marko 06.12.2021 17:10
Самый загадочный зверь - мурзилка. С крокодилом, положим, все ясно. И чего от него ждать - тоже, в общем, понятно. А мурзилке лично я не доверяю - во-первых, а берете, но без штанов, во-вторых, вечно с фотоаппаратом... чо ходит, чо
Всё началось с того, что однажды мистер Пальмер Кокс, художник и сочинитель, придумал человечков брауни. Конечно нет ничего удивительного в том, что человек с такой фамилией выдумал человека-пирожное. Удивительное началось потом, когда некой писательнице с типичной русской фамилией Хвольсон приснилось имя, и имя это было «Мурзилка». Госпожа Хвольсон тут же применила свой сон к человечку-брауни, который по прочтению опусов вышеназванного мистера Кокса, завел привычку являться ей в хлебном шкафу. О факте имяприложения г-жа Хвольсон тут же сообщила по оптическому телеграфу мистеру сочинителю в Катманду. Пальмер Кокс, живший в то время в Канаде, нисколько не удивился такой буйной фантазии своей почитательницы, - только задумчиво погладил указательным и большим пальцем свои воспаленные ноздри. «Бывает…» – думал Кокс.
Бывает и бывает, но кто же знал, что спустя много лет придется столкнуться с так называемой "фантазией" воочию. Лицом к э...
Однажды, уже в следующем веке, мистер Кокс, как человек разносторонний и одаренный, к тому же с подходящей фамилией, был послан одной из британских служб в далекие Каразыл-кумы секретно противопоставить гуманизм и научную культуру красной вакханалии, угрожающей всему светлому на этой планете, то есть корреспондировать басмачей и других мужественных борцов за светлое прошлое. В один из дней славного приключения, Пальмер, пораженный первозданной дикостью и равнодушию к культурности означенных борцов, в порядке показательного акта цивилизованного гуманизма выменял за вязанку веток саксаула лохматого мальчонку, который завалялся в переметной суме у местного мурзы-бея. На какие-либо штанишки малышу колючек не хватило и покупатель резонно решил, что коль природа - мать, то и стесняться нечего.
Мальчонка не то чтобы понравился господину гуманизатору, а скорее привлек его внимание. Он был очень странный. В чем именно заключалась эта странность Кокс себе объяснить не мог, пока не додумался его анатомировать и вывернуть мехом наружу и тут же зашить хитрыми потайными стежками. «Да это же, блин, Мурзилка!» – удивился мистер Кокс, столкнувшись лицом к лицу с давешним плодом фантазии далекой русской писательницы. Вновь нареченный не смог ни опровергнуть, ни подтвердить предположение ученого мистера, так как рот у него остался с той стороны лица, и он мог только утробно мычать, тщетно пытаясь хоть как-то самовыразится. «Да мать твоя йети, и сам ты йети!» - наконец классифицировал Кокс свое приобретение и, обуянный сочувствием к удивительному крестнику, нарисовал горемыке углем от сигары рот. Однако и этот акт гуманизма ни к чему кардинальному не привел. Мурзилка мычал ещё громче и усиленно махал шерстистыми руками. Тогда Пальмер Кокс, призвав на помощь всю йетитскую силу которую только знал или о которой когда-либо слышал, решительно сунул в конвульсирующие руки горемыки свой фотоаппарат и напялил свою беретку вольного художника на желтую кудрявую голову, чтоб не напекло по такой жаре. Мальчонка мычать не перестал, но дело было сделано и помощь пришла! К тому же, джентльмен резонно заметил, что фотографа ценят отнюдь не за слова и тут же записал себе в блокнотик возникшую в его голове, свободной от давления беретки, сентенцию: "Творить можно и молча!" (Кокс). Прочтя записанное вслух и до слез растрогавшись услышанному, мистер Кокс, как простой Пальмер, одарил Мурзилку ещё и шерстяным шарфом. Ибо пусть сейчас вокруг пустыня, но кто знает на какую ещё далёкую Колыму загонит беднягу планида.
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
