страшно сказать… полигамности вида гомо сапиенс, шо… Ну невозможно нормальному мужику иметь одну, даже нормальную, бабу. Не знаю кому как, но мне невозможно. И свободу в конце концов ограничивает.
– Мне нормально, Лёв. Я их кроме жены никого не хочу, честно. И никогда не хотел.
– Ты извращенец, Басов. И ты врёшь. Тупо врёшь.
– Ну вру, конечно. Это щас уже не хочу… а раньше хотел. Была у меня…
Они ещё выпили по стаканчику. Красное смородинное вино его собственного производства было отменным. Это вино стало даже его неким жупелом. Без такой вот самодельной бутылки в приличных домах его уже принимать отказывались. А что, такая-то морда, ты без своего вина что ли? – был первый вопрос в честных компаниях. Ежели он случайно оказывался в гостях без этого напитка богов, сразу же снаряжалась экспедиция в подполье его дома на краю села, и требуемый декокт доставлялся к столу. Иначе не случалось. Исключения бывали только к концу зимы, когда друзья-товарищи понимали, что закрома опустели, ибо не резиновые. К началу весны весь арсенал года обычно выпивался насухо.
– Ну что ты придумаешь против зова джунглей, Лёша? Есть в России национальная сублимация этого природного явления – заливать водкой. Я водку не пью, и не тянет, поэтому сублимировать нечем. И вся любовь.
– Так ты считаешь, пьянство – это от того, что альфа-самцы самок не кроют штоле?
– Не обязательно. Пьянство оно от разного бывает. В общем – от нереализованности своих возможностей. Возможностей и талантов Бог дал людям по-разному, но основная нереализованная возможность, которая заклинивает почти у каждого – это недогрёб, Лёша. Он, родимый, да. Ну, законы стада такие. Хотя музыкант страдает от непопулярности его музыки, художник – от непродаваемости картин, агроном – от хреновых урожаев и т. д.
Но общее для большинства – это недогрёб. И вся любовь, Басурман, чего ещё добавить? Все проблемы чела – от недогрёба. Или от глистов, как говорит одна моя хорошая знакомая, врач-ветеринар. Она моих кошек иногда лечит.
– Что значит недогрёб? Как ты можешь иметь… это прекрасное слово… при живой жене? Она что, тебе отказывает… в догрёбе?
– Почему отказывает? Не отказывает. То есть не отказывала.
– И чего тебе тогда надобно? Этого прекрасного слова у тебя в таком случае и быть не должно.
Лёшин внучок в этот момент запустил котёнка на стол к спорящим друзьям. Друзья даже не заметили незваного гостя и продолжали потрясать воздух языками и жестами. Котёнок на столе не задержался. Его Басов в запальчивости задел локтем и смёл со стола в какую-то декоративную корзину под хохот резвящихся деток.
– Ну как тебе сказать, Лёш? Вот представь – картошка. Хорошая вкусная еда. Голодать не даст. Но ты попробуй, наворачивай одну картошку, изо дня в день, из года в год. И ничего кроме картошки. Да тебе через неделю она в рот не полезет, ты от неё шарахаться будешь со сдавленным горлом. Опять картошка!!! Понимаешь? Никакого эмоционального удовлетворения. Голода вроде нет, но и жить так больше нельзя, скажешь ты в таком случае.
– Но ведь человек – не еда. Сравнил, твою мать! Ты ещё с печными дровами сравни. Всю зиму топить одними дровами – это как, Рубинович? На мороз из такого некошерного тепла выскочишь?
Он отмалчивался. Басов продолжил мысль.
– Ты, Лёв… почти до пенсии дожил, а ту, от которой не уйдёшь, ещё не встретил.
– Значт, кто встретил, тот стал моногамным, что ли? Знаешь… я привык судить со своей колокольни. У меня есть только моя жизнь, чужой я жить не умею. Где-то в Гондурасе, может, бананы на улице растут. А у меня не растут. Где я, а где Гондурас? Я не встретил – значит их, таких, нет. Или я с другой планеты.
* * *
По переезду в село, где у родителей Анны имелась свободная жилплощадь для молодожёнов, он наблюдал странную для себя жизненную ситуацию. В этой семье, куда он, волею судеб, попал, царил такой патриархальный матриархат (простите за оксюморон), что диву давался не привыкший к домострою отрок.
В семье мужиков было двое. Был дед – муж Аниной бабки. И отец Ани, то бишь тесть приезжему зятю.
Эти два мужика были просто морально задавлены дамами – бабкой Клавдией Павловной и тёщей, её дочерью. Эти две мощные матроны нависали над казавшимися мелкими дедом и отцом аки глыбы. Всё было под их контролем. Всё хозяйство велось под их руководством. Их слово было первым и последним. Веселье и горе переживались под их чутким присмотром. И не иначе.
Дед был по характеру мягок как вологодское масло. Безвольный по жизни, не шибко грамотный старик полностью зависел от Клавдии Павловны. Приезжий зять отмечал, что деду, видимо, так удобнее жить – ведомым. При надёжном жизненном лидере. Привык и другой доли себе не блажит.
Тесть же был мужик грамотный. Мастеровой. И ерепенистый. Просто так на него не сядешь и не поедешь.
Но эти бой-бабы смогли и его обтесать. Лёг под них папенька, со скрипом, с матом, с выступлениями, но лёг. Пройдя через запои, уходы из дома, через два инфаркта. Приезжему зятю было всегда его жалко.
И решил варяг – меня тут кланьки об колено не сломают. Так он назвал бой-баб – кланьки. В честь Клавдии Павловны.
Он сразу поставил себя в независимую ни от кого позу. На всё рассчитывал только сам, домочадцев по мере возможностей обеспечивал сам, у кланек помощи не просил. Перестраивал под свою семью купленный старый дом на краю села. Свой дом. Куда не придёт ни одна кланька. Далековато потому что. Общался с ними только на равных, не позволяя ни на миллиметр подогнуть себя под их домострой.
И добился относительной свободы от их матриархата. Клавдия Павловна под конец жизни его очень зауважала и, как говорят в той деревне, “не знала, куда усадить”.
Стоит сказать, что за национальность его в этой семье никогда не поминали недобрым словом. Его семитское происхождение никогда не ставили в укор. Чужеродным он среди них не был. Был городским среди деревенских, но не чужим. Это он чувствовал реально и надёжно – он тут свой. Свой, но их кнуту-прянику не поддающийся.
Со временем дом тот опустел. Примерли почти все. Осталась одна тёща, и та еле ходила.
Ушли из судьбы все его кланьки с их домостроем.
Но не ушла Анна. Она, к сожалению, всю породу мелкопоместных барынь, старших кланек, впитала с молоком. Он, бывало, в периоды обострения их светлых отношений называл Анну “кланькой номер три”.
И была ещё одна сверхзадача у приезжего варяга – не превратить дочь Люсю в “кланьку номер четыре”. Всё общение с дочерью он посвящал именно этой сверхзадаче. Он надеялся, что получалось.
Анна, хоть одной и трудно приходилось, продолжала гнуть его через колено. Не слушая никакие его доводы и мнения. Не советуясь по важным вопросам, порой ввязываясь в провальные авантюры, что не по силам женскому уму и менталитету. Лишь бы оставаться в этой упряжке барыней в ландо, а его держать за пристяжного и крепостного.
Звучит сурово, но правдиво.
Довпрягалась. У него, человека по жизни спокойного и терпеливого, терпение кончилось.
В один прекрасный день он молча собрался и ушёл. В свой недоперестроенный дом на краю села.
Далее житие их складывалось так. Он живёт в доме, давая понять, что всегда двери для семьи открыты. Они – Анна, сын и дочь в доме жить не хотят, потому что далеко и… не для них оно вообще, такое житие. Помещичья власть у Анны в том дому заканчивалась по простой причине – власть там ЕГО. По всем человеческим правам и отношениям.
Но он иногда посещает их юдоль в многоквартирном доме, который называет “общагой”. И дом бабки-тёщи тоже иногда посещает, ибо другого мужика у них тупо нету. Прорухи устранять некому. На праздники его тоже иногда приглашают, детям на дни рождения. Ходит. Семью не бросишь.
Потом Яша повзрослел и уехал жить-учиться в областной центр, где у них была квартира. От Клавдии Павловны доставшаяся по наследству, царство ей небесное.
Отучившись, Яша там и остался. Чего ему в родном селе светило? Да ни хрена. Не пойдёт же он, крутой программист, фанеру клеить на местном заводике.
Вот на таком уровне всё и устаканилось.
* * *
– Подожди, Лёш. Звонит кто-то. На проводе. Анна Васильна, скоко лет, скоко зим!!! Ну? Опять? Какая ещё банкетка? Которую Катька кормой своей на Новый год сломала? А-а-а! Ну и что опять? Дно провалилось? Дык нагружай туда побольше, что скажу? Там донышко из тоненькой ДВП, чё ты хош? Гвоздиками милипизерными прибито в ДСП мебельную, а ты туда два чайных сервиза от Клавдеи Палны запсила. Три чашки? Ну судьба иха такая, чё тебе сказать? Короче можно? Приду, куды я денусь? Выгребай там осколки, всё нахрен оттедова убирай. Щас, с Басовым по ещё по стаканчику кувырнем, и подойду. Всё, старая, отбой. Щас, жди.
Наливай, Лёш. По последней, да пойду, солнцем палимый, как говорит наш друг Филин.
Рубинштейн убрал свой маленький телефончик в карман.
Дорогая передача! Во субботу чуть не плача,
Вся Канатчикова Дача к телевизору рвалась.
Вместо, чтоб поесть, помыться, уколоться и забыться,
Вся безумная больница у экрана собралась.
Говорил, ломая руки, краснобай и баламут
Про бессилие науки перед тайною Бермуд.
Все мозги разбил на части, все извилины заплел,
И канатчиковы власти колят нам второй укол.
Уважаемый редактор! Может лучше про реактор,
Про любимый лунный трактор? Ведь нельзя же, год подряд
То тарелками пугают, дескать, подлые, летают,
То у вас собаки лают, то руины говорят.
Мы кое в чем поднаторели — мы тарелки бьем весь год,
Мы на них уже собаку съели, если повар нам не врет.
А медикаментов груды — мы в унитаз, кто не дурак,
Вот это жизнь! И вдруг Бермуды. Вот те раз, нельзя же так!
Мы не сделали скандала — нам вождя недоставало.
Настоящих буйных мало — вот и нету вожаков.
Но на происки и бредни сети есть у нас и бредни,
И не испортят нам обедни злые происки врагов!
Это их худые черти бермутят воду во пруду,
Это все придумал Черчилль в восемнадцатом году.
Мы про взрывы, про пожары сочиняли ноту ТАСС,
Тут примчались санитары и зафиксировали нас.
Тех, кто был особо боек, прикрутили к спинкам коек,
Бился в пене параноик, как ведьмак на шабаше:
«Развяжите полотенцы, иноверы, изуверцы,
Нам бермуторно на сердце и бермутно на душе!»
Сорок душ посменно воют, раскалились добела.
Вот как сильно беспокоят треугольные дела!
Все почти с ума свихнулись, даже кто безумен был,
И тогда главврач Маргулис телевизор запретил.
Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет.
Подал знак кому-то, значит, фельдшер, вырви провода.
И нам осталось уколоться и упасть на дно колодца,
И там пропасть на дне колодца, как в Бермудах, навсегда.
Ну а завтра спросят дети, навещая нас с утра:
«Папы, что сказали эти кандидаты в доктора?»
Мы ответим нашим чадам правду, им не все равно:
Удивительное рядом, но оно запрещено!
А вон дантист-надомник Рудик,у него приемник «Грюндиг»,
Он его ночами крутит, ловит, контра, ФРГ.
Он там был купцом по шмуткам и подвинулся рассудком,
А к нам попал в волненьи жутком,
С растревоженным желудком и с номерочком на ноге.
Он прибежал, взволнован крайне, и сообщеньем нас потряс,
Будто наш научный лайнер в треугольнике погряз.
Сгинул, топливо истратив, весь распался на куски,
Но двух безумных наших братьев подобрали рыбаки.
Те, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме.
Их вчера в стеклянной призме к нам в больницу привезли.
И один из них, механик, рассказал, сбежав от нянек,
Что Бермудский многогранник — незакрытый пуп Земли.
«Что там было, как ты спасся?» — Каждый лез и приставал.
Но механик только трясся и чинарики стрелял.
Он то плакал, то смеялся, то щетинился, как еж.
Он над нами издевался. Ну сумасшедший, что возьмешь!
Взвился бывший алкоголик, матерщинник и крамольник,
Говорит: «Надо выпить треугольник. На троих его, даешь!»
Разошелся, так и сыплет: «Треугольник будет выпит.
Будь он параллелепипед, будь он круг, едрена вошь!»
Пусть безумная идея, не решайте сгоряча!
Отвечайте нам скорее через доку-главврача.
С уваженьем. Дата, подпись... Отвечайте нам, а то,
Если вы не отзоветесь мы напишем в «Спортлото».
1977
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
